Аллюзии

Роман Булгакова насыщен всякого рода аллюзиями — литературными, общекультурными, историческими, политическими...

Однако в рамках данной статьи речь пойдет об иудейских реминисценциях в московских главах и намеках на советскую действительность — в главах ершалаимских. Эти аллюзии, наряду с лейтмотивами, повторами и параллелями в образно-тематической структуре романа, связывают оба плана этого уникального произведения, охватывающего в каком-то смысле всю европейскую историю.

Приведем некоторые, наиболее очевидные. Противопоставление «двух Иванов» («возразил новый Иван ветхому, прежнему Ивану») аналогично церковному противопоставлению ветхого Адама (то есть согрешившего первого человека) новому Адаму (или «последнему Адаму, то есть Спасителю»).

В Эпилоге эпизод, когда в Армавире гражданин поймал черного кота и вел его в милицию, «таща бедного зверя за передние лапы, скрученные зеленым галстухом, и добиваясь легкими пинками, чтобы кот непременно шел на задних лапах. <...> Черный кот только заводил мученически глаза», можно, по мнению Б. Гаспарова, рассматривать как пародийное шествие на Голгофу.

Во время допроса валютчиков в сне Никанора Ивановича «зал погрузился в полную тьму и <...> на стенах выскочили красные горящие слова: "Сдавайте валюту!"». Это напоминает библейскую сцену Валтасарова пира (539 до н. э.), во время которого таинственная рука написала на стене роковые слова (на арамейском языке): «Мене, мене, текел, упарсин», которые пророк Даниил объяснил так: «исчислил Бог царство твое и положил конец ему; ты взвешен на весах и найден очень легким; разделено царство твое и дано Мидянам и Персам» (Дан. 5: 25—28).

Рембрандт ван Рейн. Пир Валтасара

Дождь червонцев, падающих на зрителей Варьете прямо из-под купола театра, вполне соотносим с манной небесной.

В финале, когда «весь город уходит в землю, оставив по себе только туман», просматривается параллель с гибелью Содома и Гоморры, библейских городов, погрязших в грехе и разврате.

Но есть и обратные ходы — от ершалаимских глав к московским. Слова тоста, который нарочито громко произносит прокуратор: «За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!», хоть они и не грешат против исторической достоверности, так как дословно цитируют книгу Г. Буассье «Римская религия от Августа до Антонинов» (книга эта, изданная в 1878 г. в переводе М. Корсак, была в библиотеке Булгакова), тем не менее появились в романе, вероятно, потому, что напоминают распространенные в советские времена при любом застолье обязательные тосты за товарища Сталина.

«Два гигантские пятисвечья» над храмом в Ершалаиме, которые видит Иуда (а должны бы быть семисвечья и не снаружи, а внутри храма), ассоциируются с пятиконечными звездами над Московским Кремлем. Первые звезды были установлены на двух кремлевских башнях, Спасской и Никольской, в 1935—1936 гг. По предположению С. Боброва, Булгаков знал, что допускает неточность, но оставил ее ради аллюзии.

«Закон об оскорблении величества» тоже вызывает вполне определенные современные ассоциации (см. одноименную статью).

В ранних редакциях были и более очевидные и «опасные» аллюзии, видимо, по этой причине и снятые автором. В разговоре Пилата с Афранием уже после казни были такие слова: «— И вот, предположим, — продолжал прокуратор, — что кто-нибудь из тайных его последователей овладеет его телом и похоронит. Нет сомнений, это создаст возле его могилы род трибуны, с которой польются какие-либо нежелательные речи.

Эта могила станет источником нелепых слухов. В этом краю, где каждую минуту ожидают мессию, где головы темны и суеверны, подобное явление нежелательно. Я слишком хорошо знаю этот чудесный край!

Поэтому я прошу вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела этих трех и похоронить их так, чтобы о них не было ни слуху ни духу» (Великий канцлер. С. 421). Такое место, намекающее и на Мавзолей, и на варварское уничтожение тел расстрелянной царской семьи и их захоронение, опасно было оставлять в романе.