Штаб Терского казачьего полка располагался в лучшем здании Пятигорска — бывшей гостинице «Бристоль», кстати сохранившейся до наших дней в первозданном виде, с высокими лестницами, с большим, едва не упирающимся в потолок зеркалом, расположенным в пролете второго этажа, со старой картиной в вестибюле, изображающей дуэль Лермонтова с Мартыновым и подтверждающей покорение Кавказа Россией в еще сравнительно недавние времена. В штабе Михаил получил распоряжение отправиться в город Грозный на должность начальника медицинской службы 3-го Терского конного полка. Шли бои. Раненых было много. Михаил уставал, нервничал, но не от усталости, привычной для врача, а оттого, что рядом не было Таси. Через две недели он вызвал ее телеграммой. Напряженные, почти доходившие до ссор отношения, возникавшие в те дни, когда она отучала его от наркотиков, не прошли бесследно, но любовь истинная и настоящая, хотя не столь нежная и трепетная, как прежде, все-таки не покинула их.
Предоставим Тасе возможность рассказать о том, как она добиралась до Владикавказа, где ждал ее Михаил: «Ехали через Екатеринбург. Общий вагон, и жрать нечего. Территорию после Екатеринбурга занимал Махно, и все гадали: проскочим или нет. Проскочили... Приезжаю во Владикавказ. Михаил меня встретил». Увидев Тасю, Михаил побледнел, внутренне содрогнулся. Перед ним стояла уставшая женщина, осунувшаяся, в запыленной одежде. Только в глазах был прежний блеск.
— Миша... — со слезами в голосе произнесла она, прильнула головой к его плечу, и он понял, что ей пришлось пережить по пути до Владикавказа.
— Раздевайся! — неожиданно приказал он.
Она удивилась:
— Я еле двигаюсь. Голодна до смерти...
— Подожди. Сначала помоешься.
— Где кран?
— Не вымоешься, а искупаешься. Я сейчас наберу в бочку горячей воды. Подогрел заранее. Здесь вместо ванны используют бочку или деревянный чан.
Тася погрузилась в горячую воду и сразу почувствовала, как постепенно оживает ее кожа, сначала кожа... Она настолько промерзла, что сразу не могла согреться. Она опустила голову в воду и держала там, пока хватило дыхания.
— Миша! Какое счастье! И ты — рядом! Как в сказке! Как прежде! И прежний! Молодой-молодой! Расскажи что-нибудь! Придумай!
Она считала, что когда Миша весел, радостен, когда шутит, то он счастлив. И она, как его верный ангел, парила над землей. В умении экспромтом придумывать сюжеты, небольшие рассказы ему не было равных.
— Один сюрприз, о котором я мечтала целую неделю, ты мне приготовил... Горячая вода!
— Я твой должник! Вечный! — серьезно произнес Миша.
— Не надо о долгах, говори о веселом, что-нибудь смешное! — попросила Тася.
— Не могу, — неожиданно развел руками Миша, — не то чтобы разучился... Жизнь вижу по-другому. Мне неудобно вспоминать. Я мужчина... Глава семьи. Должен заботиться о тебе, обеспечивать. Но... Но ведь медицинский кабинет в Киеве мы оборудовали, продав твое столовое серебро. Я противился, ты помнишь. Но ты уверила меня, что мы обойдемся простой посудой. К тому же серебро в любой момент могли реквизировать. Ты была права. А помнишь ширму, которой мы разделили кабинет, чтобы один посетитель не мог видеть другого. Специфика врача-венеролога. Знаешь, Тася, у меня лечились муж и жена. Оба были заражены, но разными заболеваниями. И смех, и грех. Каждый из супругов умолял меня сделать так, чтобы о болезни не знала его половина. Они приходили почти в одно и то же время. Он заходил с одной стороны ширмы, а она в это время уходила через другую. Чудом не сталкивались. А мне было и смешно и страшно — вдруг увидятся. Ведь я им обещал скрыть тайну. Приходила даже генеральша. Стройная брюнетка со жгучим взглядом. Очень привлекательная.
— А ты запомнил? — буркнула из бочки Тася.
— Врач обычно запоминает своих клиентов, — отозвался Михаил. — Прихватила самое вульгарное заболевание от денщика мужа, а от меня требовала: «Вылечите меня быстрее и без плохих последствий. Я генеральша!» — «А как же денщик? — спросил я у нее. — Приведите его ко мне. Он может быть опасен для других женщин», — настаивал я. А она в ответ вскинула брови: «Пусть о нем заботится муж. Ведь он денщик не мой, а генерала!»
Тася рассмеялась, силы возвращались к ней.
— Ты молодеешь прямо на глазах! — воскликнул Михаил. — Я подолью горячей воды, чтобы скинуть тебе еще несколько лет!
— Пусть будет пятнадцать! — попросила Тася. — Я полюбила тебя, когда мне было пятнадцать!
— А четырнадцать лет не желаете, моя госпожа? — театрально обратился к ней Миша. — Или тринадцать? Возраст Джульетты!
— Хватит и пятнадцати. Как вы считаете, мой господин? — улыбнулась Тася. — Не хочется выходить из воды. Я чувствую прилив теплоты в каждой жилке!
— Я тебя ждал более двух недель! Подожду еще две минуты! — серьезно проговорил Миша.
И тут ее неодолимо потянуло к нему. Она привстала из бочки.
— Какая ты у меня красивая и славная, Таська! — искренне и восторженно произнес он, сам вытирая ее полотенцем, целуя ее груди, а она обвила его шею руками.
— Миша, родной. Это я твоя должница. Каждый день с тобой — для меня радость. Честное слово! Самое честное! — страстно прошептала она, ища своими губами его.
А когда они лежали в кровати, насладившись друг другом, он стал ей рассказывать о Владикавказе:
— Очень симпатичный городок. Ты убедишься. Он не может не нравиться. Пересекает его Александровский проспект. Это Невский или Крещатик в миниатюре. И вокруг городка цепь гор. Кажется, что одна гора переходит в другую. Центр города до сих пор своеобразен, хотя в целом он теряет свое обаяние. Загрязнен. И болезней разных хватает. Сыпной тиф косит людей. Есть даже случаи холеры.
— Не может быть, — тихо произнесла Тася, — не губи сказку. Извини, Миша. Я сейчас засну. Дорога была ужасная... Но я все вытерпела. К тебе ехала. К тебе... Милый Миша! — из последних сил улыбнулась она, и сон сковал ее тело и сознание.
Через полвека Татьяна Николаевна будет по-доброму вспоминать этот город: «Маленький городишко, но красиво. Горы там видны... Полно кафе кругом, столики прямо на улице стоят... Народу много — военные ходят, дамы такие расфуфыренные, извозчики с пролетками на шинах. Музыка играет. Весело было. Я еще обратила внимание, Михаилу говорю: «Что это всюду бисквит продают?» А он: «Ты что, это кукурузный хлеб». А я за бисквит приняла, тоже желтый такой. Миша начал работать в госпитале. Я пришла туда поесть — голодная как черт пришла, — съела две или три котлеты. Так он: «Ты меня конфузишь». Еще он сказал, что начал печататься там, писать, и благодарно посмотрел на меня. «Я здесь при чем?» А он: «Причем. И очень. Сама знаешь». Я сказала: «Догадываюсь, но неточно». Он говорит: «Пусть между нами останется эта загадка». — «Пусть», — говорю я, а сама улыбаюсь, рот до ушей».
Значительно позже Булгаков подумает: «Буду ли я проклинать тот миг, когда решился посвятить себя литературе? Нет. Потому что она моя жизнь».
Булгаков стал печататься в ежедневной беспартийной литературно-общественной газете «Кавказ», где собирались бежавшие из больших городов от большевиков сильные, профессиональные журналисты. Тася гордилась мужем, но настояла, чтобы он печатался под псевдонимом М.Б., объясняя это тем, что время смутное. Неизвестно, что будет завтра. Как другая власть воспримет его статьи, особенно о голоде в Совдепии, где уже совсем скоро люди начнут рыться в мусорных кучах. Михаил поначалу возражал ей, но потом согласился, но только из-за страха за будущее — «Маленькие статьи. Фельетончики. Рано еще подписываться полной фамилией». Тася была послана ему судьбой, она еще раз спасла Михаила от самого худшего. Только сотрудники газеты знали, что под инициалами М.Б. скрывался начинающий литератор, военный врач деникинской армии Михаил Булгаков.
«Во Владикавказском госпитале Михаил служил недолго, всего несколько дней, затем его направили в Грозный, в перевязочный отряд, — вспоминала Татьяна Николаевна. — В Грозном мы пришли в какую-то контору, там нам дали комнату. И вот надо ехать в перевязочный отряд, смотреть. Поехали вместе. Ну, возница, лошадь... И винтовку ему дали, Булгакову, потому что надо полями кукурузными ехать, а в кукурузе ингуши прятались и могли напасть... Приехали, ничего. Он все осмотрел там. Недалеко стрельба слышится. Вечером поехали обратно. На следующий день опять так же. Потом какая-то врачиха появилась и сказала, что с женою ездить не полагается. Михаил попросил ее разрешить ему, в виде исключения. Она в ответ глаза выпучила: «Вы что, только вчера поженились? Запрещаю!» Ну, Михаил говорит: «Будешь сидеть в Грозном». И вот я сидела, ждала его. Думала, убьют или не убьют. Какое-то время так продолжалось, а потом наши подпалили там аулы, и все это быстро кончилось. Оттуда нас направили в Беслан». Тася вспоминает об этом с успокоением. Нет, не кончилось. О тех боях Булгаков позже напишет в «Необыкновенных приключениях доктора»: «Чеченцы как черти дерутся с «белыми» чертями». И далее: «Утро. Готово дело. С плато поднялись клубы черного дыма. Терцы поскакали на кукурузные пространства. Опять взвыл пулемет, но очень скоро перестал... Взяли Чечен-аул... Огненные столбы взлетают к небу. Пылают белые домики, заборы, трещат деревья... Пухом полны земля и воздух... Голову даю на отсечение, что все это закончится скверно. И поделом — не жги аулов... Сумрак. Таинственные тени... Чем черней, тем страшнее и тоскливее на душе... А ночь нарастает безграничная, черная, ползучая. Пугает... Тыла нет... И начинает казаться, что оживает за спиной дубовая роща. Может, там уже ползут тени в черкесках... И глазом не успеешь моргнуть: вылетят бешеные тени, раскаленные ненавистью, с воем, визгом — и аминь!»
В записной книжке доктора Булгакова есть такие строчки: «В один год я перевидал столько, что хватило бы Майн Риду на десять томов. Но я не Майн Рид и не Буссенар. Я сыт по горло и совершенно загрызен вшами. Быть интеллигентом — вовсе не обязательно быть идиотом... Довольно!» Ниже приписал: «Проклятие войнам и отныне и навеки».
Однажды он признался Тасе:
— Я восхищаюсь тобой! Ты живешь в нечеловеческих условиях и даже не жалуешься!
— Я живу как и ты, — не задумываясь ответила Тася, — мы не виноваты, что на нашу долю выпало столько бед и опасностей. Но ты... ты даже в такое время находишь время для развлечений.
— Что ты имеешь в виду?
— Соседку в Никольском. Флирты — в Киеве...
Миша покраснел. Потом ушел в свои мысли, и Тасе показалось, что она осталась одна и его не существует. Она испугалась настолько, что готова была закричать, чтобы услышать от него хотя бы слово, но, к ее счастью, он поднял голову и медленно задумчиво проговорил:
— Не переживай, Таська. Когда не знаешь, как завтра сложится твоя судьба, и вообще, проснешься ли, то невольно пытаешься испытать то, что в иное время даже не привлекло бы твое внимание. Очень трудно в наше время остаться человеком верным и преданным, как ты. Не сердись на меня, — обнял он ее за плечи, — я тяжело болел. Иногда у меня в сознании разыгрываются фантазии, о которых я не помышлял прежде. Страшные, печальные фантазии. Может, это остаточное влияние наркотика. Преследуют даже днем, и хочется избавиться от них. Поэтому порою даешь волю страстишкам, но это не то, что я испытываю к тебе. Ты — моя единственная и настоящая любовь. А на мои страстишки не обращай внимания, как ты это прекрасно делала до сих пор.
Тася хотела сказать, что ей это стоит больших духовных мук, но ничего не ответила, только низко опустила голову, чтобы Миша не увидел ее слез. Он не стал оправдываться, не стал лгать, жутко и мерзко. Он незаурядный человек. С ним жить нелегко, а без него, без его улыбки, остроумия, нежных объятий и жарких поцелуев, — просто невозможно. Иногда ей казалось, что они с Мишей в любой день могут расстаться, и сделает это он легко, но шли годы, а он по-прежнему был привязан к ней. Уйдет она от него — теперь не застрелится, только она никогда не уйдет. Миша порою виделся ей как большой ребенок... Может напроказить и заболеть так сильно, что избавить его от неприятностей и вылечить сможет только она. И от этих мыслей у нее теплело в душе, она становилась увереннее, сильнее. Если нужно, она отдаст для его спасения все силы, все свое умение и опыт, доставшиеся ей нелегко. Она начала реже глядеть в зеркало, обнаружив на лбу первую большую морщину.
Во Владикавказе Михаил стал работать в госпитале. Врачи поговаривали, что скоро придут красные, которые могут не пощадить даже их, поэтому решили не рисковать своей судьбой и уезжали по Военно-Грузинской дороге в Тифлис, а далее в Батуми, где садились на корабли, идущие в Турцию.
Татьяна Николаевна вспоминала зиму 1919 года: «Поселили нас очень плохо, недалеко от госпиталя в Слободке, холодная очень комната. Потом в школе какой-то поселили — громадное пустое здание, деревянное, одноэтажное... В общем, неудобно было. Тут нас где-то познакомили с генералом Гавриловым и его женой — Ларисой. Михаил, конечно, тут же стал за ней ухаживать...»
Однажды Тася от отчаяния стала колоть дрова. Первый раз в жизни. Полено прыгало под ее неумелыми ударами.
Михаил, увидев это, оторопел:
— Зачем ты рубишь?!
— Тебе же некогда, — сдерживая слезы от обиды, вымолвила она.
К ее удивлению, Михаил недоуменно покачал головой и направился к госпиталю. Он действительно много работал, но такого равнодушия она от него не ожидала — думала, он вырвет из ее рук топор, наймет рубщика, но ничего подобного не произошло. Хотя для помощи ей прислал денщика. Но Тася уже приноровилась к колке дров, а денщик считал эту работу лишней для себя.
— Надо чего помочь, барыня? — спрашивает.
— Ничего не надо.
— Так я в кино пойду.
— Иди. А деньги у тебя есть? Нет. Вот тебе деньги. Иди.
В воскресенье, 1 марта, Тася пошла в городской театр, в течение часа с удовольствием слушала публичную лекцию европейски известной альпинистки Марии Петровны Преображенской, восходившей на вершину Казбека. Она хотела поделиться услышанным с Михаилом, чтобы он увидел ее не только в роли домработницы, но потом передумала — вдруг это покажется ему неинтересным и он все это знает. А вечером он неожиданно похвалил ее.
— Спасибо, что надоумила меня подписываться инициалами. Придут большевики, а прямого доказательства, что статья моя, у них не будет. Ты у меня умница, — впервые именно так похвалил он Тасю, и лицо ее озарилось светлой улыбкой. — Теперь мы повязаны с тобой одной тайной!
— Ну и что, Миша? — удивленно заметила Тася. — Я уже забыла об этой тайне. И кому я могу рассказать о ней? Большевикам, если появятся? Я — о тебе? Никогда, Миша! И никому ни одного плохого слова о тебе не скажу.
— Я не сомневаюсь в этом, Тася. И почему-то вспомнил сегодня, как мы ехали с тобой в Киев за моим дипломом. Какие были радостные, возбужденные, сколько надежд возлагали на новую работу!
— И мы любили тогда друг друга, — грустно заметила Тася, — безоглядно, безумно, как пишут в правдивых любовных романах.
— Почему ты говоришь о нашей любви в прошедшем времени? — искренне удивился Михаил.
— Потому что жизнь изменилась. Неизвестно даже, что будет с нами завтра. Хотя, по-моему, такое чувство, как любовь, не исчезнет ни в какие, даже в самые страшные времена. Вот сейчас на улицах развезло, грязь, толпы беженцев, военные, а вчера в Александровском сквере продавали первые подснежники. Продавали влюбленным. Значит, они есть!
— Паникеров больше, — перевел разговор в другое русло Михаил, — страх перед неизвестностью пугает людей, многие теряют здравый смысл. Я рад, что встречаю людей, разделяющих мои мысли о прекращении гражданской войны, но, по-моему, вражда между большевиками и белой армией зашла слишком далеко, чтобы закончиться миром. Почему ты улыбаешься, Тася? Разве ты не знаешь мое отношение к войнам?
— Знаю, — прильнула она к мужу, — я полностью согласна с тобой и радуюсь, когда ты делишься со мною своими мыслями. Мне кажется, что мы любим друг друга как прежде. Я улыбаюсь в неподходящий момент, пусть жизнь сейчас голоднее и вообще хуже, чем когда-либо, но я счастлива... Понимаешь? — тихо прошептала она, и Михаил ощутил на щеке теплую Тасину слезу.
— Я боюсь за нас с тобой, когда думаю о будущем. В совдеповских лазаретах не лечат и не кормят не успевших эвакуироваться добровольцев, и те умирают в муках от голода и гниющих ран. Хотя лазареты, подчиненные Красному Кресту, обязаны лечить даже врагов. Я боюсь, что будет с тобой, если ты вдруг останешься одна...
— Не бойся, Миша, я всегда с тобой, где бы ты ни был, пусть мысленно, но с тобой.
Михаил ходил по городу в форме врача Добровольческой армии. И хотя красные все ближе подбирались к Владикавказу, он не терял надежды на победу белого движения. И после прихода красных он не расстался со своей формой. И потому, что другой одежды у него не было, и потому, что его знали как врача Доброволии — он никого не убивал, только лечил.
Мог ли Булгаков покинуть родину, ставшую большевистской? Формально — мог. Из Батуми ежедневно уходили в Турцию несколько моторок с контрабандистами, они брали с собой желающих убежать за границу. Наконец, сухопутная граница с Турцией была открыта до 1934 года. Но на родине оставалась мать, «белая красавица», как называл он ее, братья, сестры, за судьбу которых он был ответствен как старший в семье. Брать с собой Тасю было рискованно.
Тем не менее Михаил был обязан уехать еще до прихода красных, уехать вместе со своим госпиталем и, разумеется, женой, но случилось непредвиденное. У него начались головные боли. Поднялась температура. Находясь в беспамятстве, часто бредя, он не говорил ничего вразумительного. Тася вызвала лучшего местного врача. Потом Мишу осмотрел главный врач госпиталя. Их диагноз совпал — возвратный тиф. Эта болезнь обычно возникает, когда на ранке, сделанной вошью, раздавливают это насекомое. Врачи сказали, что болезнь очень заразная, больного лучше изолировать.
— Куда? — изумилась Тася. — Кто будет ухаживать за Мишей? Я у него одна!
Военный врач предложил поместить больного у себя в госпитале, но предупредил, что госпиталь может покинуть город в любое время, возможно, даже сегодня вечером или завтра утром: «Если будем отступать, ему ехать нельзя. Вы не довезете его до подножия Казбека».
— Пусть остается дома, — решила Тася.
— Тогда знайте, — сказали врачи, — у больного возможно чередование лихорадочных приступов. Он ослаб. Появятся головные боли, боли в икрах ног, в крестце, тошнота, рвота, бред, менингизм... Смерть может наступить от коллапса.
— Смерть... — Тася пошатнулась, даже присела на стул, чтобы не упасть — Смерть... Не может быть... Он такой молодой, талантливый...
— Впрочем, летальный исход необязателен, — приободрил Тасю местный врач, — смертность от возвратного тифа не превышает пяти процентов. Тем более ваш муж молодой и талантливый, значит, незаурядный человек, волевой, может справиться с болезнью. Лечите его дома. Я дам вам лекарства, скажу, как ухаживать за ним...
Военный врач добавил, реальнее обрисовав обстановку:
— Болезнь заразная, Татьяна Николаевна, не забывайте об этом. Довезем мы вашего супруга до Кинтошек или нет — это вопрос. Но что тут сделают красные с деникинским офицером? Представляете?
— Ведь он никого не убивал, — неуверенно возразила Тася.
— Попробуйте объяснить это чекистам, — вздохнул военный врач.
— Постараюсь, — уверенно сказала Тася.
— Вам решать, голубушка, времени действительно осталось немного, — заключил военный врач и откланялся.
— Если нужно, вызывайте меня в любое время, не стесняйтесь, — любезно предложил местный врач.
Тася осталась рядом с бредившим Михаилом и на мгновение растерялась — она взяла ответственность за его судьбу, за его жизнь. Правильный ли она сделала выбор? Как бы поступил в такой ситуации Михаил? Наверное, сделал бы тот выбор, где есть шанс выжить.
От болей у Миши было искажено лицо. Но главное — он жил, боролся с болезнью. Тася подошла к столу, за которым работал Михаил, и перечитала его последние заметки:
«Суббота. 19 сентября 1919 г. Год назад в Пятигорске на склоне горы Машук были зарублены 75 заложников, взятых советской властью, как представители офицерства и буржуазии. Среди них были заслуженные генералы Рузский и Радко-Дмитриев. Их уничтожили как классовых врагов». Миша правильно написал: «Это был зверский самосуд над ничем не повинными людьми».
Миша застонал и оторвал Таню от тяжких раздумий. И все-таки, пока Миша жив, пока они вместе, есть надежда, что все для него обернется не столь ужасно, как можно предположить. «Я выбрала надежду, — мысленно обратилась Тася к мужу. — Потом не суди меня за это. Прошу тебя, Миша! — зарыдала она, достав из-под его руки градусник. — Снова за сорок!» Тася быстро собралась и побежала к врачу.
— Доктор, у Миши снова температура за сорок, он закатывает глаза, не видно даже зрачков, дышит еле-еле. Я не знаю, как помочь ему!
— И я не знаю, голубушка, — неожиданно разводит руками врач, — у вашего мужа первый или второй приступ, более шести не бывает... После ряда приступов больной обычно справляется с инфекцией. Поэтому только его организм знает, когда наступит окончание болезни. Будем ждать и надеяться. Вы разумно поступили, не отправив мужа в Тифлис вместе с госпиталем... Чаще проветривайте комнату, но осторожно, не застудите больного. Кстати, вы знаете, что уже половина пятого ночи. Уже утро!
— Извините, доктор...
— Не надо извиняться. Это специфика нашей профессии.
— Я с этим знакома, — кивнула головой Тася.
— Кстати, запаситесь лекарствами. Хотя бы аспирином. Пока они есть. Придут большевики, национализируют аптеки, и их бывшие хозяева припрячут лекарства. И вообще неизвестно, что будет.
— Страшно подумать... — вздохнула Тася. Она уже не раз думала о том, как они будут жить с Михаилом при красных. Он — белый офицер, она — дочь действительного статского советника, хотя и казначея, но, с точки зрения большевиков, отпетого буржуа.
Миша как-то серьезно предупредил ее: никому не рассказывай о своем происхождении.
— А как же я устроюсь на работу? Могут поинтересоваться, кто у меня отец.
— Молчи об этом. А лучше устраивайся туда, где такие вопросы не задают.
Она возвращалась домой ранним утром и впервые на тополях заметила скворцов — предвестников весны. Прежде они с Мишей порадовались бы их воркованию, тающему снегу, наступающей весне, более ранней, чем в Саратове и Киеве. И вдруг с грустью подумала, что они с Мишей навсегда расстались с гимназической романтичностью, беспечностью и того, что было, у них больше не будет. Ну и пусть. Он ей по-прежнему дорог. Она ускорила шаг — дома лежит Миша. Один.
Следующий приступ оказался тяжелее первого. Миша хрипел, зрачки уползли за ресницы, ртуть заполнила деления градусника до отказа, но утром температура упала до 35,5 градуса. Судя по описанию болезни врачом, кризис миновал.
Тася трое суток не смыкала глаз. Легла на кровать. Через час она проснулась, — видимо, сработало подсознание, что она оставила Мишу без присмотра. Увидев его спящего, мерно дышащего, позволила себе пару часов отдыха.
Неожиданно Миша приподнялся на подушке и с трудом прошептал:
— Спасибо, Тася...
Он врач, понимал, сколько сил затратила она, чтобы выходить его.
Последняя кризисная ночь прошла в бесконечных страданиях и Миши и Таси. Она со страхом и болью смотрела, как он метался по подушке, бредил, называл неизвестные ей имена, требовал, чтобы его отправили в Париж. Кричал: «Жарко!» Градусник опять зашкалило. Это был последний приступ. Они оба претерпели его. К утру температура упала. Жар прошел.
Миша спал, но лицо его было таким бледно-серым и безжизненным, что Тася едва не бросилась за врачом; но, найдя у Миши пульс, успокоилась, обхватила его голову, поцеловала в губы. Миша открыл глаза, удивленно огляделся и снова закрыл их.
Он объяснялся с Тасей только жестами, понятными знаками. Она принесла ему воды. У него едва хватало сил приподняться. Пришлось поить его, выжимая в рот воду из чистой намоченной тряпочки. Он благодарно смотрел на Тасю. А через год в письме двоюродному брату Косте от 1 января 1921 года написал: «Весною я заболел возвратным тифом, и он приковал меня... Чуть не издох...» О Тасе в письме ни слова — и не потому, что не оценил ее помощь, а повинуясь своему желанию перевоплощать серьезное и даже трагическое в ироническое. «Чуть не издох» — вот и все об одном из самых опасных периодов своей жизни.
— Май! — пошевелил он губами, говоря Тасе, что ему значительно легче, и скосил глаза в сторону ее кровати: «Отдохни». «Не могу, — покачала она головой, — надо успеть на базар». Она понимала, что ему сейчас необходимы свежие, хорошие продукты, овощи, фрукты. Но до рынка надо было заглянуть к ювелиру. Тася достала из ящичка шкафа золотую цепь — свадебный подарок родителей. Хотела надеть цепь на шею, чтобы в последний раз полюбоваться ею, но раздумала. Дело решенное. Ювелир долго рассматривал редкое по размерам и исполнению произведение искусства.
— Очень красивая вещь! — причмокнул он губами. — Цены ей нет. Но жена говорит, что большевики ликвидируют частную собственность, реквизируют у меня украшения, добытые годами, и закроют мою лавчонку. Изумительная вещица. Ее непременно заберут красные. Я... Я в нынешних условиях могу купить ее только как золотой лом. Переплавлю цепь в слитки золота. Другого выхода у меня нет. Соглашайтесь, барышня. Пока не передумал!
«У меня тоже нет иного выхода», — подумала Тася.
— Снимите несколько звеньев.
Ювелир вышел в соседнюю комнату, и Тася услышала неприятный звук режущего металл ручного станка.
— В другие времена я заплатил бы вам намного больше, — сказал ювелир, отсчитывая деньги. — Заходите еще. И я знаю — вы придете!
Тася уже не слышала его, поспешив на рынок.
Миша выздоравливал медленно. Как маленький ребенок, заново учился ходить. Стали выбираться в город. Однажды пошли гулять в красивый местный парк, называемый Треком, в нем имелась дорожка для велосипедистов. Вдруг раздался крик: «Смотрите! Идет белый офицер!»
— Отойди от меня! — нервно вымолвил Миша. — Спросят, кто ты мне, скажи — соседка. Вывела больного соседа на прогулку! Не мешкай!
Тася перепугалась, но не двинулась с места.
— Ты учил меня жить с достоинством, — как могла, спокойно, произнесла она, — давай свернем с центральной аллеи.
— Пойдем, — согласился Миша, — но я тоже не побегу. Хотя будет очень обидно, если я не успею написать хотя бы то, что задумал.
К счастью, никто не отреагировал на реплику кричавшего. В парке гуляла респектабельная публика, в основном не сочувствовавшая новой власти.
Тася и Миша вернулись домой взволнованные, думали о том, что случай в парке может повториться и их задержат.
— А мы герои, особенно ты, Таська! Подавила в себе страх! Я и то испугался не на шутку, — признался Миша.
— А я совсем немножко, дрогнула чуточку, самую капелечку, — сказала Тася. — Я знала, что такое может случиться, и была готова к любым неожиданностям, — придумала она.
Миша улыбнулся и ласково посмотрел на жену. Ему нравилось, как она по-своему, нежно и мило, произносит некоторые слова: чуточку, капелечку... Он прилег на диван и вскоре заснул, про себя говоря: «Ты самая прекрасная, Тася. Пусть нам повезет с тобою, хотя бы капелечку!»
У Таси созревал план, как помочь Мише после выздоровления. Работать врачом он вряд ли станет. Значит, литература. Когда он пишет, то ничего не замечает вокруг, настолько увлечен. Мечтает стать писателем. Молится на Гоголя...
Когда-то в Никольском спасенная им от смерти девочка подарила ему длинное снежно-белое полотенце с безыскусно вышитым красным петухом. И много лет оно висело у них в спальне и странствовало с ними. Тася интуитивно чувствовала, что оно имеет особую ценность для Миши, и при переезде не забывала его упаковывать. Во Владикавказе, в минуту отчаяния, она по забывчивости хотела продать его или обменять на продукты, но Миша строго запретил: «Отнеси другое полотенце, а это оставь». Может, он собирается написать рассказ об истории с этой девушкой, и ее подарок дорог ему не только как память, а и как материал для работы. Золотая цепь в тысячу крат дороже этой поделки, но Тася не задумываясь пожертвовала золотом, когда это потребовалось для восстановления здоровья Миши. И он, узнав об этом, расстроился, но не корил ее, только взволнованно спросил: «Полотенце цело?» Вероятно, дешевые по общепринятым меркам вещи могут иметь для кого-то очень большую ценность. Золотая цепь станет предметом чьей-то личной жизни, а литературное произведение может и будет долго служить многим людям.
Тася научилась размышлять о том, о чем раньше и не думала. Это был и результат общения с Мишей, привычка вникать в его мысли, и новое положение жены, обязанной думать не только о себе, к тому же серьезно и ответственно. Она стала способна на решительный поступок, совершить который раньше, когда она была гимназисткой или даже классной дамой, даже в голову ей бы не пришло. Тася решила познакомиться со знаменитым писателем Юрием Львовичем Слезкиным, чьим романом «Ольга Орг» до революции зачитывалась вся культурная Россия. Они по нескольку раз в день сталкивались на Александровском проспекте. Виделись и раньше, в редакции газеты «Кавказ», в состав которой, наряду с видными писателями и журналистами, входил молодой Булгаков. Тася так приветливо и мило улыбалась Слезкину при встрече, что он однажды остановился:
— Мы, кажется, знакомы?
— Встречались в «Кавказе». Я жена Михаила Афанасьевича Булгакова. Помните? — быстро проговорила Тася, чтобы продолжить беседу.
— Помню его. Молодой офицер, но с литературными способностями, — заметил Слезкин, — неужели он здесь остался?
— Мишу свалил возвратный тиф как раз во время отступления его части. Он еле выжил.
— А у меня жена в положении. Ведущая актриса местного театра. Знаете?
— Конечно! — поспешила подтвердить Тася.
— Пускаться с нею в неизвестность было весьма рискованно. Я навещу вашего мужа. Смелый человек, писал о положении в Совдепии едва ли не до последнего номера «Кавказа». Вот бумажка. Запишите адрес.
Слезкин сдержал слово, хотя сам недавно переболел тифом. В своем дневнике он позднее писал об этом: «По выздоровлении я узнал, что Булгаков болен паратифом. Тогда, еще едва держась на ногах, зашел к нему, чтобы ободрить его и что-нибудь придумать на будущее. Белые ушли — красные организовали ревком, мне поручили заведование Подотделом искусств. Булгакова я пригласил зав. литературной секцией. Это у него написано в «Записках на манжетах».
Через полвека Татьяна Николаевна обрисует этот момент несколько иначе: «Ну, Михаил решил пойти устроиться на работу. Попал в подотдел искусств, где Слезкин заведовал, то ли по объявлению он туда пошел, то ли еще как... Вот тут они и познакомились. Михаил сказал, что он профессиональный журналист, и его взяли на работу заведующим литературной секцией». О своей помощи в его устройстве — ни слова. Для нее это не столь важно, лучше показать самостоятельность, инициативу мужа. Далее нет смысла нарушать ход событий: «Миша занимался организационной работой, знаю, что выступал перед спектаклями, рассказывал все. Но говорил он очень хорошо. Прекрасно говорил. Это я не потому что... Это другие так отзывались... Денег не платили. При белых было все, что угодно. Булгаков получал жалованье, и все было хорошо, мы ничего не продавали. При красных, конечно, так не стало... Дом генерала Гаврилова, который приютил нас, под детский дом взяли, а нам дали комнату на Слепцовской улице (д. 9, кв. 2)... А я стала работать в уголовном розыске. Надо было письма записывать. «Когда же вы научитесь?» — сердилось начальство. Потом Слезкин узнал, говорит Михаилу: «А что? Давай ее в театр! Красивые, эмоциональные женщины всегда нужны театру!» Булгаков согласился. Предложили мне работать статисткой. Все время нужно было в театре торчать. С утра репетиции, вечером спектакли. А потом уже так привыкла, что не могла жить без театра. Уроки танцев брала у Деляр. Такая была. Раз надо было на сцене «барыню» станцевать — я так волновалась. Вдруг провалюсь. На глазах у Миши. Но станцевала! В афишах у меня был псевдоним Михайлова».
За этими скупыми на радость словами стоял один из самых счастливых периодов в жизни Таси. Миша поражал ее смелостью и умением. Впервые она занялась творчеством, интересным ей и людям. Миша гордится ею, говорит: «Ну, и лихо ты пляшешь «барыню»!» Ее вызывали на бис, как настоящую актрису. Она выбегала на поклон, а Миша стоял за кулисами, сияя от радости. Но, увы, скоро его настроение изменилось. 19 января 1921 года он писал двоюродному брату Константину: «Судьба — насмешница. Я живу в скверной комнате... Жил в хорошей, имел письменный стол, теперь не имею и пишу при керосиновой лампе... Тася служила на сцене выходной актрисой. Сейчас ее труппу расформировали и она без дела...» Миша, видимо, почувствовал, какой опыт борьбы за свое самовыражение получила жена: «Она без дела...» Значит, способна на свое дело. Он видел, как она переживала, что рассталась со своим делом, пусть малым, но необходимым для ее души и становления как личности.
Но вот через пару месяцев труппу вновь собрали и Булгаков с гордостью написал в Москву Наде: «Тася со мной. Она служит на выходах в 1-м Советском Владикавказском театре. Учится балету». Ей писать так: «Владикавказ. Подотдел искусств. Артистке Т.Н. Булгаковой-Михайловой».
Тася никому не объясняла происхождение этого псевдонима. Михайлова — это в честь имени мужа, как дань ее любви к нему, ее верности. Михайлова более театрально звучит, чем Мишина, что примитивно и слишком откровенно. Булгакова-Михайлова — это чтобы люди не были уверены, но догадывались, что она жена Михаила Булгакова.
«Я люблю его, — не скрывает Тася, — вы еще узнаете, кто есть и кем еще будет Михаил Афанасьевич Булгаков». И может, вспомните, что женой Миши была именно эта Михайлова, актриса 1-го Владикавказского театра».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |