В русской литературе до Булгакова можно выявить три основные линии в изображении употребления алкоголя — юмористическую (условно назовем ее купечески-развлекательной), гурмански-смакующую дворянскую и демократическую, обличающую ужасы пьянства у низших классов (здесь уместно вспомнить почти забытого, к сожалению, Семена Подъячева).
Пожалуй, лишь один А.П. Чехов развернул целую панораму множества видов и подвидов русского выпивания, пьянства, запоев и проч., — панораму, не сводимую к сколько-нибудь довлеющему, в том числе и социальному, углу зрения на алкоголь. И в этом смысле он главный предшественник М.А. Булгакова (может быть, сыграла роль их первая профессия — оба пришли в литературу из медицины).
На первый взгляд, персонажи Булгакова в зависимости от отношения их к алкоголю резко делятся на тех, кто поглощает чудовищное самогонное озеро, чтобы потом калечить друг друга, и тех, кто с удовольствием пьет рюмочку-другую за хорошим обедом (таков, так сказать, «водкораздел» героев). Однако дело сложнее.
«Белая гвардия» начинается с попойки главных героев в страшном 1918 г. В этих сценах сочетаются вполне натуральное, если не сказать натуралистическое (вплоть до тяжкой рвоты Мышлаевского) изображение выпивки с почти романтическим культом высокой дружбы. Сообщается, что пьяна даже Елена, но эти люди остаются милыми сердцу автора, что, естественно, транслируется читателю. Как и юмор сцены.
Второе застолье в турбинском доме относится ко времени установления в городе режима Петлюры, когда на улице беседуют переодевшиеся студентами Мышлаевский и Карась.
Маленький сказал тихо:
— Если теперь не выпить, повеситься можно.
— Это мысль. Мысль, — оживленно подтвердил высокий. —
У тебя сколько?
— Двести.
— У меня полтораста. Зайдем к Тамарке, возьмем полторы...
— Заперто.
— Откроет.
Двое повернули на Владимирскую, дошли до двухэтажного домика с вывеской: «Бакалейная торговля», а рядом «Погреб — замок Тамары». Нырнув по ступеням вниз, двое стали осторожно постукивать в стеклянную двойную дверь1.
Эти симпатичные интеллигентные люди — постоянные клиенты «Тамарки», что вовсе не исключает их интеллигентности и порядочности.
Вот еще сцена из «Белой гвардии». Турбина на извозчике останавливает пьяный прапорщик:
— Стой... ст... — сказал пьяный голос.
— Что это значит? — сердито спросил Турбин. <...> Совершенно красное лицо качалось у оглобли, держась за вожжу и по ней пробираясь к сиденью. На дубленом полушубке поблескивали смятые прапорщичьи погоны. Турбина на расстоянии аршина обдал тяжелый запах перегоревшего спирта и луку.
<...>
— Пав... пав... паварачивай, — сказал красный пьяный, — выса... высаживай пассажира... — Слово «пассажир» вдруг показалось красному смешным, и он хихикнул.
<...>
Турбин мрачно молчал.
«Вот сволочь... такие вот позорят все дело», — злобно думал он [1: 303].
Турбин ничего не знает о пьяном прапорщике, но осуждает его, хотя не осудил напившегося Мышлаевского. Потому что тот приятель? Или потому что напился после, а не во время службы? Или все же потому что прапорщик хам, а Мышлаевский нет? Выходит, что, по Булгакову, дело не в водке, а в личности пьющего. Лишь гнусный Тальберг обзывает Мышлаевского «трактирной физиономией», но мы-то вместе с автором знаем цену тому и другому.
В пьесе «Дни Турбиных» застолья украшаются такими перлами, как реплики Мышлаевского, см., например:
Лариосик. Как это вы ловко ее опрокидываете, Виктор Викторович.
Мышлаевский. Достигается упражнением [3: 23].
Лариосик. Я, собственно, водки не пью.
Мышлаевский. Помилуйте, я тоже не пью. Но одну рюмку.
Как вы будете селедку без водки есть? [3: 22].
Авторство этой распространенной на Руси аксиомы принадлежит, по свидетельству Владимира Гиляровского, знаменитому рассказчику Ивану Горбунову: дескать, одно без другого немыслимо, оттого и зарифмовано. (В раннем варианте пьесы выпивка играла еще более заметную комическую роль в отношениях Мышлаевский — Лариосик).
Вообще Булгаков предстает большим знатоком не только алкогольных ритуалов, но и сопутствующих им страданий. Напомню детальнейшее изображение похмельных мук Лиходеева.
Одинаковы и преподносимые со знанием предмета рецепты по излечению от похмелья в «Белой гвардии» и в «Мастере и Маргарите», ср.:
— Видишь ли, Лена ясная, после вчерашней истории мигрень у меня может сделаться, а с мигренью воевать невозможно...
