Вступление
1
Кажется, нет двух более разных писателей, чем Пришвин и Булгаков. Они происходили из разных сословий (Пришвин — из купеческого, Булгаков — из профессорско-богословского), принадлежали к разным поколениям (Пришвин на двадцать лет старше Булгакова), отличались личностно и творчески до такой степени, что этих писателей можно изучать, как два характерных типа русского человека.
Один — человек потока, другой — над потоком. Один светский человек, душа избранной компании, другой «избранным» обществом отвергнут. Булгаков — писатель-урбанист, Пришвин — писатель-натуралист. У Булгакова — мистический реализм, у Пришвина — сказка-быль. И наконец: один благополучнейший советский писатель, другой — изгой в советской литературе.
И все же существует то, что если и не объединяет их, то позволяет говорить о них совместно. Во-первых, оба были талантливы, отмечены божьим даром. Оба, несмотря на большую разницу в возрасте, родом из дореволюционной России и одна и та же духовная пища — общекультурные, христианские ценности, русская классика — питала их молодость. Во-вторых, и тот, и другой отличались особой, нервической восприимчивостью и остротой реакций, что характерно для натур художественного склада. В начале века они пережили то же брожение умов (разочарование в официальном православии, увлечение мистицизмом, ожидания апокалипсиса...), что и многие представители русской интеллигенции. В третьих, можно говорить об особой роли женщины в их жизни. У Булгакова — это Татьяна, Любовь, Елена — жены писателя в разные периоды его жизни; у Пришвина — Варвара (первая любовь), Ефросинья (первая жена), Валерия (вторая жена). В-четвертых, и тот, и другой были склонны к мифотворчеству и создавали сами, а также с помощью своих муз легенду о себе.
Оба писателя, пережив беспредел гражданской войны, старались избегать политики и так называемой общественной деятельности: собраний, заседаний, митингов... Старались быть осторожными в речах, то есть не «светиться». Но это, увы, не помогло Булгакову прослыть лояльным во мнении властей. Потому что его произведения были нелояльны. Были политикой. А политикой они были потому, что были хорошо написаны и были современны, несмотря на то, что свое отношение к современности писатель выражал либо эзоповым языком, либо заключал библейскими временами.
Естественно, и Пришвин хотел быть современным, вне современности себя не представлял (писателя считал «стрелочником времени»). Но по всему получается, что своими этнографическими и охотничьими очерками он оказывался за пределами той современности, в которой они с Булгаковым жили. Потому что эти очерки были вне политики (последний «политический» рассказ Пришвина — «Ленин на охоте», из которого мы узнаем, что даже встреча с вождем революции не повлияла на вредные привычки крестьянского комсомольца Вани: как предавался он пагубному зелью, так и продолжал предаваться). А вне политики не может быть современности. Современность насквозь политична.
Но советский читатель и был благодарен Пришвину не за современность. А зачем она ему, если и так перед глазами — бытовым неуютом, вечными очередями, засаленными стенами подъездов, речевками партийных съездов...
Да, каждый из названных писателей видел мир-жизнь наособицу и, как всякий художник, имел на это право. Но «видение» Булгакова власть посчитала вредным и по этой причине невозможным для обнародования (арестовало «роман о дьяволе»). Пришвин же пришелся ко двору.
Однако и это не совсем так. По сути Пришвин жил двойной жизнью: одной — явной, вовне («охотничьими» рассказами), другой — тайной, в дневниках, значительная часть из которых сегодня обнародована.
В явной жизни он представал этаким добреньким дедушкой-Колобком, успешным писателем-натуралистом. В тайной — раздираемым противоречиями интеллигентом из «бывших», который, с одной стороны, не хочет идти на сделку с совестью, с другой — не хочет голодать [1]. Это было характерно и для Булгакова. Оба, случалось, уступали Мефисто, уговаривая себя, что делают это из высших соображений. Но кто бросит камень в того, кто жил и творил при том режиме?
Однако бросали. В Булгакова за пьесу о Сталине. В Пришвина — за роман о Беломорканале. Но вот что в тридцатые годы записывает Пришвин в своем потайном Дневнике, который он вел почти полвека:
«До чего совестно жить становится! Никакое настоящее общение невозможно, потому что боишься труса в себе и противно говорить с человеком, имея в виду, что он, может быть, для того и беседует с тобой, чтобы куда-нибудь сообщить...».
«...я страх имею постоянный перед унижением, и это ослабляет мою силу и подавляет возможности: мне всегда кажется, что сделанное мною ничтожно, а при счастливых условиях я бы мог сделать в тысячу раз больше. А вот Пушкин был счастлив» [2].
Кто из «бывших» не подписался бы под этими словами!
2
Именно в то время, когда многие честные люди наконец-то разглядели над страной тень «люциферова крыла» и осознали, что наступило господство зла, Булгаков и Пришвин приступили к своим главным романам — о путях сопротивлению злу (Булгаков) и о путях сотрудничества с оным (Пришвин). У Булгакова это мистерия о «плохом» дьяволе, избравшем для своих дьявольских экспериментов край непуганых птиц — Россию — и уничтоживший в этом крае птиц, то есть всех тех, кто был способен к свободному полету. У Пришвина — миф о «хорошем» дьяволе, преобразившем тот же край в светлую сторону («...есть время, когда зло является единственной творческой силой, все разрушая, все поглощая, оно творит невидимый Град...»)
Оба автора считали свои романы «трудом всей жизни». Еще бы не жизни! Если на создание «Мастера и Маргариты» у Булгакова ушло двенадцать лет, а у Пришвина на «Осудареву дорогу» почти двадцать. У Булгакова — шесть авторских редакций романа и несколько сменяющих друг друга названий («Копыто инженера», «Черный маг», «Жонглер с копытом», «Гастроль»...). У Пришвина — пять редакций и около десятка названий: «Быль», «Былина», «Падун», «Школа радости», «Царь природы», «Педагогическая поэма», «Канал», «Новые берега», «Аврал»... И наконец, «Осударева дорога».
И того, и другого писателя, по их собственному признанию, роман измучил, и все же они продолжали работу. И борьба тут шла не на жизнь, а на смерть. Кто кого: роман — писателя, или писатель — роман?
Кому-то, возможно, покажется странным этот поединок со Словом. Но это был поединок не со словом, а с тем метафизическим, что мы зовем злом. И главная проблема этой борьбы заключалась в том, что, кажется, сами писатели не решили для себя лично, где проходит граница между светом и тьмой, и проходит ли она вообще?
Не с этой ли неопределенностью связано и наше читательское ощущение незавершенности романов — и «Мастера и Маргариты», и «Осударевой дороги»?
Впрочем, что значит — «неопределенность», что значит — «не решили», когда каждый, буквально каждый человек в своей повседневной жизни прекрасно знает, где чистая, а где нечистая? Тем более — художник, искусство которого, как писал Блок, непременно связано с нравственностью, с различением добра и зла. Тот же, кто не различает, считается подверженным психической болезни, «при которой... человекъ становится безразличнымъ къ добру и злу, не утрачивая, однако, способности теоретическаго, формальнаго между ними различения...» [3]
Так писали в учебниках дореволюционной России.
В новой, советской России неразличение добра и зла стали чуть ли не насаждать, а «больными» и социально опасными считать тех, кто держался старых понятий о добре и зле и говорил (или писал) с точки зрения этих понятий. Потому булгаковский «Мастер...» и не был опубликован в свое время, а вышел в свет лишь спустя почти двадцать лет после смерти автора.
«Осударева дорога» избежала подобной участи, тем не менее роман не был издан при жизни Пришвина. А когда издали (первая публикация в 1957 году, в петрозаводском журнале «На рубеже», ныне «Север»), то одними читателями, особенно теми, кто прошел через ГУЛАГ, он был осужден, а другими быстро забыт. И это, несмотря на все усилия советских критиков и литературоведов продвинуть роман в массы. Несмотря уже на усилия сегодняшних литераторов и ученых филологов возвысить «Осудареву дорогу» за счет других авторов и их «дорог». А в это же самое время роман Булгакова набирал силу, становился действительно «романом века». В чем тут дело?
МиМ
1
Однажды, перечитывая роман Булгакова, я вдруг увидела, как на одной из страниц стало проступать что-то вроде той коробочки, которую увидел драматург Максудов в «Театральном романе». В этой коробочке сквозь строчки было видно небольшую полутемную комнату, письменный стол с зажженной настольной лампой, человека за этим столом с очень знакомым лицом: гладко зачесанные на пробор темные волосы, бабочка на белой рубашке, монокль в глазу, отчего этот глаз производит впечатление темного и пустого. Зато другой — зеленый и блестящий — словно насмехался надо мной и моими сомнениями по поводу так называемых «библейских» сцен. Я отчетливо услышала голос:
«Вы зря сомневаетесь. Поверьте, я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте...»
Да, это был сам автор романа, ибо только автор может лично присутствовать при всем этом. А то, что он предстал передо мной в маске всемогущего и всеведущего Воланда, так это же игра! Театральный прием, которым Булгаков владел блестяще. Он был драматург и лицедей, что говорится, до кончика ногтей (разумеется, не в жизни, а только в своих произведениях). И думается, не случайно заглавные буквы романа вкупе с соединительным союзом составляют — МиМ («Мим», как следует из энциклопедии, — «особый вид представлений античного народного театра, комедийный жанр античной драмы...»; «актёр или актриса — исполнители Мима»).
На последующих страницах Булгаков продолжит представление, разоблачая проделки Воланда и его свиты и сочувствуя честному, благородному Мастеру и его возлюбленной — Маргарите. Вполне в духе народного театра и карнавального действа. Потому и маски здесь будут меняться непрерывно.
Напомню сцену соблазнения в «плохой квартире» председателя жилтоварищества Никанора Ивановича Босого персонажем из свиты Воланда — неким Коровьевым. Этот Коровьев дает взятку председателю и этот же Коровьев «стучит» на взяточника в органы:
«— Алло! Считаю своим долгом сообщить, что наш председатель жилтоварищества... спекулирует валютой. В данный момент в его квартире ... в вентиляции, в уборной, в газетной бумаге четыреста долларов... Говорит жилец означенного дома... Тимофей Квасцов...»
Как мы знаем, буквально через считанные минуты (Булгаков даже обозначает время — пять минут) в квартиру Босого явились сотрудники органов и еще «через пять минут жильцы дома, находившиеся во дворе, видели, как председатель в сопровождении... двух лиц проследовал прямо к воротам дома...».
То есть, у меня, как у читателя, возникает уверенность, что в роли непримиримых борцов со взяточниками и коррупционерами к Босому явилась все та же милая парочка — Коровьев и Азазелло, на этот раз переодевшись в косоворотки, галифе и высокие сапоги и выступая в роли неподкупных сотрудников НКВД.
А ситуация с простодушным, неискушенным в высшей политике Ваней Бездомным? Распознав своей чистой, цельной душой нечистую силу, он пытается ее побороть. Итог его неумелой борьбы — «психушка», куда, конечно же, направляет его все та же нечистая сила.
И разве не напоминает прослушка телефонных разговоров сотрудников Варьете, избиение бедного Варенухи неизвестными лицами в общественном туалете, вербовка Маргариты подручным Воланда — Азазелло и его обещание, что «ни одна душа не будет знать об этом»... пародию на что-то очень знакомое, когда одно, якобы хорошее зло, персонифицированное в свите Воланда, разоблачает другое — нехорошее — в лицах Босого, Варенухи, Лиходеева и прочих персонажей романа?
Алексей Варламов, исследователь творчества Михаила Пришвина, пишет в своей книге: «Когда-то Гоголь, первый из великих русских писателей нового времени, задумывавшихся о природе зла, пришел в «Вие» к гениальному: «Не смотри!» Не смотри на нечистую силу, не вступай с ней в диалог, в диалоге ее одолеть нельзя — одолеть ее можно только молитвой...» («Пришвин», Москва, «Молодая гвардия», 2008).
Молитва писателя — его текст. И мы прекрасно помним, как одолевал Гоголь темную силу «Ревизором», «Мертвыми душами»... То есть сатирой и смехом. Булгаков, считая себя учеником Гоголя и даже придав его физиогномические черты главному герою — Мастеру, следует в этом своему учителю.
Он показывает зло то маленьким и смешным, то в демонической, пугающей упаковке, как кого-то, кто говорит, как само собой разумеющееся, что правда — это ложь. Кто соблазняет бедного хомо совьетикус заграничными шмотками и внушает новую веру — человек человеку враг. Смена масок настолько мгновенна, настолько виртуозна эта игра то в обаятельного душку Коровьева, то в блистательного профессора магии Воланда, то в неприступного болвана-чекиста, что неискушенному читателю подчас не уловить произошедшей подмены, и он простецки, как Ваня Бездомный, уверен, что Коровьев и Чекист — это совершенно разные лица.
Другое дело — Мастер. Как человек без кожи он чувствует зло издалека и до поры до времени скрывается в полуподвальной квартирке, спасаясь тем, что называется «творчество». Но однажды понукаемый прекрасной Музой-Маргаритой, сулившей ему славу, он покидает укрытие с тем, чтобы обнародовать труд своей души. И вот тут-то зло (на этот раз в образе писательского сообщества) и настигает его. Как только «я вышел в жизнь... моя жизнь кончилась...», — скажет Мастер.
С тех пор он угнетен, находится в депрессии. К нему заходят разные подозрительные личности вроде журналиста Алоизия Могарыча... Куда-то постоянно спешит Маргарита... И чьи-то грязные сапоги регулярно появляются перед окном его квартирки... Страх завладевает Мастером настолько, что его психика не выдерживает и он сжигает роман, а сам попадает в психиатрическую лечебницу.
Пройдет еще какое-то время, и Мастер узнает, что Маргарита сотрудничает с темной силой. Этой силе известно, что он пишет роман, и она, эта сила, даже читала его рукопись. Но, благодаря Маргарите, никаких последствий для Мастера это не имело. Более того, темные силы решили помочь Мастеру, вытащить его из психиатрической лечебницы (куда он, кстати, попал не без содействия этих же самых сил и где его уже почти превратили в растение), предоставить ему все условия для творчества. Однако Мастер отказывается: он хочет одного — вернуться в свой подвал. «Нищенствовать?» — переспрашивает Воланд. Мастер не отвечает, а Маргарита извиняется перед мессиром за неподатливость своего возлюбленного: «Я сделала все, что смогла и я нашептала ему самое соблазнительное. А он отказался от этого...»
2
Самая загадочная фигура в булгаковской мистерии, конечно, Иешуа. И именно потому, что общается с Воландом, что просит Воланда дать мастеру вечный покой (а раз просит, значит, слабее). Именно этот романный факт считается наиболее спорным, и некоторые исследователи утверждают, что Булгаков дал в романе евангелие от дьявола, с целью разоблачить его, выставить на божий свет [4]. Мол, отсюда и невнятный Иешуа, сотрудничающий с Воландом и всех прощающий, даже Иуду.
Но «Иуда», по Булгакову, это «проект»: инспирация явления с необходимым эффектом и с последствиями на огромные временные расстояния.
В действительности же мы никогда не узнаем, почему с хлебом, который канонический Иисус дал каноническому Иуде, в него вошел Сатана («И обмокнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту. И после сего куска вошел в него сатана...»). И почему канонический Иуда с полуслова понял сказанное ему Учителем: «...что делаешь, делай скорее» (Евангелие от Иоанна: гл. 13: 26—27).
Мы также никогда не узнаем, почему Петр, трижды отрекшийся от Иисуса и, значит, по сути трижды предавший Учителя, был прощен, а Иуду на протяжении многих столетий продолжают осуждать всем миром. Что примечательно: мир осуждает не зло, поселившееся в Иуде, а саму личность. Причем личность раскаявшегося. Более того — предавшего себя смерти за совершенное преступление.
Иешуа же прощает именно личность, не «проект» — и имеющего власть Понтия Пилата, из трусости отправившего его на казнь, и палача Крысобоя, и простых людей, кричавших: распни его, распни... Он видит их слабости и зараженность злом и хочет остановить зло прощением, любовью. Из-за желания помочь людям он и общается с Воландом. Но это не значит, что он в своей вере хоть в чем-то уступил темной силе. Его вера в единого Создателя, в то, что «злых людей нет на свете», а «всякая власть есть насилие над людьми» и что «настанет время, когда человек перейдет в царство истины и справедливости» — непоколебима.
И вот как отзовется роман в самой жизни. То есть в жизни той интеллигенции, которая в середине шестидесятых запоем читала «Мастера и Маргариту» и ходила в Николо-Кузнецкий храм в Москве послушать его настоятеля Всеволода Шпиллера (1902—1984), чьи проповеди в то время записывались на магнитофон и расходились по стране среди верующих:
«Трагическая борьба в мире добра и зла, правды и лжи, — говорил проповедник своим духовным чадам, — прежде всего духовная борьба. Зло преодолевается противоположным ему добрым духом. Ложь обличается правдой, но правда открывается человеку только в любви и любовью. Добро и правда, с одной стороны, и зло и ложь, с другой — принадлежат к противоположным онтологически разным реальностям. Исповедующий себя христианином должен согласиться с тем, что христианин лишь в любви и любовью может искать и находит единственно чистый источник духовной творческой энергии, обличающей и борющейся со злом и ложью...»
В числе духовных чад о. Всеволода Шпиллера была и вдова автора «Осударевой дороги» Валерия Дмитриевна Пришвина (1899—1979), в тридцатые репрессированная сталинским режимом. Она будет увлечена проповедью неосуждения («...Осуждение друг друга, по о. Шпиллеру, препятствует нам войти в Царство Небесное, быть со Христом, быть с Богом. И именно неосуждение вводит нас в Царство Небесное, соединяет нас со Христом...»). Это увлечение или вера скажется и на оценке Валерией Дмитриевной романа «Осударева дорога», «начальная мысль» которого, по словам Пришвина, «была именно в оправдании насилия» (замечу: и не только начальная, но как явствует из Дневника, и конечная).
В шестидесятых вдова и духовная наследница писателя станет утверждать, что роман не так поняли. Что Пришвин исходил из идеи «до сих пор не понятой и не принятой миром: это глубочайшая тайна христианства о силе любви к врагу, — идея всепрощения — единственная еще нереализованная в печальной истерии человечества...». Но в 1948 году Валерия Дмитриевна высказывалась о романе иначе, что зафиксировано в Дневнике Пришвина:
«Ляля вчера высказала мысль, что роман мой затянулся на столько лет и поглотил меня, потому что была порочность в его замысле: порочность чувства примирения».
Надо понимать — примирения со злом.
Ода
1
В отличие от автора «Мастера и Маргариты» Пришвин начисто лишен драматургического дара, хотя и говорит о себе: «...мы, артисты, призваны дать людям радость игры против необходимости умереть». Он если и лицедействует, то только в самой жизни.
«Нельзя открывать свое лицо, — вот первое условие нашей жизни, — запишет Пришвин в Дневнике в 1930 г. — Требуется обязательно мина и маска, построенная согласно счетному разуму». Он панически боится, что они (т.е. темные силы) знают «какой-то секрет, раскрывающий им тайный замысел всякого художника...». И без «счетного разума» здесь не обойтись.
О советском «двоемыслии» и лицедействе жестко написала свидетель того времени Надежда Мандельштам в известных своих воспоминаниях:
«Это был период массовой капитуляции... Искусство, а тем более литература, только и делали, что выполняли заказ...» «...именно люди 20-х годов разрушили ценности и нашли формулы, без которых не обойтись и сейчас: ...лес рубят — щепки летят /.../ Именно в 20-е годы началось разрушение естественных общественных связей, приведшее к параличу общества, к всеобщей апатии, страху и покорности...»
Однако признаем, что и в то время было немало цельных личностей, как среди интеллигенции, так и среди простых людей. Перечислять всех — не хватит места. Я назову хотя бы малоизвестного ныне литератора и публициста с говорящим именем Разумник и столь же говорящей фамилией — Иванов-Разумник [5]. Этот человек, одним из первых написавший о творчестве Пришвина, по сути открывший начинающего литератора для широкой публики, ни на йоту не отрекся от своих взглядов. Естественно, советская власть преследовала его: то сажала, то выпускала. Но перековать не могла.
Пришвин — не герой. Он скорее как вы да я да целый свет. И как ни пытался он стать героем (марксистский кружок), Буниным, Розановым... но судьба неумолимо направляла его в нужное ей русло — в поток. Поток — это огромный мир обывателей, выбравших Пришвина своим писателем, «освежающихся» его «Колобком», его охотничьими рассказами, его «Кладово́й солнца»...
Советский читательский поток Пришвин устраивал как певец природы, но его «Крутоярский зверь», высоко ценимый (в дореволюционный период) профессионалами литературы и интеллектуалами, пугал этот поток. Поскольку показывал другое, непривычное лицо писателя, описывающего не красоты, а изнанку природы. И эта изнанка была слишком далека от милого, замасленного многочисленными читательскими объятиями облика дедушки Колобка. И поток спрямил путь неудачного бунтаря и «попутчика», а скорее, путника-путаника (как вы да я да целый свет), сделал его своим, послушным общему движению.
Пришвин это принял и даже прямо стал называть себя в Дневнике О-бывателем, отделяя и делая заглавной букву «О», то есть подчеркивая округлость обывательского сословия, позволяющую ему приспособиться и удержаться на плаву при всех катаклизмах, оставаясь при этом самим собой — О-бывателем. Его философию в советское время Пришвин формулирует так: «...как можно лучше, больше работать и бунтовать не против существа этой власти, а против условий моего труда...». В русле этой философии и собственное обращение писателя к читателям: «Дорогие друзья, не обижайтесь на государственную систему, а попытайтесь утвердиться в этой системе лично и способствовать утверждению в ней других личностей...» («Глаза земли», М., Советский писатель, 1957).
2
«Осударева дорога» была задумана Пришвиным как ода. Ода строителям грандиозного Беломорско-Балтийского канала. Ода сильной власти, покорившей стихию — и человеческую, и водную, загнавшей поток в берега. Ода будущему — стране радостного труда.
След романа тянется издалека: еще в начале века Пришвин размышлял о мальчике, сбежавшем от дедушки и бабушки и заблудившемся в дремучих северных лесах. «Мальчик» — это сам Пришвин, «дедушка» и «бабушка» — прошлое, лес как метафора жизни. Размышления эти до поры до времени оставались под спудом, пока в 1933 году Пришвин не получил приглашение от самого Горького принять участие в коллективном писательском сборнике в честь завершения строительства Беломорско-Балтийского канала. Главная идея сборника — перековка трудом «старого», дореволюционного человека в сознательного строителя нового советского государства.
Предложение написать для сборника получили тогда многие писатели. Большинство, в их числе и М. Пришвин, восприняли это как честь, признание своих литературных заслуг и с радостью согласились. Меньшинство, среди которого оказался и М. Булгаков, отказались от столь «высокой чести».
Первым из ста двадцати советских писателей в июле 1933 года на Беломорканал прибыл М. Пришвин. Вот как пишет об этом он сам:
«Случилось, мне предложили одному из первых проехать по новому каналу, рассекающему мой мифический край непуганых птиц. И я поплыл туда на корабле по воде, которая затопила все эти мета, где я записывал в своей молодости сказки...»
«Сказки» эти назывались «Страна непуганых птиц» (1907) и «Колобок» (1908). Под этими же названиями в 1934 г. вышли новые «сказки» — своеобразный монтаж впечатлений о поездке на Беломорканал и (для противопоставления, как пишет биограф писателя, его вдова В.Д. Пришвина) глав из книг о севере 1907—1908 гг. (по-пришвински это называлось: занимаюсь «ремонтом своих старых книг»).
Издания 1934 г. и дали повод Илье Ильфу, одному из авторов «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка», откликнуться в последней записной книжке следующей фразой: «Раньше десять лет хвалили, теперь десять лет будут ругать. Ругать будут за то, за что раньше хвалили. Тяжело и нудно среди непуганых идиотов...» Слова Ильфа, как следует из предисловия к книге Я.С. Лурье «В краю непуганых идиотов. Книга об Ильфе и Петрове», пародировали название книги Пришвина, «старого русского интеллигента, пропевшего хвалу тому самому Беломорстрою, который в 30-е гнобил этих самых интеллигентов».
Однако не все так однозначно. Дело в том, что очерки Пришвина о Беломорканале («Отцы и дети») и о Соловках («Соловки») не были приняты в коллективный сборник, о котором шла речь выше. Редактор Виктор Шкловский «зарубил» их на корню. И это была огромная обида для старого, опытного писателя. Ведь кто «зарубил» — мальчишка! Моложе на целых двадцать лет. И уж ни в коем случае не авторитет для Пришвина, которого хвалил сам Горький, а Ремизов даже назвал классиком!
Хотя Шкловского понять можно. Да и как не понять, читая этакое: плач в жилетку некоему товарищу о рискованности того дела, которым он, Пришвин, занимается («как на войне»). Больше того, чтобы писать о Беломорканале, он, Пришвин, должен, оказывается, непременно «опьяняться»:
«...в этот ... момент и происходит роковое разделение: он-то, настоящий труженик, непременно... должен быть трезво-серьезным, а я — тоже непременно... должен быть пьяно-веселым...».
3
Пришвин не привык, чтобы проделанная им работа шла в корзину и, переработав очерки, издал назло врагу отдельными книжечками. Тогда же и оформилось окончательно решение написать роман, какого еще не было в мире (книга «непременно должна быть выдающейся»; «...верю, что... напишу лучшую свою вещь, выполню мечту всей моей жизни...»).
Поначалу работа захватила Пришвина: идея о заблудившемся мальчике наконец-то нашла свое воплощение. Но мало-помалу роман начинает сопротивляться: «новое содержание» не хочет вписываться в старую испытанную форму сказа. Стремление художественно показать темную силу (НКВД) светлой, созидательно-творческой не удается. Вместо живых образов — фанерные персонажи. Но, может, это оттого, что писатель слишком увлекся идеей сотрудничества со злом на путях добра?
«Они поступали омерзительно гадко, но они делали то, что надо. Ничто не могло остановить их, никакая сила человеческая. Бог не вступился, он допустил. Чувствовать в этом «надо» волю Божью...»
«Бог допустил»? А как же со свободным выбором самого человека, коли о Боге? Разве он не дал нам такое право — выбирать?
Вот лишь две записи Пришвина в Дневнике о работе над романом одного, 1937 года:
10 ноября: «Кто же будет у меня распятый? Личности не будет, но весь человек, работающий на канале, есть распятый человек, и «надо» будет ему крестом». (Христианский миф о Спасителе тут переиначивается: не Демиург приносит себя в жертву ради спасения всех человеков, а все человеки приносят себя в жертву ради Демиурга).
30 декабря: «После большого перерыва перечитал «быль», и впечатление превосходное: спокойствие, простота, сжатая сила. Полное убеждение, что вещь будет сделана...» И тут же: «Хорошо, хорошо! А как вспомнишь это, хорошо написанное, — какая нищенская, лядащая жизнь ему соответствует, вот тут-то и становится нехорошо...»
Писатель продолжает уговаривать себя, что «ад» — явление преходящее, после которого непременно начнется добрая жизнь. Но, кажется, основа этой веры заключается в том, что сам Пришвине не сидел. Не случайно, в очерке «Соловки», после знакомства с соловецкими сидельцами, появляются такие строки, обращенные, как это часто бывает у Пришвина, к некоему другу:
«Дорогой друг! Не хотел бы я быть заключенным и вовсе не потому, что боялся бы утратить личную свободу, — нет! Я не хотел бы в заключение только потому, что едва бы мог найти в себе такую силу, чтобы справиться с чувством личной обиды, мешающей независимо от себя, уязвленного, следить за движением истории...»
Отсутствие «чувства личной обиды», как представляется, окажется решающим (при всех других характеристиках писателя — «земшарность» мышления, способность «подняться умом над нашей земной юдо́лью» [6], тяготение к сказовой манере...) для уверенности Пришвина, что «выход из трагедии» — сказка с ее непременным светом добра (хотя, как известно, далеко не во всякой сказке, в том числе и в русской, есть этот свет). Ведь мы помним, что писал Пришвин, когда был лично обижен (например, о Блоке, снисходительно отнесшемуся к начинающему писателю и его первым очерковым опытам или к бывшей возлюбленной Варваре Измалковой, давшей ему понять в одном из писем, что она не считает его настоящим писателем...). Необходимость сказки Пришвин мотивирует также и тем, что «меч», то есть слово правды несет войну (сравним с библейским: «И не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» Или: «Из уст Его выходил острый с обеих сторон меч...»).
4
Одно из первых названий романа — «Сказка о том, что было и чего не было». Закономерен вопрос — для кого сказка? Ну уж явно не для искушенных. Они-то видели гулаговский ад и на Соловках и на Беломорканале (правда, Горький с бригадой писателей — сверху, со стороны). А некоторые, как например, хорошо знакомый Пришвину философ А.Ф. Лосев, и отбывали там срок. Тогда для кого сказочка? «Для позитивиста», — отвечает Лосев в своем знаменитом труде «Диалектика мифа». Причем, «не для всякого, а специально для позитивиста XVII—XIX веков», верящего, что развитие человечества связано с прогрессом, а прогресс — это поступательное движение к одной определённой цели: от худшего к лучшему.
Неизвестно, согласился бы Пришвин с таким определением (уж кому-кому, а ему, пережившему мужицкую ненависть в родном елецко-орловском крае, всероссийскую послереволюционную разруху, было хорошо известно, что за прогрессом часто следует регресс, которым определенная часть человечества отбрасывается на десятилетия, а то и столетия назад). Да и зачем оно ему, это определение: ведь он придумывал сказку не для замшелого позитивиста, а для нового, советского читателя, который уже не знал ни Библии, ни философии, ни тысячелетней истории России, а знал одно: старая Русь — плохая Русь — и верил только в нового Царя-батюшку («Отца народов») да еще в инженера человеческих душ — писателя.
По замыслу Пришвина, в его романе-сказке должны были сойтись: старая, уходящая Русь и новая, нарождающаяся. Затопление старой Руси — и ее возрождение с уже другими, по-новому сделанными людьми.
На первый взгляд, вроде бы логично. Но библейский потоп, а именно этот миф использует в романе Пришвин, — наказание нераскаявшимся грешникам — устраивает сам Творец всего сущего. А потоп в русской пустыньке — Выгореции — дело рук сил зла в образе руководителя стройки, чекиста Сутулов, прообразом которого, предполагается, стал начальник управления Белбалтлага, печально известный своими деяниями Дмитрий Успенский [7]. Вот этот Сутулов, называемый автором «царем природы», и отправил по́д воду страну непуганых птиц со всеми своими церквями, избами, восьмиконечными крестами, песнями и хороводами:
«Столетиями, из поколения в поколение под Надвоицами шумели три водопада, и казалось всем жителям, будто вечно были эти падуны и навеки дано им шуметь...» «Но колодцы были пробиты — двадцать семь, и в них было заложено до двести кило аммонала. Это был исторический взрыв всего Выговского края.». «Взрыв был такой силы», что потомки прежних раскольников («могучие люди!»), тех самых, что «в борьбе с царем-антихиристом... когда-то сумели заселить и привести в цветущее состояние весь этот дикий Выговский край, теперь... были вне времени...» («Отцы и дети. Онего-Беломорский край»).
Писатель здесь внимает не столько трагедии потопа, уничтожившего целый край, сколько Ноеву ковчегу, его чудесному спасению для новой жизни и негласного договора, заключенного между спасшимися и «царем природы».
Однако что за странный ковчег!
«В разных местах видят плавину с ее великим населением, но только показалось — и нет ее: то ветер завернет, то далеко от берега станет на мель, ничего разглядеть нельзя. А потом снова поднимается ветер и уносит опять неизвестно куда, и опять там и тут, как Всадник без головы...» («Осударева дорога»).
Всадник без головы... Неужто все дело в Майн Риде («Вчера читал «Падун» [8] и был очень обрадован: если бы мне удалось сделать из этого фабульную вещь, вроде «Всадника без головы»)? Да нет, Майн Рид здесь ни при чем, своих грехов хватает. И о них знает староверческий народ. Знает да помалкивает, все больше о досюльном говорит. Словно только царь Петр на Руси и был. А вот Николая не было. И царевича Алексея не было. Не вступились за убиенных, за слезинку невинного ребенка, и, значит, согласились с обезглавливанием Руси. И носятся теперь на плавине фата-морганой, всадником без головы.
Так, я, читатель, сегодня прочитываю историю о затоплении «края непуганых птиц». Но, по Пришвину, другое: плавину заметили, подогнали пароход «Чекист», на котором, кстати, путешествовал по каналу и сам писатель, и потянули к берегу («В Надвоицах между тем давно заметили плавину, влекомую «Чекистом»..!). То есть Ноев ковчег был спасен «Чекистом»? Да, именно так. Но отчего-то спасенные звери не обрадовались: «...волк едва встал, а еще хуже было с лосями: они позволили себя поднимать, подталкивать, но в конце концов оправились и всем стадом пошли...»
5
Выходит, опять два пишем, три в уме? Ни в этой ли двойственности кроется причина того, что роман не приняли прожженные писатели-коллеги, кажется, уже давно приспособившиеся к режиму. Журнал «Октябрь» в декабре 1948 г. возвращает роман писателю: «Ильенков (редактор «Октября». — Г.А.) объявил, что «Канал» нецензурен, нельзя писать о канале: он скомпрометирован... Это был такой удар по голове, что я заболел...»
Самое же поразительное, что роман о доброй, созидательной власти не приняла и сама власть. Хотя власть, как мы знаем, любит верноподданническое и под этим соусом может проглотить и куда более слабое творение чем «Осударева дорога». Но пришвинская «сказочка» власти показалась то ли слишком сладкой, то ли слишком «засмысленной». Решила не рисковать. Писатель с горечью запишет в Дневнике:
«И вот что получается из этого: сколько я потратил усилий, чтобы дать в своем Канале именно то, чего страстно жаждет ЦК, художественного выражения нашей идеи в чистом ее виде, в идеале, противопоставлением европейской и американской традиции. И вот теперь руки отнимаются...»
Но писатель не отступает. Начинается новая переделка романа. И по-прежнему он стоит на своем: «Оударева дорога» сто раз переделывалась, но ее начальная мысль была именно в оправдании насилия...».
Зимой 1949 г. Пришвин переносит действие романа со стройки Беломорканала с использованием рабского труда (у Пришвина, естественно, не рабы — каналоармейцы) на строительство «Новый свет», где трудятся свободные граждане. Очередной редакции романа он дает название «Новый свет». Летом того же года, «в связи с новыми указаниями рецензентов» [9] писатель вновь перерабатывает роман, в котором появляются новые действующие лица. В 1951 г. Пришвин набрасывает план еще одной «коренной переработки, беря в основу текст первой редакции» [10]. Жить ему остается всего три года. На пороге обретения вечного покоя Пришвин вдруг скажет об измучившем его романе:
«Три четверти этого романа есть результат мучительного приспособления к среде, и разве одна четверть, и то меньше, — я сам... Ничего не вижу постыдного в этом приспособлении для себя, стыд ложится на среду, и если среда не оценит, то стыд ляжет на нее...»
В целом Пришвин к новому государству вроде бы приспособился, стал одним из самых издаваемых и самых «богатых» советских писателей: дом в Подмосковье, квартира в Москве, прислуга, личный шофер... (как тут не вспомнить одну из дневниковых записей писателя: «главный поток пойдет по руслу «личного счастья»»). Автор постсоветского исследования о творчестве писателя Алексей Варламов даже называет Пришвина победителем:
«Пришвин — это русский писатель, который строил свою жизнь, занимался жизнетворчеством в условиях советского времени, и который вышел из этой жизни победителем, потому что фактически он умел сделать всё то, к чему он стремился. А скажем, такие писатели, как Платонов или Булгаков, скорее жили с ощущением личной неудачи, с ощущением того, что им не удалось сделать то, что они хотели...» (Из интервью А. Варламова «Эхо Москвы». http://echo.msk.ru/programs/time/609682-echo.phtml).
Однако является ли победителем художник, «примирившийся» со злом, сотрудничающий с ним — пусть и «на путях добра»? Вот как отвечает нам Пришвин, этот самый противоречивый из всех советских художников слова, в своем Дневнике: «Мефистофель является злой силой при наличии доктора Фауста...». Т.е., по Пришвину, ключевая фигура, репродуцирующая зло, — доктор Фауст, спец, к каковым относит Пришвина и А. Варламов:
«...если искать аналогий, то Пришвина вернее было бы сравнить не с продажным советским писателем, а с ученым-естественником, инженером, специалистом, которые при всяком режиме нужны, полезны и могут заниматься своим делом...» (А. Варламов. Пришвин. М., Молодая гвардия, 2008).
Очень современная трактовка (хотя согласиться с тем, что кто-то сравнивал Пришвина «с продажным советским писателем», не могу). Вполне в духе нового века. Можно даже сказать, что сегодняшнее время — это время «О». И думается, неслучайно, что наибольшее распространение среди чиновного, служилого да отчасти и творческого люда получила круглая, обтесанная со всех сторон форма — круглые люди. Колобки. Всегда готовые услужить любой власти, лишь бы быть при власти. В колобках граница между добром и злом не может быть очерчена резко и определенно (по причине округлости).
Однако вернемся к Фаусту, тем более, с него начинается и булгаковский роман (эпиграф). «Фауст под конец задумал устроить земной рай, и в высший момент его восторга: «Прекрасное мгновение, остановись!» — его мечта о канале превращается в факт могилы: творчество и действительность распадаются...» (из Дневника Пришвина).
Иными словами: благими намерениями устлана дорога в ад. Сравним с известным: «...Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».
Известно, чем закончились благо Иосифа Сталина в отношении Булгакова и благо Воланда в отношении к Мастеру. И тот, и другой в завуалированной форме предложили творцам вечный покой. Но что такое как не ад для творца его могильное молчание. Пусть даже это молчание обставлено со всевозможным комфортом.
Вне творчества не мыслил себя и Пришвин. И даже считал, что в процессе творчества зло неизбежно переделывается в добро. Однако практика многих известных писателей доказывает, что это ложный посыл. И таких посылов в жизни Пришвина было немало. Он чуть не погубил свою собственную жизнь, отказавшись от любви в самом цветущем мужском возрасте и заставив себя жить с нелюбимой, полумонахом во имя одной из таких ложных идей. Именно головные идеи взяли верх над жизнью-художественностью и в «Осударевой дороге». И это, по-моему, есть главное зло, которое не мог побороть в себе Пришвин, называвший себя типичным русским человеком.
P.S.
Вывод, к которому меня побуждает сегодняшнее прочтение вышеназванных романов, следующий: если в жизни-действительности ценен компромисс, то в искусстве — бескомпромиссность. За нее-то Булгаков и Платонов и заплатили ранним уходом из жизни: дорогого стоит писать что хочешь — но не в дневник, а в стол. И еще: художник может общаться со злом, может исследовать его, наблюдать за ним и, естественно, прощать лично ему, художнику, причиненное зло, но вступать с ним в родственную связь, сознательно облагораживать его права не имеет. Когда художник все-таки нарушает этот неписаный закон, божественный дар оставляет его.
«Мастер и Маргарита» «победил» «Осудареву дорогу» потому, что во всем, что касалось профессиональных, этических вопросов, Булгаков, безусловно, следовал своей органике, был верен себе. Не мир-примирение, но меч! Слово правды-любви. Пусть не печатали при жизни, зато полюбили после смерти. То есть смертью смерть поправ.
Литература
[1] «Бедность я не люблю за то, что от нее пропадает жизнь в мускулах и цвет на коже...» — почти по-платоновски выразится Пришвин в дневниковых записях за 1924 г.
[2] В статье использованы дневниковые записи М.М. Пришвина, опубликованные в следующих изданиях: Собр. соч. в 6-ти томах, т. 6. Москва, Художественная литература, 1957; Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8. Москва, Художественная литература, 1986; журнал «Октябрь»: № 7, 1989; № 1, 1990; № 10, 1993; № 11, 1994; № 9, 1995; № 1, 1997; № 2, 11, 1998; №№ 1—2, 2002. Журнал «Наше наследие» № 2, 1990. В.Д. Пришвина. Путь к слову. М., Молодая гвардия, 1984. Пришвин М.М., Пришвина В.Д. Мы с тобой. Дневник любви. М., 1996.
[3] Энциклопедический словарь Ф. Павленкова. СПб. 1905.
[4] И.К. Рогощенков. Камо грядеши? Чье евангелие в романе «Мастер и Маргарита?». «Север» № 9—10, 2003.
[5] Иванов-Разумник (Разумник Васильевич Иванов) родился в Тифлисе, в дворянской семье в 1878 г. Окончил физико-математический факультет Петербургского университета (1902). Уже в студенческие годы принимает участие в революционном движении. Печататься начал в 1904 г. В 1919—1924 участвует в создании и работе Вольной философской ассоциации. По своим политическим убеждениям был близок к эсерам. В 1930-е неоднократно подвергался арестам, находился в ссылке. В 1942 оказался в зоне оккупации и был отправлен в Германию. Собственную философскую позицию Иванов-Разумник определял как «имманентный субъективизм» и считал себя продолжателем общественно-политических идей А.И. Герцена, Н.К. Михайловского, П.Л. Лаврова. Так же, как и его предшественники, он обосновывал решающее значение личности и ее активности в общественно-историческом процессе. Эта творческая активность, по Иванову-Разумнику, делает возможным «духовный прогресс» и позволяет избежать тупиков как «беспредельной пошлости» буржуазной цивилизации, так и «мещанского социализма». Умер в Мюнхене в 1946 г.
Основные произведения: О смысле жизни. Ф. Сологуб, Л. Андреев, Л. Шестов, СПБ., 1908; Что такое «махаевщина»? К вопросу об интеллигенции, СПБ., 1908; Великие искания, изд. «Прометей», СПБ., 1911; Литература и общественность, «Прометей», СПБ., 1911; Творчество и критика, изд. «Прометей», СПБ., 1912; Лев Толстой, изд. «Прометей», СПБ., 1913; Пушкин и Белинский, изд. «Прометей», П., 1916; Перед грозой, Статьи 1916—1917, изд. «Колос», П., 1923; Год революции, статьи 1917—1918, П., 1918; Александр Блок, Андрей Белый, Сб. статей, изд. «Алконост», П., 1919; А.И. Герцен, Сб. статей, изд. «Колос», П., 1920; Заветное, Статьи о культурной традиции: Черная Россия, статьи 1912—1913; Вечные пути, статьи 1913—1914, изд. «Эпоха», 1922; Скифское, статьи о духовном максимализме: Иго войны, статьи 1914—1917; Две России, статьи 1917—1918, изд. «Эпоха», 1922. (По материалам Литературной энциклопедии: Яндекс-словари).
[6] Иван Рогощенков. Личность и христианство. «Север» № 4, 1994.
[7] Дмитрий Владимирович Успенский (1902—1989). Симптоматично, что ни в одном из свидетельств и ни в одной из справок, касающихся подполковника КГБ Д.В. Успенского, не указывается его место рождения, не сообщается ничего личного, семейного. Путаница и в сведениях об образовании, датах: членства в партии, вступления в НКВД-ОГПУ, выхода на пенсию... Человек прожил почти девяносто лет, а о нем ничего или почти ничего неизвестно.
Из солженицынского «Архипелага Гулаг», «Записок уцелевшего» («Дружба народов» № 3, 1990) и других свидетельств известно, что Успенский до того, как стать большим начальником, отсидел на Соловках по уголовному делу — за убийство своего отца-священника. Сутулов в романе также признается, что он из рода верующих. По фотографиям и воспоминаниям очевидцев, что зафиксировано в том числе и женой писателя В.Д. Пришвиной, Успенский отличался большой сутулостью. В дневнике Пришвина есть отсылка от 29 июля 1937 г.: «Настоящий коммунист, каких было довольно, личное свое все помещает в общественное (Сутулый)».
[8] Одно из предшествующих названий «Осударевой дороги»
[9] Из комментария В.Д. Пришвиной к «Осударевой дороге». М.М. Пришвин. Собр. соч. в 6-ти т., т. 6. М., «Художественная литература», 1957.
[10] Там же.
Примечания
Акбулатова Галина Георгиевна (Петрозаводск). Писатель, журналист.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |