И.А. Назаров. Б.М. Поюровский о Е.С. Булгаковой. Неопубликованные устные воспоминания

Борис Михайлович Поюровский — известный театральный критик и педагог Школы-студии МХАТ, автор многочисленных очерков, статей и монографий, посвященных проблемам отечественного и зарубежного театра, эстрады и телевидения.

В 2015 году Б.М. Поюровский беседовал с сотрудником Музея М.А. Булгакова А.Ю. Годованцем. В рамках диалога он рассказал о своем знакомстве с Еленой Сергеевной Булгаковой. Поюровский передал в фонды музея лорнет, принадлежавший третьей жене М.А. Булгакова¹.

Как следует из публикуемых ниже устных воспоминаний, Поюровский познакомился с Е.С. Булгаковой в 1957 году. Ранее, в 1956-м, он присутствовал на закрытом показе спектакля Л.В. Варпаховского «Дни Турбиных»² в Киевском государственном русском драматическом театре им. Леси Украинки, а затем осенью 1956 года — на заседании у министра культуры УССР Р.В. Бабийчука³, посвященном булгаковской пьесе и ее постановке. Итогом совещания стало запрещение спектакля Варпаховского⁴. Вернувшись в Москву, Поюровский рассказал об инциденте театральному критику К.Л. Рудницкому⁵, а последний, в свою очередь, настоял на том, чтобы его собеседник лично встретился с Е.С. Булгаковой. Таким образом, запрещение спектакля по булгаковской пьесе послужило отправной точкой в многолетней дружбе между Поюровским и Е.С. Булгаковой.

Воспоминания Поюровского касаются нескольких историй периода 1956—1960-х годов, связанных с Е.С. Булгаковой. В них упоминаются В.Я. Виленкин, Е.А. Фурцева и др. Поюровский уделяет внимание описанию интерьера квартиры Е.С. Булгаковой в доме на Суворовском бульваре, условиям и характеру ее жизни, ее гостям и близким ей людям.

В воспоминаниях отражены важные маркеры советской культуры повседневной жизни: часть рассказа Поюровского охватывает период конца 1950-х — начала 1960-х годов, когда большинство произведений Булгакова еще не было опубликовано и познакомиться с ними мог только близкий круг Е.С. Булгаковой. Поюровский делится впечатлениями от прочитанных текстов Булгакова и, что является украшением воспоминаний, касается деликатной истории («...то, что я вам скажу, меня не украсит...») о том, как роман «Мастер и Маргарита» вначале не произвел на него глубокого впечатления по причине незнания им текстов Библии и Евангелия (что затем было «исправлено» Е.С. Булгаковой).

Поюровский очень аккуратно высказывался о характере его общения с Е.С. Булгаковой: «...Дружба — я не смею так сказать... очень добрые, очень сердечные отношения». Тем не менее в его воспоминаниях образ Е.С. Булгаковой таков, каким видят его обычно близкие друзья, — не лишенный привязки к быту, передающий ее привычки, предпочтения и т. п.

Ярким эпизодом воспоминаний является рассказ о встрече Е.С. Булгаковой с итальянским режиссером Федерико Феллини и актрисой Джульеттой Мазиной, о передаче знаменитому режиссеру прав на экранизацию романа «Мастер и Маргарита»⁶. Исходя из приводимых Поюровским сведений, трудно установить точную дату этой встречи, однако сложно заподозрить рассказчика в излишней фантазии — история о диалоге между Е.С. Булгаковой и Ф. Феллини требует дополнительного научного исследования.

Воспоминания Поюровского приводятся по аудиозаписи — с незначительными исправлениями: изменен порядок фрагментов, опущены повторы и прочие стилистические погрешности, а также отдельные фрагменты, не связанные с Е.С. Булгаковой. Замены слов сопровождаются соответствующими примечаниями; вставки в текст, там, где необходимо уточнение сказанного Поюровским, приведены в квадратных скобках.

Устные воспоминания Б.М. Поюровского о Е.С. Булгаковой

1957 год⁷. [Я] был в Киеве как критик уже. Это было после института. Там проходило республиканское совещание о работе молодых актеров и режиссеров на сцене русских и украинских драматических театров. Этому предшествовала поездка по разным городам, но итог подводился в Киеве — это конференция была. Ко мне подошла группа актеров из театра имени Леси Украинки⁸ и сказала мне: «Вы не могли бы прийти завтра к нам посмотреть спектакль «Дни Турбиных»?». Я говорю: «А у вас?» — «Да, в том-то и дело, что мы уже полтора года бьемся. Нам не разрешают, не выпускают этот спектакль...» — «Почему? В Москве идет в театре Станиславского»⁹. — «Ну, вот в Москве идет, а здесь не разрешают, и всё». — «Хорошо. А это что, для публики?» — «Да нет... Мы сами не знаем, для кого...» — «А как я могу прийти? Я же не работник вашего театра, иногородний человек, в какой-то степени полуофициальное лицо, театральный критик. Как же я могу прийти?» — «А вы не можете кого-нибудь попросить? Вы же директора знаете?» — «Конечно, директора я знаю».

Позвонил директору¹⁰. Он мне говорит: «Борис Михайлович, конечно, я был бы рад, чтобы вы пришли, но дело в том, что завтра будет закрытый просмотр. Будет всего 14 человек в зале. И руководит этим всем лично министр культуры. Поэтому мы должны обратиться к нему. Если он вам разрешит, то вы сможете прийти». — «Но это какая-то дикость. Это же залитованная пьеса. Пьеса известная. Она шла в Художественном театре. Даже Сталин смотрел несколько раз». — «Вот тем не менее такая ситуация». Министру я звонить не стал. Я стал звонить первому заместителю министра¹¹, с которым учился в институте — моему сокурснику. Он говорит: «Ты один придешь? Не приводи за собой никакой хвост». Я говорю: «А к кому мне обратиться?» — «Ни к кому тебе обращаться не нужно. Вход со служебного подъезда. Там я лично буду стоять. И только я буду пускать». Я говорю: «Хорошенькое дело. Хорошее занятие для первого заместителя министра культуры». «Но это не твое дело, — сказал он мне, — ты приходи, вот, я тебе сказал всё».

Он рад был, что я пришел один. У нас были с ним очень добрые отношения. Я нашел себе место — пустой же зал, никого нет. Вижу, что за публика собралась — украинские «письменники» [писатели], деятели... Спектакль произвел на меня совершенно потрясающее впечатление. Я до этого Варпаховского не знал. Я о нем только слышал и видел его один спектакль, но знаком с ним не был. В партере кроме него сидела только его жена, а мы все сидели в бельэтаже — комиссия, я, директор. Актеров, таких как Романов, Лавров (был занят в спектакле), Романов [повторяет], Опалова¹², — ведущих актеров этого театра — не пустили. Представляете, что это была за обстановка? Они сидели на лавочке возле театра, но их не впустили. Это рассказать — никто не поверит. Спектакль кончился... Конечно, какие могут быть аплодисменты в пустом зале? И министр (по-моему, Бабийчук) говорит, что завтра в 11 часов у него в кабинете будет «обговорення» [обсуждение].

Я подхожу к Куропатенко — к своему соученику — и говорю: «А я могу прийти?» Он говорит: «А зачем?» Я говорю: «Хочу послушать, что они скажут. Может быть, я тоже приму участие...» — «А кто тебя приглашает?» — «Меня никто не приглашает. Я посмотрел спектакль. У меня есть впечатления». — «Я тебе не советую». — «Почему?» — «Я знаю ситуацию: спектакль все равно не разрешат. Ты же не Хрущев, что можешь приказать...» Я говорю: «А тебе нравится спектакль?» — «Я сам не знаю».

Когда я услышал, что они говорили [на обсуждении], вы себе представить не можете. Они говорили, что Булгаков ненавидел украинский народ, что он вешал украинцев на столбах, что Петлюра — это национальный герой украинский. Это уму непостижимо. Это было при советской власти, вы представляете? Это же был 1957 год. Я слушал, слушал... Их было четырнадцать человек, — выступили человек пять или шесть¹³. И тогда Бабийчук говорит: «Какой смысл нам дальше продолжать этот разговор? Если есть какое-нибудь другое мнение, то да, пусть тот, кто думает иначе, скажет. А если нет, то ясно, что спектакль этот мы разрешить не можем. Действительно, он оскорбителен для украинской нации, для украинской стороны».

Тогда я говорю: «Простите, пожалуйста. Вы не разрешите мне сказать два слова?» «А вы кто такой?» — меня спрашивают. Я представился. Он говорит: «Пожалуйста. Говорите». Я сказал: «Понимаю, что плетью обуха не перешибешь, и раз у вас уже принято решение... и вы все так единодушны, никто не возражает... Но я хочу вам сказать, что если ведется стенограмма, то когда-нибудь вам будет очень стыдно за то, что вы сегодня сделали, потому что это выдающийся спектакль, это выдающиеся актерские работы, это выдающаяся пьеса. И это позор, что в наше время, уже когда нет Сталина, когда нет цензуры, вы запрещаете такой спектакль». Он говорит: «Молодой человек, вы решили нас учить? Поезжайте в Москву — там учите». Я встал и ушел. А что я буду с ними говорить? Он фактически меня выгнал.

Я приехал в Москву и рассказал об этом Юлию Германовичу Шубу¹⁴. Был такой у меня друг, замечательный человек. В его комнате в этот момент присутствовал мне тогда еще незнакомый хороший очень критик Константин Рудницкий. Услыхав от меня этот рассказ, он тут же, не спрашивая моего согласия, набрал телефон Елены Сергеевны и говорит: «Елена Сергеевна, приехал молодой человек, — вы его не знаете, — он видел спектакль «Дни Турбиных». Он рассказывает — восторги... Хотите, я вас с ним соединю?» А она говорит: «Я бы хотела, чтобы не по телефону, а чтобы он лично». Он говорит: «Я сейчас ему скажу... А когда можно?» Она говорит: «После пяти». Я тогда впервые услышал это «после пяти».

Я привел себя в порядок. Купил какой-то цветочек, — неудобно же идти к женщине так просто, — поехал к Елене Сергеевне и все ей рассказал очень подробно, как бы реконструировал спектакль: все детали, как оформлено... Там был чудный художник Елена Ахвледиани¹⁵ — она это делала... Потрясающая сцена в гимназии, когда Лавров (только не Кирилл, а его отец, Юрий Сергеевич, замечательный актер — играл старшего Турбина, Алексея, падал стоя со ступеньки на ступеньку высокой лестницы... и не упал, а как бы в самом конце, на последней ступеньке, свалился. Он как бы спрыгивал со ступеней. Это было сделано грандиозно.

Я ей это все рассказал. И вот это стало залогом наших дальнейших многолетних добрых, очень сердечных отношений. Много раз бывал я у нее дома, иногда ночью. Особенно в новогоднюю ночь мог: я встречал всегда новый год у Мироновой и Менакера¹⁶, а оттуда ехал к ней, привозил ей горшок живой белой сирени цветущей, который заказывал специально. Представьте себе 31-го числа пахнущая белая сирень живая. Но это не значит, что у нас были какие-то отношения — только дружеские абсолютно. Думаю, я ей во внуки годился. Мне кто-то из булгаковедов сказал, что в ее дневниках, которые хранятся в рукописном отделе Ленинской библиотеки, написано: «Вчера ночью в два часа ко мне приходил Боря, и мы с ним до шести часов утра провели фантастическую ночь». Совсем не в том смысле, что можно подумать. Просто я о чем-нибудь болтал, или она о чем-нибудь мне рассказывала.

Это действительно было по звонку Кости Рудницкого. А потом, знаете, это опубликовано — ее письмо к Варпаховскому, и Варпаховского письмо — к ней¹⁷. Он ей сперва рассказывал о том, как я выступил, как безумный. А она потом рассказывала ему о своих впечатлениях от нашей встречи. Благодаря спектаклю «Дни Турбиных»... Так, может быть, я бы никогда с ней и не познакомился. Я прочитал все произведения Михаила Афанасьевича от начала до конца — она мне все давала: и «Морфий», и «Собачье сердце», и «Роковые яйца» — ну, все. И даже пьесу «Батум». Это же все было неопубликованное. «Белую гвардию» и, конечно, «Мастера и Маргариту».

Причем, когда она мне дала «Мастер и Маргариту» — то, что я вам скажу — меня не украсит... Вы, пожалуйста, это никому не рассказывайте. Но я вообще скажу. Мне все равно — мне осталось всего ничего, копейки. Те все произведения мне безумно понравились — все, включая «Морфий». Все на меня произвели очень большое впечатление. Но когда она мне дала «Мастер и Маргарита»... А я же жил рядом с ней, в Скатертном переулке... Она мне говорит: «Боря, вот я вам даю...» — а это еще был до Поповкина, до всего — она мне говорит: «Вот, я вам даю теперь, значит, «Мастер и Маргарита» — это самый главный его роман. Во-первых, забудьте, что я вам его дала. А, во-вторых, учтите, что я вам даю машинописный материал — это я сама перепечатывала, но все, что там карандашом сделано — это сделано рукой Михаила Афанасьевича, это он вносил правку. Я вас умоляю, не вздумайте поставить на это сковородку или кастрюлю». Я так обиделся, говорю: «Елена Сергеевна, ну как вам не стыдно? Мы с вами столько лет знакомы, но неужели я похож на человека, который может поставить сковородку на печатное слово? Даже если бы это был не Булгаков». — «Вы знаете, я так этим дорожу». Я говорю: «Так не давайте. Оставьте это у себя». «Но это же очень большой... [текст], вы у меня тогда поселитесь на неделю — будете читать. Это же не «Роковые яйца» и не «Собачье сердце», это же огромное произведение».

Действительно, оно было очень большое. Я говорю: «Ну, хорошо. Я могу взять, но только чтобы вы не волновались. Но только я быстро не прочту. У меня же очень много дел». Я забрал, читал это, наверно, две или три недели. Скукота. Ничего я не понял. Ничего мне не понравилось. Ну, я прихожу. Также завязываю это веревочкой, в тех же газетах... Она говорит: «Ну, как?» Я говорю: «Честно скажу вам — на меня это никакого впечатления не произвело...» Елена Сергеевна чуть не лишилась дара речи. Вы не можете себе представить, что выражало ее лицо. Она сказала: «Как это может быть?» Я говорю: «Ну, я многое не понял. Мне скучно было». Тогда она мне говорит: «А вы Библию читали?» Я говорю: «Побойтесь бога. Библия — это же религиозная книжка, это же дурман. Как я мог читать это... да, я никогда в жизни... я никогда в жизни не беру такие книги даже в руки... что вы, зачем я буду читать Библию? Библия — это...» Тогда она улыбнулась — совершенно спокойно. Достала Библию с полки и сказала: «Значит так — начнем все сначала. Вот вам Библия. Берите домой, почитайте Библию. И кода вы прочтете Библию, вы мне ее вернете. Я вам верну «Мастер и Маргарита» и тогда мы поговорим». Ну, и, конечно, когда я прочитал Библию, после этого «Мастер и Маргарита» произвел на меня совершенно другое впечатление. Но я действительно не читал Библии тогда, понимаете? Ну, мы же выросли в совершенно другое время. Мне же 82 года. <...>

Шел один из первых кинофестивалей¹⁸, когда Феллини приезжал и получил здесь премию. Я не фанат кино, я — театральный критик, но все-таки с международным кинофестивалем открылось какое-то окно в мир. Не только окно в кино, но мы увидели, как они живут, их общение...

Был какой-то фильм, который мне безумно хотелось посмотреть. Я достал билет. Вдруг мне звонит Елена Сергеевна (она человек была ночной) — где-то без четверти — без десяти часа ночи... Звонит и говорит: «Боря, я хочу вас пригласить завтра к пяти часам ко мне». — «Елена Сергеевна, спасибо большое, но я, к сожалению, иду на кинофестиваль на такой фильм, который я давно хочу увидеть». Она говорит: «Как хотите. Я хотела вас пригласить. Раз вы заняты, извините». Я почувствовал, что она как-то была обижена, недовольна, что я так ответил. Я говорю: «Елена Сергеевна, а что случилось? Почему вы хотите, чтобы я именно завтра, именно в это время?» А она тогда так игриво-кокетливо мне сказала: «Вас дама приглашает на five o'clock, а вы спрашиваете, зачем и чем она вас может удивить. Вот я позвоню сейчас вашей маме и скажу, чтобы она вас все-таки как-то лучше подготовила к общению с нормальными людьми. Видимо, мама не уделяла достаточного внимания вашему воспитанию». Но это в шутку она, конечно, сказала.

Я сказал: «Да нет, Елена Сергеевна, но просто действительно это совпадает с кинофестивалем...» — «Я все поняла, никаких претензий к вам не имею. Но только я хочу вам сказать, что когда вы потом узнаете, от чего вы отказались, то вы будете об этом очень сожалеть». Когда она так сказала, то, конечно, я как-то насторожился. Я говорю: «Вы так и не скажете? Хорошо, тогда я приду».

И я пришел. Купил ей такие сиреневые гладиолусы, которые она любила. Был тогда Палашевский рынок¹⁹ — теперь его нет — там продавались цветочки... Как сейчас помню, они были сиреневые — это же август. Она цветы очень любила. Она жила на Никитском бульваре — он тогда назывался Суворовским. Напротив того места, где сейчас театр Марка Розовского. Первый дом от угла, от Никитских ворот.

Я поднялся на второй этаж. Я же [раньше] у нее ни разу не был. Позвонил в дверь. И вдруг выходит Елена Сергеевна, ничего не спрашивает, но она сама на себя не похожа. Во-первых, у нее на лице такой дневной крем, то есть лицо лоснится... Она никогда в таком виде не появлялась, она всегда была очень комильфо. Кроме того, поверх ее хорошего платья или какого-то костюма — какой-то капот или фартук какой-то немыслимый, и руки так растопырены и в чем-то — то ли в жире, то ли в тесте. Чем-то она очень обеспокоена. Правда, я пришел на 15 минут раньше. Она говорит: «Очень хорошо, что вы пришли. Подрежьте цветы, поставьте их там в вазочку». А у нее всегда и всюду были цветы, свечи — квартира крошечная, но всегда очень убранная, всегда очень интересная. Говорю: «Теперь-то вы можете сказать?» — «Нет, я ничего вам не скажу. Я только хочу вас попросить о любезности. Моя духовка совершенно обалдела, она сошла с ума...»

Надо сказать, что Елена Сергеевна никогда никого не угощала ничем покупным. Она жила очень тяжело материально, но никогда на это не жаловалась: была человек более чем гордый. И она пекла пирожные, или торт, или пирог. Очень красиво накрыт стол, крахмальная скатерть — на ней лежали такие серебряные кольца, в них лежали настоящие крахмальные салфетки такого же цвета, как скатерть на столе. Она, как и Фаина Раневская²⁰, говорила, что бумажные салфетки предназначены для другой части тела. Всё было накрыто на несколько персон. Свечи, конечно, но они еще не зажжены. Светло, это же август, пять часов. Но она без свечей к столу никогда не садилась, какое бы это ни было время.

Она говорит: «У меня к вам просьба. Я, к сожалению, не смогу принять в пять часов моих гостей. Я прошу, чтобы вы несколько минут занимали их, пока я закончу все на кухне, приведу себя в порядок и смогу к ним выйти». Она ушла на кухню. А я пошел на балкон — сейчас он застеклен, а тогда он был открыт. Это место было тупиковым на Суворовском бульваре. Почему? Потому что строился соседний дом, и в это же время прокладывался Новый Арбат, поэтому тут все было ужасно. Можно было доехать только вот до ее подъезда, дальше стоял забор и была стройплощадка. Я стою на балконе, смотрю на улицу как ротозей: где-то кошка пробежала, где-то собака... ничего особенного. А что я буду там на кухне? Кухня у нее крошечная — зачем я буду ей мешать. Тем более она сказала: «Вот, ждите». И вдруг, к ее подъезду подъезжает машина шикарная, черная — [из таких], которые называли тогда «членовозами», которые всё Политбюро возили. Оттуда выходит какой-то мужчина, открывает дверь — сперва появляется какой-то [второй] мужчина, который сидел возле водителя, огромный такой, несуразный... Потом задняя дверь открывается — оттуда выпархивает маленькая женщина и еще за ней [другая] — высоченная, как каланча, выше меня ростом (наверное, метр восемьдесят), худая, короткостриженая, с редкими волосами, лет пятидесяти. [Я думаю]: вышли и вышли — это не к Елене Сергеевне, на таких машинах к ней публика не приезжала. К ней пешком ходили. Поэтому я никакого значения этому не придал, хотя они зашли в наш подъезд.

Буквально через две минуты звонок сильный в дверь. Елена Сергеевна кричит: «Боря, вы что, не слышите?»

Я с балкона иду, открываю дверь, не спрашивая, кто там, потому что она же ждет гостей. И вдруг я вижу — на пороге стоит Джульетта Мазина²¹, которую я накануне или за день до этого видел в фильме «Ночи Кабирии». Когда я ее увидел, я совершенно обалдел. Я еще не вижу, кто стоит сзади нее. И я издал какой-то совершенно нечленораздельный звук, как воздушная тревога. Елена Сергеевна [из кухни спросила]: «Что с вами?» А я не мог даже ей ответить, у меня воздух остановился. Я думал, что умру. Я только ей говорю: «Вы знаете, кто пришел?» — «Конечно». Так спокойно из кухни мне отвечает: «Что же вы в коридоре? Вы их пригласите». Я итальянский не знаю, знаю немецкий. И так вот руками как бы показываю: «Bitte, bitte, komme. Bitte, bitte, komme». Они немецкий не знают, но «bitte» они, наверное, знают, и «komme» тоже знают. Она [Джульетта Мазина] переступила первая порог, протянула мне руку, но не так, как вот, допустим, Фурцева²² или кто-то, когда подают руку для пожатия, а она протянула руку для поцелуя. Я, конечно, не целовал ей руку, я пожал ей руку. Она сделала такой книксен и сказала: «Джульетта». Я так обрадованно — единственное, что я знал по-итальянски, потому что фильмы смотрел: «Si, si!». Она засмеялась, прошла в комнату. А следом за ней этот верзила протягивает мне свою лапу и говорит: «Федерико»²³. Но ее-то я видел в кино, а его в кино не видел, но когда он сказал «Федерико», я [понял], что это Федерико Феллини и тоже сказал: «Si, si, проходите». Крошечная прихожая, полтора метра, понимаете, там втроем даже повернуться нельзя. И за ними эта каланча — она дает мне руку, говорит: «Степанова». Я наконец обрадовался, хоть смогу что-нибудь понять. И я тогда говорю Степановой: «Пожалуйста, предложите им вот в эту комнату» (а комната эта 14-метровая — прямо напротив входной двери).

У них такое было благостное настроение. Джульетта стала трогать вещи — бюро, которое было из карельской березы, еще что-то. Стала трогать, гладить руками и спрашивает у меня, но не понимая, что я совершенно не бельмеса: «А трогал ли своими руками... дотрагивался ли до этих вещей мастер?» Ну, в смысле Булгаков. Я сказал Степановой (я через Степанову с ними говорил): «Вы знаете, я на этот вопрос ответить не могу. Во-первых, потому что я никогда не видел Михаила Афанасьевича. Только читал. Я знаю только Елену Сергеевну. А кроме того, у них квартира была, когда до войны они жили, в другом месте. А эту квартиру она получила после войны. И сохранились ли те вещи, которые были там, — сейчас придет Елена Сергеевна, и мы у нее спросим». Я предложил им сесть. И передал через Степанову, что Елена Сергеевна просит прощения, что у нее заминка произошла с духовкой, что еще буквально пять минут и она будет с нами. Что-то еще они у меня спросили. В это время входит Елена Сергеевна — совершенно преображенная, без всякого капота, как обычно — абсолютно в идеальном виде. С чудными руками, с чудным лицом без всякого крема и вносит, естественно, свой знаменитый летний торт — когда там много фруктов и ягод и сверху запекалось безе. Это была особая тема. Крем, конечно, к этому... Все это она ставит на стол, тут же зажигает свечи. Джульетта держала в руках маленький такой букетик — когда вышла Елена Сергеевна, она отдала ей. Елена Сергеевна сразу отдала этот букетик мне с тем, чтобы я поставил цветочки в вазу. Если я принес такие длинные гладиолусы, то этот, наоборот, был такой очень симпатичный, но очень коротенький букет.

Елена Сергеевна тут же зажгла свечи, предложила им кофе, чай. Стала их угощать. Они стали очень живо беседовать. Сперва они говорили через Степанову. А потом вдруг Елена Сергеевна обращается не к Степановой, а ко мне и говорит: «Боря, а как это сказать по-русски?» — и произносит фразу по-французски. Я французский тоже не знаю. И тогда Джульетта, обрадовавшись, говорит: «Madame, vous parlez français?» «Да», — отвечает Елена Сергеевна. И с этой минуты Степанова могла только общаться со мной, потому что дальше и Феллини, и Джульетта, и Елена Сергеевна [оказались] как бы в другой комнате. Они разговаривали, смеялись. О чем — я думаю, никто этого не знает. Думаю, что и Степанова не могла доложить своему начальнику, о чем они говорили, потому что она французский тоже не знала.

Прошел, наверное, час, может быть, полтора, после чего Степанова говорит: «Елена Сергеевна, вы извините, нас ждет министр, поэтому давайте уже перейдем к делу. Вот, подпишите, пожалуйста». И дает ей — я тогда впервые услышал это слово — «файл». Я тогда даже не знал, что это такое. Дает ей папочку такую прозрачную. Елена Сергеевна очки не очень любила. Она прикладывает лорнет (она потом мне его подарила). Она прикладывает этот лорнет и расписывается. У нее был очень красивый почерк, четкий. «Ел. Булгакова» — она писала. На трех листочках она расписалась. Степанова все это быстро забрала. И вскоре они ушли.

Когда они уехали, [я спросил]: «Елена Сергеевна, а что вы подписали?» — «Я уступила права на экранизацию «Мастера и Маргариты» для многосерийного фильма, который будет делать Федерико Феллини». И вдруг я ей говорю: «Как же вы могли это сделать?» [Роман уже был опубликован] в журнале «Москва», так что это было уже не подпольное произведение. Я говорю: «Я же вас уже три года прошу, чтобы вы уступили Художественному театру права на постановку «Мастера и Маргариты»! Все время это оттягиваете, а даете [их] совершенно чужим людям, Феллини и Джульетте Мази-не. Вам что, лавры Пастернака не дают покоя? Мало ему, что он имеет с «Доктором Живаго»?»²⁴ — «А причем здесь «Доктор Живаго»? «Доктор Живаго» здесь не был опубликован, а [роман] «Мастер и Маргарита» здесь опубликован. Это совершенно другое дело. Причем здесь лавры?» Она назвала мне фамилию актрисы (но я не хочу ее называть), которая хотела играть во МХАТе Маргариту, и режиссера, который сделал инсценировку и хотел ставить. Она говорит: «Вы всерьез сравниваете их с Феллини и Джульеттой Мазиной? Если вы [так] пошутили, то я считаю, что это неудачная шутка. А если вы это сказали всерьез, то я подумаю, стоит ли мне в дальнейшем продолжать наше знакомство». Вот так строго она мне сказала. Я [ответил]: «Это ваше дело».

Насколько я знаю, Феллини этот проект не осуществил, не сделал фильма. Не знаю, по каким причинам. И никогда у Елены Сергеевны [об этом] больше не спрашивал. <...>

[1962 год]. В Москву приехала такая... Когда-то она была, по-моему, председателем театрального общества — пани Галина Александровна Запшечка. Она прекрасно говорила по-русски. Она рождена была в России, но этнически, по национальности, она была полька. Конечно, коммунистка. Она была здесь по личному приглашению Екатерины Алексеевны Фурцевой, которая тогда была министром культуры. Они были на «ты». [Запшечка] ей сказала: «Я тебя очень прошу... Мне нужен только автомобиль и водитель. А сопровождающие мне не нужны. У меня есть два сопровождающих — это Арбузов²⁵ и Поюровский — они будут по очереди. Все, что я хочу, они мне все покажут. А если тебя будет интересовать, где я была, то тебе твой шофер, как ты понимаешь, все потом расскажет — по каким адресам они ездили».

Она захотела поехать на Новодевичье кладбище — прежде всего посмотреть могилу Аллилуевой²⁶, но и еще какие-то могилы. Мы направляемся уже к выходу, дошли до ворот, [и] она мне говорит: «Борис, вы не можете мне помочь достать одну книжку? Вот, у вас вышел однотомник пьес Булгакова...» Однотомник — это первое издание, никогда до этого Булгаков [у нас] не издавался²⁷. Я говорю: «Галина Александровна, вы не поверите, но у меня этой книжки нет, потому что ее невозможно достать». — «Но вы же сами связаны с этим издательством». — «И тем не менее. пока ее у меня нет. А вы попросите Екатерину Алексеевну — это ж ей раз плюнуть». Она говорит: «Я уже ей три дня говорю, а она [отвечает], что не может достать». И вдруг я ей говорю: «Знаете что, мы можем заехать к Елене Сергеевне Булгаковой и попросить у нее книжку». — «Я же с ней незнакома». Я говорю: «Вы же со мной знакомы. Так я вас приглашаю». — «Нет, так я не поеду. Вы спросите у нее». Мы вышли за ворота — там как раз была будка-автомат. Я бросил две копейки, набрал телефон и говорю: «Елена Сергеевна, можно к вам напроситься в гости с одной очаровательной дамой?» — «Конечно! Вы же знаете, что после пяти я всегда принимаю». Это ее было время. До пяти она [принимать гостей] не любила.

Галина Александровна купила цветы, и мы поехали к Елене Сергеевне. Я их познакомил. У [Елены Сергеевны] уже был испечен какой-то пирог. Опять эти салфетки, опять эти кольца. [Елена Сергеевна] так разговаривала [со своей гостьей], будто они всю жизнь были знакомы, [расспрашивала ее обо всем — о Польше и не только]. [Запшечка] спрашивала про Булгакова. И я тогда говорю: «Елена Сергеевна, у Галины Александровны к вам просьба. Она хотела бы получить сборничек пьес Михаила Афанасьевича, но, к сожалению, никто не может ей помочь». Она говорит: «Я все поняла», зовет меня в другую комнату (там была вторая комната, девять метров, которая во двор выходила) [и] говорит: «Вот, лесенка — поднимитесь к самому потолку — на последней полке видите? Достаньте оттуда книжку». Я достаю книжку. Она, стоя с лорнетом, берет ручку, пишет: «Дорогой Евгении...». [Я говорю]: «Что вы делаете?!» Она говорит: «А почему вы на меня повышаете голос?» Я говорю: «Да ее зовут Галина Александровна!» — «И что? Я же все-таки дама. Дайте мне другую книжку». Я достал другую книжку. «Как ее зовут?». Я говорю: «Галина Александровна». Она написала: «Дорогой Галине Александровне. Е. Булгакова». А я [все еще] держу в руках ту испорченную книжку, [и тут Елена Сергеевна] говорит: «Я же вам тоже еще не дарила? Давайте эту книжку». И она написала: «Милый Боря, пусть эта надпись навсегда останется нашей тайной. Ваша Елена Булгакова». Я очень дорожу этой книжкой.

Примечания

1. МБ КП ОФ-1487.

2. Отзыв Б.М. Поюровского приводится в публикации: Варпаховский Ф.Л. Дело Турбиных: к истории запрета «Дней Турбиных» в Киеве // Театр. М., 1990. № 8. С. 107—117: 7 ил. — (Памяти погибших спектаклей); информация по этой теме также содержится в переписке Л.В. Варпаховского с Е.С. Булгаковой (ОР РГБ. Ф.562. Оп. 33. Ед. хр. 48; ГЦТМ: КП 320960/1704, КП 320960/1711 и др.) и в материалах, собранных Е.С. Булгаковой (ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 48. Ед. хр. 11).

3. Бабийчук Ростислав Владимирович (1911—2013) — министр культуры УССР в 1956—1971 годах.

4. Леонид Викторович Варпаховский (1908—1976) — театральный режиссер, сценарист, кинорежиссер. 10 января 1955 года Л.В. Варпаховский подписал договор с театром на постановку пьесы «Дни Турбиных». К июню 1956 года спектакль был готов, однако в прессе появились критические отзывы о деятельности театра и в особенности — о выборе пьесы. Запланированные показы спектакля (9, 10, 11 и 12 июня) были отменены личным указом министра культуры УССР К.З. Литвина (в том же 1956-м пост министра занял Р.В. Бабийчук). В октябре 1956 года состоялся общественный просмотр спектакля, после которого Министерство культуры УССР запретило постановку Л.В. Варпаховского.

5. Константин Рудницкий (подлинное имя: Лев Лазаревич Рудницкий; 1920—1988) — советский театральный критик, историк театра, доктор искусствоведения.

6. Детали данной истории отражены в публикациях Б.М. Поюровского, среди которых: Поюровский Б.М. Что осталось на трубе...: хроники театр. жизни второй половины XX в. М.: Центрполиграф, 2000. 495 с.: ил.; Поюровский Б.М. Мастер в гостях у Маргариты // Аргументы и факты. М., 1994. Окт. (№ 41). С. 8.

7. События, о которых рассказывает Б.М. Поюровский, относятся к 1956 году.

8. Киевский государственный русский драматический театр имени Леси Украинки.

9. Пьеса «Дни Турбиных» была поставлена М.М. Яншиным и С.И. Тумановым в Московском драматическом театре имени К.С. Станиславского. Премьера спектакля состоялась 5 апреля 1954 года. Осенью того же года пьеса Булгакова была поставлена в Вологодском областном драматическом театре (режиссер Е.В. Свободин).

10. Владимир Васильевич Стебловский — директор Киевского государственного русского драматического театра имени Леси Украинки.

11. Леонид Тимофеевич Куропатенко — первый заместитель министра культуры Украины.

12. Актеры Киевского государственного русского драматического театра имени Леси Украинки — Юрий Сергеевич Лавров (1905—1980), Михаил Федорович Романов (1896—1963), Евгения Эммануиловна Азарх-Опалова (1900—1985), Виктор Михайлович Халатов (1901—1969).

13. На совещании выступили Евгений Семенович Кравченко («Из «Семьи Турбиных» никто не борется за что-то новое, не думает переходить на сторону народа. Это отъявленные и законченные враги советской власти и народа. А автор говорит о них с симпатией и даже с явным сожалением»), Юрий Корнеевич Смолич (1900—1976; «Пьеса лживая. Категорически протестуем. Семья Турбиных расстреляла 750 пролетариев Киева. Это насмешка над нами — постановка. В пьесе — столкновение украинского и русского народа»), Антон Федорович Хижняк (1907—1993; «Просмотр пьесы кончится скандалом. Пьеса ориентирована на отсталого зрителя. Сущность пьесы — антисоветская, и никакие поправки ее не изменят. В пьесе нет никакой художественной ценности. Нельзя дать просмотр пьесы — это бестактность по отношению к украинскому народу» (ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 48. Ед. хр. 11. Л. 13).

14. Юлий Германович Шуб (1920—2004) — советский и российский театровед, с 1973-го — заместитель главного редактора, а с 1992-го по 1997-й — главный редактор журнала «Театр».

15. Елена Дмитриевна Ахвледиани (1901—1975) — художница, график, сценограф.

16. Александр Семенович Менакер (1913—1982) и Мария Владимировна Миронова (1911—1997) — советские артисты, участники комедийного дуэта «Миронова и Менакер».

17. См.: Варпаховский Ф.Л. Дело Турбиных...

18. Вероятно, имеется в виду 1963 год, когда Ф. Феллини получил Главный приз Третьего Московского международного кинофестиваля (Большой приз фестиваля получил фильм Ф. Феллини «Восемь с половиной»). В воспоминаниях Б.М. Поюровского пересекаются разные временные пласты: победа Ф. Феллини на Московском кинофестивале — 1963 год, начало строительства Нового Арбата — 1963 год, публикация романа «Мастер и Маргарита» в журнале «Москва» — 1966—1967 годы, публикация романа «Мастер и Маргарита» на итальянском языке — 1967 год. Допустимо предположение, что у Е.С. Булгаковой была и другая встреча с Ф. Феллини в 1960-х годах, в рамках которой и состоялось подписание документов на экранизацию романа «Мастер и Маргарита». В дневниках Е.С. Булгаковой — в записи от 3 ноября 1967 года:

«Пришли Алов и Наумов <...> Разговор о «Мастере», как они хотели...

— А я была бы счастлива, если бы вообще эту вещь оставили в покое. А то кино, опера уже, скоро балет.

— Но если в Италии захочет это делать Феллини?

— О, тогда!..

— Тогда дайте ему. Это обыкновенный гений.

— Я знаю» (ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 30. Ед. хр. 1).

19. Палашевский рынок был снесен в середине 2000-х годов.

20. Фаина Георгиевна Раневская (1896—1984) — советская и российская актриса театра и кино.

21. Джульетта Мази́на (1921—1994) — итальянская актриса, жена Федерико Феллини.

22. Екатерина Алексеевна Фурцева (1910—1974) — министр культуры СССР в 1960—1974 годах.

23. Федерико Феллини (1920—1993) — итальянский кинорежиссер, сценарист.

24. Имеется в виду публикация романа «Доктор Живаго» в 1957 году в Италии в издательстве «Фельтринелли» после чего на Б.Л. Пастернака в СССР обрушились с критикой.

25. Алексей Николаевич Арбузов (1908—1986) — советский драматург.

26. Надежда Сергеевна Аллилуева (1901—1932) — вторая жена И.В. Сталина.

27. Б.М. Поюровский не совсем точен. В 1955 году в СССР отдельным изданием вышли пьесы «Дни Турбиных» и «Александр Пушкин» (М.: Искусство, 1955. 120 с.: ил.).