— Ладно, в буфете.
— Вот, вот... Одну рюмку... Лучше всяких пирамидонов [1: 242].
— Дорогой Степан Богданович, — заговорил посетитель, проницательно улыбаясь, — никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому мудрому правилу — лечить подобное подобным. Единственно, что вернет вас к жизни, это две стопки водки с острой и горячей закуской [5: 78].
(Здесь же в скобках можно припомнить и наставления Преображенского в «Собачьем сердце»: «Заметьте, Иван Арнольдович: холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует с закусками горячими» [2: 141]).
Знаковой для характеристики персонажей и ситуаций, с ними связанных, может оказаться даже такая мелочь, как рюмка коньяку. Юлию Рейсс навещает любовник — ненавистный и автору, и Алексею Турбину Шполянский: «Михаил Семенович взял со столика перед козеткой стянутую в талии рюмочку душистого коньяку, хлебнул...» [1: 292]. В руках отчаянного и бессовестного авантюриста и потребителя женщин и рюмка приобретает женственные черты.
Когда же Юлия оказывается спасительницей Алексея Турбина, коньяк возникает как благотворное средство поддержки жизни:
Простирая к Турбину руки и тяжело дыша от волнения и усилий, она сказала:
— Коньяк есть у меня... Может быть, нужно?.. Коньяк?..
Он ответил:
— Немедленно...
И повалился на правый локоть.
Коньяк как будто помог, по крайней мере Турбину показалось, что он не умрет, а боль, что грызет и режет плечо, перетерпит [1: 351].
Другой раз коньяк является в комической ситуации с ограбленным Василисой, который с Вандой умоляет кого-нибудь из соседей переночевать у них в страхе перед новым налетом. К ним отряжают Карася.
— Коньячок есть у меня — согреемся, — неожиданно залихватски как-то сказал Василиса.
<...>
После авторитетного разъяснения Карася, что никому абсолютно не может быть вреден коньяк и что его дают даже малокровным с молоком, Василиса выпил вторую рюмку, и щеки его порозовели, и на лбу выступил пот. Карась выпил пять рюмок и пришел в очень хорошее расположение духа. «Если б ее откормить, она вовсе не так уж дурна», — думал он, глядя на Ванду [1: 378—379].
Там, где в тексте на сцену является алкоголь, его роль множится, как и отношение к нему персонажей, как и точка зрения автора. Вот ответ Бегемота на вопрос Маргариты о налитом стакане: «Это водка? <...> — Помилуйте, королева, <...> разве я позволил бы себе налить даме водки? Это — чистый спирт!» [5: 268]. Эту как бы парадоксальную шутку часто цитируют, но, может быть, за нею стоит что-то реальное? А именно: недоверие к советской водке.
В первой редакции «Блаженства» у Жоржа Милославского такой разговор с понравившейся ему Анной:
Милославский. Мадам, нельзя ли водочки нам?
Анна. Вы не пьете шампанского?
Милославский. Признаться... не пьем.
Анна. Сию минуту. Вот кран. По нему течет чистый спирт...
Милославский. Мерси. Это настоящая техника.
Анна. Но простите... Неужели вы пьете чистый спирт?
Милославский. Как же его не пить! Князь, закусывай паштетом.
Анна. В первый раз вижу. Неужели он не жжется?
Милославский. А вы попробуйте.
Анна. Ой!
Милославский и Бунша. Закусывайте! Закусывайте!2
Диалог Тимофеева с царем в «Иване Васильевиче» о советской водке, которую, по предположению Иоанна, делала ключница, узнали благодаря экранизации десятки миллионов зрителей. Разница в том, что в пьесе хозяин за неимением анисовой, которую предпочитал царь, угощает его «горным дубняком», но в 1973 г. режиссер справедливо заменил забытую советскую настойку, в которую входило девять компонентов, на обычную водку.
А доктор Борменталь, как мы помним, в ответ на предложение профессора Преображенского выпить обыкновенной русской водки, спрашивает: «Новоблагословенная?» Далее следует диалог:
— Бог с вами голубчик, — отозвался хозяин. — Это спирт. Дарья Петровна сама отлично готовит водку.
— Не скажите, Филипп Филиппович, все утверждают, что очень приличная. Тридцать градусов.
— А водка должна быть в сорок градусов, а не в тридцать <...> а во-вторых, бог их знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать, что им придет в голову?
— Все что угодно <...>
— И я того же мнения [2: 141].
Повесть «Собачье сердце» была написана в начале 1925 г., и имеется в виду водка образца декабря 1924 г., так называемая рыковка, по имени тогдашнего председателя Совнаркома А.И. Рыкова. В октябре же 1925 г. поступила в продажу сорокаградусная, что стало выдающимся, можно сказать общенародным событием и описано в повести В. Катаева «Растратчики». Так вот в вопросе Борменталя определение «новоблагословенная» кажется продиктованным ироническим отношением доктора к новой власти, которая «благословила» производство водки. Однако оно имеет двойной смысл. Тот, кому доводилось пить водку московского завода «Кристалл», мог прочитать на этикетке, что находится завод по адресу: ул. Самокатная, 4. Но в 20-е гг. улица называлась еще по-старому — Новоблагословенная, и был там в доме № 4 «Винный склад № 1», откуда и пошло производство советской водки.
В «Собачьем сердце» противопоставляется гурманское отношение к напиткам профессора Преображенского и отвратительное потребление водки маргиналом Шариковым.
Но в повести есть и другая сцена: «...двое в кабинете бодрствовали, взвинченные коньяком. Накурили они до того, что дым двигался густыми медленными плоскостями...» [2: 191]. Обсуждая свалившуюся на них в лице Шарикова напасть, Преображенский и Борменталь отнюдь не смакуют красное вино, вспоминая французское «Сен-Жюльен», но крепко по-мужски пьют, кричат, целуются... И прямо-таки контрапунктом прерывает их беседу явление Дарьи Петровны в ночной сорочке, которая волочит по полу жалкого пьяненького Шарикова. А взвинченный коньяком Борменталь готов расправиться с гомункулусом.
В центре всего эпизода — алкоголь, который употребляли в больших дозах Преображенский, Борменталь и Шариков.
Но бездна между ними. Ведь автор говорит лишь о взвинченности пьющих врачей. А Шариков и трезвый ничем не лучше себя пьяного.
Благостное отношение к алкоголю содержится в «Записках покойника». Здесь выпивка для героя и средство общения (читка романа или вечер с Бомбардовым, посвящающим его в тайны театра), и великий утешитель:
— Пойдем в ресторанчик, — тихо сказал я, — не хочется мне дома сидеть. Не хочется.
— Понимаю! Ах, как понимаю, — воскликнул Ликоспастов. —
С удовольствием. Только вот... — он беспокойно порылся в бумажнике.
— У меня есть.
Примерно через полчаса мы сидели за запятнанной скатертью у окошка ресторана «Неаполь». Приятный блондин хлопотал, уставляя столик кой-какою закускою, говорил ласково, огурцы называл «огурчики», икру — «икоркой понимаю», и так от него стало тепло и уютно, что я забыл, что на улице беспросветная мгла, и даже перестало казаться, что Ликоспастов змея [4: 494].
Пьяница управдом Бунша в «Блаженстве» и «Иване Васильевиче» — близкий родственник Никанора Ивановича из «Мастера и Маргариты», вместе же они представляют чисто советский тип крошечного бюрократика, сознающего, что, надзирая за жильцами, он блюдет интересы власти, при этом пьянствуя и подворовывая. То не было открытием Булгакова — пьющих вороватых управдомов немало в прозе 20-х гг., благо возможности для наблюдения за ними имелись у каждого горожанина.
Пьющие нэпманы и советские начальники явлены в «Зойкиной квартире» — Гусь, Мертвое тело. На их отвратительном фоне морфинист и альфонс Обольянинов — само благородство.
Сниженно-комически звучит тема в «Багровом острове». Там остающийся за сценой любимец публики Варрава Аполлонович Морромехов, которому, по словам директора театра Геннадия, «на днях предлагали народного», не явился на репетицию:
Метелкин. <...> Они в отделении милиции <...>
Геннадий. Как в отделении? Зачем же он туда попал?
Метелкин. Ужинали вчера в «Праге» с почитателями таланта. Ну, шум случился.
Геннадий. <...> Да разве это актер? Актер это разве? Босяк он, а не актер! Сколько раз я упрашивал... Пей ты, говорю, Варрава, сдержанно!.. [3: 159].
(В первоначальном варианте было: «Народный!.. Пьяница он международный!»)3
В пьесе «Адам и Ева» пьют «осколки прошлого» — маргинал Маркизов и бездарный литератор Пончик-Непобеда.
В «Мастере и Маргарите» за немногими исключениями выпивают все персонажи. Достаточно безоценочно отметить указывающие на это фразы: «выпил водочки и закусил» [5: 62], «в углу допивала какая-то компания» [5: 73], «Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой» [5: 74], «Прыгающей рукой поднес Степа стопку к устам, а незнакомец одним духом проглотил содержимое своей стопки» [5: 78], «Никанор Иванович налил лафитничек <...>, выпил, налил второй» [5: 99]... И центральная пара героев не обходится без бутылки вина.
В самом конце романа есть и пародия на выпивку — когда рядом находятся две фразы Бегемота:
— <...> О мой друг Азазелло! — простонал кот, истекая кровью.
— Где ты? — Кот завел угасающие глаза по направлению к двери в столовую. — Ты не пришел ко мне на помощь в момент неравного боя. Ты покинул бедного Бегемота, променяв его на стакан — правда, очень хорошего — коньяку! [5: 333].
Чисто булгаковская стремительная ирония: замечание «правда, очень хорошего» как бы служит оправданием Азазелло. Но этим дело не исчерпывается, см. следующие слова и действия Бегемота:
— Единственно, что может спасти смертельно раненного кота, — проговорил кот, — это глоток бензина... — И, воспользовавшись замешательством, он приложился к круглому отверстию в примусе и напился бензину [5: 333].
Так коньяк едва ли не превращается в бензин, подобно тому, как кровь барона Майгеля в чаше превратилась в вино.
Целиком посвящены алкогольной теме рассказы и фельетоны «Самогонное озеро», «Звуки польки неземной», «Праздник с сифилисом», «Библифетчик», «Три вида свинства», «О пользе алкоголизма», «Работа достигает 30 градусов», «При исполнении святых обязанностей», «По поводу битья жен», «Страдалец папаша», «Вода жизни», «Пьяный паровоз», «Коллекция гнилых фактов», «Белая горячка», «Под мухой», «Не свыше».
В рассказах и фельетонах вполне откровенно отношение Булгакова, скажем так, к «народным» традициям, в том числе и алкогольным. Фельетоны, как и требовалось редакцией, были откликами на письма рабкоров, ситуации в них понятны — пьянство и связанные с ним безобразия, но Булгаков не выставляет нравоучительный палец, а очень изобретательно превращает унылые станционные истории в яркие и смешные сценки. Когда, например, на собрании, где осуждалось пьянство партийцев, избивающих жен, на Пасху, один из них приковывает внимание речью о том, что
...пить можно, но только надо знать, как пить! <...> Тихо надо пить <...> Пришел домой, <...> занавески на окнах спустил, чтобы шпионские глаза не нарушили домашнего покоя, пригласил приятеля, жена тебе селедочку очистит, сел, пиджак снял, водочку поставил под кран, чтобы она немножко озябла, а затем, значит, не спеша, на один глоток налил... <...>
И никому ты не мешаешь, и никто тебя не трогает <...> Ну, конечно, может у тебя выйти недоразумение с женой, после второй бутылки, скажем. Так не будь же ты ослом. Не тащи ты ее за волосы на улицу! Кому это нужно? Баба любит, чтобы ее били дома [2: 554]. И т. д.
Порой он высмеивает и те характерные для России крайности, когда в гигантскую распивочную может превратиться все что угодно (см. фельетон «Ликующий вокзал»), или, напротив, живо напоминающая обычаи времен горбачевско-лигачевского дефицита «Вода жизни» (здесь жители ждут, как чуда, прибытия воза с водкой, а дождавшись, сбегаются к лавке с пустыми бутылками, которые требуется сдать в обмен на полные). Здесь уж некие не то национально-метафизические, не то социально-политические константы, действующие в России веками.
Нельзя не отметить в этих текстах интонаций Чехова или по крайней мере Чехонте. Персонажи фельетонов, как правило, вполне дремучие российские типы, уже крепко подпорченные новым строем. Можно сказать, что перед нами один бесконечный Шариков.
Случается у Булгакова и своеобразная пропаганда выпивки — рассказ «Воспаление мозгов», в котором голодный автор не в состоянии написать рассказ для еженедельного журнала до тех пор, пока, получив аванс, не отправляется в ресторан. Он то и дело заговаривает со своими мозгами, которые оживают для творчества только после «толстой кружки пива».
Если сделать общий вывод из наблюдений, то он таков: Михаил Булгаков уделял большое внимание теме российского винопития, его старых и новых обычаев, и почти всегда оно становится под его пером своего рода лакмусовой бумажкой: сам алкоголь лишь живой повод и яркое средство для раскрытия высокой или низкой натуры человека, а также социальных черт общества.
Примечания
1. Булгаков М.А. Собрание сочинений. В 5 т. М., 1989—1990. Т. 1. С. 397. Далее ссылки на произведения М.А. Булгакова приводятся по этому изданию в основном тексте с указанием тома и страницы в квадратных скобках.
2. Булгаков М.А. Пьесы 1930-х годов // Театральное наследие. СПб., 1994. С. 357.
3. Булгаков М.А. Пьесы 1920-х годов // Театральное наследие. СПб., 1989. С. 495.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |