Тася завидовала оптимистическому настроению в семье Слезкиных. Жили они ненамного сытнее их, но не поддавались унынию. Юрий Львович был старше Миши, но романтически любил свою жену, обожал, боготворил, посвятил ей рассказ «Ситцевые колокольчики». А Миша при плохом настроении обязательно вспоминал о чем-нибудь неприятном, неудачном. Много раз пилил ее за то, что она не увезла его с белыми: «Ну как ты не могла меня увезти?» Она отвечает: «Интересно, как я могла тебя увезти, когда у тебя температура сорок и ты почти без сознания, бредишь, а я повезу тебя на арбе. Чтобы похоронить по дороге?» Ей было обидно, что он не понимает, через какие муки и сомнения прошла она тогда, когда выбирала это решение. К тому же он врач — должен был понимать ситуацию. Она не ждала от него благодарности за то, что спасла ему жизнь, но не думала, что будет столько несправедливых упреков. Может, нервность Миши была вызвана неудачами во Владикавказе, беспрестанной критикой его пьес и деятельности в местной газете, где его обидно, издевательски поучал бывший юрист-недоучка под псевдонимом Вокс. Михаил написал здесь пять пьес. Сохранилась одна — «Сыновья муллы» (в суфлерском варианте). И хотя она шла «с треском успеха», впрочем, как и другая — «Самооборона», но эту поставили в самодеятельной студии. Члены художественного совета театра при прочтении ее смеялись до упаду, но к показу запретили — «салонная». «Сыновья муллы» — первая пьеса из современной жизни ингушей. «Писали ее я, кумык, присяжный поверенный Пензуллаев и голодуха», — впоследствии замечал Булгаков. Тасе все его спектакли нравились. Она не пропустила ни одной постановки и с замиранием сердца ждала момента, когда публика потребует: «Автора! Автора!» — и на сцену под град аплодисментов выйдет смущенный Михаил. После спектакля встречались у выхода из театра, и Тася брала мужа под руку и гордо вышагивала с ним по театральной площади, среди только что вышедших из театра зрителей.
Булгаков писал брату Константину:
«Жизнь моя — страдание. Ах, Костя, ты не можешь себе представить, какая печаль была у меня на душе, что пьеса идет в дыре захолустной, что я запоздал на четыре года с тем, что был должен давно начать делать — писать. В театре орали: «Автора!» — и хлопали, хлопали... Когда меня вызывали после 2-ого акта, я выходил со смутным чувством... Смутно глядел на загримированные лица актеров, на гремящий зал. И думал: «А ведь это моя мечта исполнилась... Но как уродливо: вместо московской сцены — провинциальная, вместо драмы, которую я лелеял, наспех сделанная, незрелая вещь».
Мысль о переезде в Москву не покидала Михаила. Еще в мае 1921 года он просил сестру Веру: «В случае появления в Москве Таси не откажи в родственном приеме и совете на первое время по устройству ее дел». У Михаила давно зародилась мысль — послать в Москву первой Тасю, чтобы она разузнала, можно ли там жить, хоть как-то прокормиться, есть ли там перспектива для его работы. На первый взгляд он собирался отправить ее как опытную и смелую разведчицу, которой можно доверить одно из самых главных и ответственных поручений. Но, с другой стороны, очень странно, что он посылал свою жену в неведомую московскую жизнь, полную неожиданностей для провинциалки. Что она могла выяснить о перспективах его работы, не имея там связей ни в литературных, ни в театральных кругах, не имея даже хотя бы временного места проживания. Смело и странно. Возможно, на это его толкали какие-то особые обстоятельства. Ведь как бывший белый офицер он должен был каждый месяц отмечаться в местном ЧК. Неявка грозила неприятностями, возможно весьма серьезными. Но только ли в этом было дело? Ведь, по сути, он расставался с женой, отправляя ее в Москву...
Но это будет потом. Расставание с Кавказом затягивалось на долгие месяцы, наполненные непростыми событиями, поскольку революционное буйство на берегах Терека не остановилось ни на мгновение, как бег самого Терека — одной из самых быстрых в мире рек.
Главный редактор местной газеты «Коммунист» Георгий Андреевич Астахов подбил молодых авторов из цеха пролетарских поэтов на литературный бой против Пушкина, Гоголя, Чехова, как певцов старого, отжившего строя жизни, вредного и ненужного народу. Пришло письмо и Михаилу, приглашающее на литературный диспут о творчестве Пушкина, письмо угрожающее, как вызов на дуэль.
— Знаешь, — говорил он Тасе, — порой мне кажется, что эти полуграмотные, малообразованные представители цеха поэтов, пользуясь победой революции, хотят столкнуть с пьедестала действительно великих писателей, чтобы занять их место. Таланта, чтобы даже на шаг приблизиться к великим, у них нет. Уповают на свое пролетарское происхождение, физическую силу. Меня поражает их наивность, а вернее — глупость.
— В этом есть что-то забавное, — отвечала Тася, — пусть лучше пишут белиберду, чем глушат араку, эту дурманную местную водку, и выражают себя в пьяных потасовках.
Михаил искренне улыбался.
— За что я полюбил тебя, Тася? За твое тонкое восприятие юмора, но не ожидал, что ты сама научишься острить. И весьма профессионально.
— С тобой рядом, — вздыхает Тася, — и пить научишься!
— Не сердись, Тася, — просил Миша, — выпиваю иногда, чтобы заглушить тоску.
— Тебе со мною скучно? Тоскливо? — вдруг с упреком произнесла Тася.
Миша задумался:
— Жизнь мерзкая. А без тебя я приуныл бы окончательно. Больше выпивал. Но не слишком. Не хватило бы денег, — улыбался Миша. А когда он был весел, даже в убогой комнатке становилось уютно, радостно. «Вот стихи, — говорил Михаил, — присланные мне из цеха поэтов к пятидесятилетию Ленина: «Огнями яркими зажглась уже земля, и вдоль и поперек прошли ее пожары. Уж близок день, когда в огне свободы рассыплются, как прах, ночные тени — тогда к дверям Московского Кремля, к Тебе, чьей мыслью разбиты злые чары, к Тебе, вождю, прибудут все народы, и головы склонят, и станут на колени!» Я прочитал эти стихи и поморщился. Тогда автор достал револьвер и стал им крутить перед моим носом. Пришлось сказать, что стихи неплохие, но требуют доработки. Может, после этого меня перевели из литературной секции в театральную?
— Не исключаю, — заметила Тася, — после своих пьес, рассказов, лекций ты уже стал вполне известным писателем в культурных кругах города.
— И дальних горных аулах, — добавил Михаил и засмеялся.
— Не смейся, — сказала Тася и протянула ему письмо: «Цех пролетарских поэтов приглашает вас записаться оппонентом на прения о творчестве Пушкина. Несогласие Ваше цехом поэтов будет сочтено за отсутствие гражданского мужества, о чем будет объявлено на вечере».
Михаил иронически улыбнулся:
— Они знают, что я буду защищать Пушкина. Астахов хочет лишний раз доказать правильность своего тезиса: «Буржуй — всегда буржуй!»
— Выходит, и я буржуй? — наивно спросила Тася.
— Тише, — шепчет Миша, — об этом знаю только я. Ты мой самый любимый буржуй! Есть еще один. Он объявлен вторым оппонентом на вечере — Борис Ричардович Беме.
— Лучший адвокат! — удивилась Тася. Лучший писатель и лучший адвокат — буржуи. Кто же у них остается?
— Увидим, — задумчиво произнес Миша.
Диспут состоялся в летнем театре, расположенном на Треке, и растянулся на три вечера. Первые два блистательно выиграли Булгаков и Беме. Оба были в ударе.
— Астахов посрамлен! — ликовала Тася. Для нее диспут был очень важен, она надеялась, что после него обретут прежнее значение многие утраченные культурные ценности. Но диспут в один вечер не уложился. Предстояло продолжение.
— Миша, ты не спишь уже вторую ночь, — нежно и заботливо вымолвила Тася, — у тебя от усталости слипаются глаза. Поешь. Хоть немножко.
— Пойми, Тася, нас двое — я и Беме, и ты, конечно, и еще десятки культурных людей, а их, вооруженных, с лужеными глотками, фантастически уверенных в своей правоте, многие тысячи.
Михаил оказался прав. На третий вечер никого из интеллигенции в зал не пустили, набив ее солдатней, которая по команде освистывала и захлопывала оппонентов. Душа Таси разрывалась от негодования, хотелось быть рядом с Мишей, но их разделяла сцена. И вдруг Тася подумала, что сцена разделяет их не только как артиста и зрителя, а значительно больше. В чем и почему — она не могла себе этого объяснить, но от сознания пусть временной, но томительной для нее разделенности болело сердце. Михаил ничего подобного не чувствовал и после выступления, когда они оставались одни, обнимал ее, прижимая к себе.
— От тебя веет теплом и добротой, — однажды сказал он Тасе, но не обмолвился ни одним словом о любви, он давно не говорил ей о любви, как будто ее никогда и не было.
— Помнишь, Миша, ты хотел застрелиться, если я не приеду на каникулы в Киев.
— Помню, само собой, — сказал Михаил, — я не мог жить, дышать, даже учиться без тебя. Я был безумно влюблен в тебя, Таська. — И по тому, как вспыхнули в его глазах озорные искорки, она поняла, что он вспомнил то время. — Тогда были беспечальные годы, был май...
— Что, сейчас мая не бывает? — засомневалась Тася.
— Такого — нет, — уверенно сказал он. — Сбросить бы годы, заботы, вернуть прежнюю жизнь. Мы с тобою были бы где-нибудь в Париже, Риме, Венеции... И никому не надо было бы доказывать, что Пушкин — гордость страны. Дело поэта — творить прекрасное, а не стоять перед амбразурой. Или жили бы в Саратове, купались в Волге, отдыхали в Буче... Могли бы объездить весь мир...
— Я не представляю тебя пишущим в Берлине, где вокруг все чужое, — искренне призналась Тася.
— Зря, Тася. Я захватил бы Россию с собой, поместив в своей душе, мыслях. Ведь писал же Гоголь «Мертвые души» в Риме.
— Возможно, я ошибаюсь Миша, но мне кажется, что писателю, особенно такому, как ты, надо ежедневно чувствовать пульс именно той жизни, тех событий, которые он описывает. Диспут о Пушкине... В таком роде... Ведь он мог произойти только в нынешней России, только в наше время, только в России, родившей и гениев и людей типа Астахова, пытающихся построить себе памятник на низвержении великих. Такой памятник искусственный, и он непременно рухнет.
— Рухнет, — подтвердил Михаил, — но когда? Наша беда, что слишком быстро кончились беспечальные времена. Наступило жестокое время. И здорово, что оно не разлучило нас. Мы с тобой знаешь кто?
— Муж и жена, — наивно произнесла Тася.
— Смотри глубже: мы — единомышленники! — торжественно вымолвил Миша.
— Но ведь муж и жена тоже! — повернулась к нему Тася, и он увидел слезу, набежавшую на ее ресницы.
— Ты что, расстроилась? — удивился он.
— Ничего, — смахивая слезу, сказала Тася. Она корила себя за сентиментальность.
— Вечное спасибо твоим родителям! — через несколько минут произнес Михаил.
— Это ты к тому, что мы вчера проели последние звенья их золотой цепи?
— И поэтому тоже, — нежно обнимает он ее. Миша не говорит, что в минуты слабости его мучают разные страхи, неуверенность в завтрашнем дне, голод, опасность остаться без работы, быть арестованным. Продукты дорожали. Тася на одну латку ставила другую, продавала то одну, то другую свою вещь, говоря при этом: «Самое важное: хлеб, дрова и белье, а без них нищета и смерть». Разливая суп, она всегда полнее наливала тарелку Миши: «Он должен жить, мой единомышленник!» Михаил — смысл жизни Таси. Она прощала ему даже то, что ранило ее душу, она гасила возникающие конфликты, делая вид, что ничего особенного не происходило. Это давалось ей с огромным трудом, с массой переживаний.
Вот уже две недели Миша репетировал в театре свою пьесу «Парижские коммунары» и после каждой репетиции провожал домой актрису Ларину, играющую в пьесе парнишку с баррикады Анатоля Шоннара. Миша послал пьесу на конкурс в Москву, о чем сообщили в местной газете, написали также, что готовится ее постановка в центре. Тася догадывалась, что это его собственная выдумка, чтобы привлечь внимание актрисы. У нее по-детски наивные, красивые глаза, чувственные руки, она привлекательна своеобразной мальчишеской угловатостью. И дар актрисы у нее несомненный. Тася с печалью думала, что между Лариной и Мишей нет разграничителя в виде сцены, которая, наоборот, объединяет их, они творческие единомышленники, но только ли творческие? Тася не знала, что в приписке к письму Наде Миша не скрывал своих чувств: «Пойду завтра смотреть во 2-ом акте своего мальчика Анатоля Шоннара. Изумительно его играет здесь молодая актриса Ларина». Над ролью Шоннара он работал особенно тщательно. Менял фразы, реплики — все с целью показать актрисе свое внимание и расположение. Их видели после спектакля в кафе «Редант», пьющих араку. В этот вечер Миша возвратился домой среди ночи. «Репетиция затянулась», — объяснил он. Тася была на грани нервного срыва. «Неужели эта Ларина так хороша?» — прямо глядя в глаза, спросила она у Миши. «Талантлива. Очень», — отвел он в сторону взгляд.
Неожиданно для всех ситуацию разряжает муж Лариной, видимо тоже почувствовавший, что с женой происходит что-то неладное, и добившийся ее перевода в пятигорский театр. Миша очень грустил, но Тася понимала, что на этот раз самое опасное для нее миновало. Вообще-то она давно была расстроена другим — Миша считал, что то, что позволено мужчине, запрещено женщине. Поэтому она с выражением как-то прочитала ему заметку из местной газеты:
«На днях в советских учреждениях раздавали табак. Получили его только работники-мужчины а работницы-женщины были лишены этого права. А разве женщина наравне с мужчиной не несет одни повинности и ответственность? Советская власть старается делать все, чтобы женщина чувствовала себя равноправной с мужчиной всюду — от фабрики до театральных подмостков, а кто-то пытается лишить ее этих прав, вернуть к старому униженному положению, мол, то, что позволено мужику, не позволено бабе...»
— Глупая статья, — отозвался Миша и задумался, — кури, если вдруг захочется.
— А вот и закурю. В кафе «Редант». Меня туда на днях приглашал очень интересный мужчина, тоже из бывших офицеров.
Миша вскинул брови: Владикавказ небольшой городишко, и кто-то рассказал жене о его встречах с Лариной.
— Не будем глупить, Тася, — примирительно сказал он.
— Ладно. Не будем, — согласилась она. Тася впервые так резко и прямолинейно поговорила с Мишей об их отношениях, и он отступил — пусть на словах, но понял, что ее обижать нельзя и грешно, что она может постоять за себя. Ощутила, что после этого разговора она стала более уверенной в себе, хотя любовь к Мише не убавилась нисколечко, она даже думала, что защитила их любовь, ведь она еще сохранилась в какой-то мере. В какой? Разве заглянешь в Мишину душу?
Миша работал над своей первой большой драмой с огромным напряжением, уделял ей все свободное время. Тася решительно, хотя и с грустью, достала из деревянного чемоданчика последнее выходное маркизетовое платье. Понесла на базар. Торговка с надвинутым на лоб платком придирчиво рассмотрела его, беспардонно помяла руками, проверяя качество ткани.
— Платье модное, расклешенное, — объяснила ей Тася, — надевала два-три раза.
— Все так говорят, — выдавила из себя торговка, прикидывая платье на свой рост. — Ведро картошки!
— Нет-нет, — отрицательно покачала головой Тася, видя, что платье нравится торговке, и отошла в сторону.
— Иди сюда, — позвала ее торговка и бросила в сумку Таси несколько клубней репы, пучок морковки. Тася упорно молчала, сжав губы. Тогда торговка нацедила в маленькую бутылочку из-под лекарств граммов сто пятьдесят постного масла и выхватила из ее рук платье.
Миша был в восторге, увидев на столе свежую еду.
— Где тебе это удалось достать, когда у нас за душой ни гроша?! — радостно воскликнул он. Тася загадочно улыбнулась. У нее одна мечта, чтобы Миша удачно закончил свою драму и не порвал ее, как пять предыдущих пьес, считая их несовершенными.
На обратном пути с рынка повстречала ювелира.
— Какая жизнь! — выпучил он глаза. — Вчера военный трибунал приговорил к расстрелу большую группу бандитов во главе с начальником угрозыска. Бандитизм и воровство идут больше с верха, чем с низа. Вы когда-нибудь видели такое? Тася кивнула головой, но разговор не продолжила. Она была не в силах что-либо изменить в этой жизни. И нет такого количества умных и смелых людей, что смогли бы повернуть жизнь в лучшую сторону. Ее волновало только одно: чем через неделю кормить Михаила. Он обязательно должен работать. Она старалась садиться за стол одна, чтобы муж не видел, какую маленькую порцию накладывает она себе. Миша настолько был увлечен работой, что не замечал, как она похудела. А вот Юрий Львович Слезкин обратил внимание, покачал головой:
— Муж намеренно морит вас голодом или ему нравятся худощавые женщины?
— Зато у меня стала легкой походка! — отшучивалась Тася. — Как у балерины!
Писатель Серафимович, посетивший Владикавказ в 1921 году, потом писал в «Правде»: «На станции под Владикавказом валяются на платформах, на путях сыпные вперемежку с умирающими от голода... Положение безвыходное. Пайки сокращены до минимума».
У Таси впервые возникла мысль об отъезде из Владикавказа. Но куда? В Киев, к матери Михаила, вряд ли ждущей нелюбимую невестку, в Москву, неизвестно к кому, или за границу, что сделать было хотя и сложно, но еще возможно. Мишу постоянно ругала местная газета. Конечно, он не шел в ногу с серостью, не подпевал власти. «Неужели он будет для этой власти всегда чужим и поэтому гонимым?» — ужасалась Тася. Вскоре Михаила совсем перестали печатать, после того как героя его очерка старейшего русского актера Аксенова, которого он восхвалял, посадили на один месяц в кутузку за участие в карточной игре на деньги.
Позднее Татьяна Николаевна рассказывала интервьюеру: «Во Владикавказе каждый каждого знает. Про Булгакова говорили: «Вон белый идет!» Встречает меня наш бывший денщик:
— Здравствуйте, барыня!
— Ты что, с ума сошел? Какая я тебе барыня?
— А кто же вы теперь будете? Муж-то ваш — доктор!
— Он вот в театре для вас сейчас выступает. А вы в цирк норовите. Не называйте меня больше барыней! Я — Татьяна Николаевна!
В общем, если бы мы там еще оставались, нас бы уже не было. Ни меня, ни его. Нас бы расстреляли. Ну и надо было сматываться».
Решиться на отъезд из родной страны, тем более для писателя, дело сложное и волнительное. В рассказе «Бежать, бежать!» есть такие строчки: «...Вперед. К морю. Через море и море, и Францию — сушу — в Париж!
...Косой дождь сек лицо, и, ежась, в шинелишке я бежал в последний раз домой...»
Тася рассуждала более логично и прозаично:
«...Театр закрылся, артисты разъехались, Подотдел искусств расформировали. Слезкин из Владикавказа уехал. И делать было нечего. Михаил поехал в Тифлис — ставить пьесу, узнать обстановку. Потом приехала я. В постановке пьесы ему отказали, печатать его тоже не стали. Ничего не выходило. Мы продали обручальные кольца — сначала он свое, потом я. Кольца были необычные, очень хорошие, он их заказывал в свое время у Маршака — это была лучшая ювелирная лавка. Они были не дутые, а прямые, и на внутренней стороне моего кольца было выгравировано: «Татьяна Булгакова».
Тася не спешила расставаться со своим обручальным кольцом. Ей казалось, что они продают не кольца, а святыню — их пылкую и страстную любовь молодости. Она никогда не видела Мишу таким растерянным. Он метался с керосинкой по железнодорожным путям, разыскивая состав, который едет на Тифлис через Баку. За составом с цистернами Миша и Тася набрели на теплушку политпросвета, отправляющуюся в Баку. Хозяин теплушки, узнав, что Миша фельетонист, пустил его к себе с условием, что он будет помогать ему в издании газеты. Миша прижимал к себе Тасю, и ему казалось, что сердце ее не бьется.
— Что с тобою, Тася? Сердце остановилось? Мы скоро увидимся! Не горюй, Тася! — тревожно проговорил он.
— А я не горюю, — глотая слезы, отвечала она, — я просто задержала дыхание? А сейчас слышишь? Еле-еле. Ты меня скоро вызовешь?
— Как только устроюсь, Тасенька! Мне пора!
«Огромный чудный вечер сменил во Владикавказе жаркий день. Края для вечера — сизые горы. На них вечерний дым. Дно чаши — равнина. По дну, потряхивая, пошли колеса. Вечные странники... Навеки прощай Владикавказ!..» О каждом своем перемещении Михаил передавал сестре Наде: «Дорогая Надя, вызываю к себе Тасю из Владикавказа, как только она приедет и как только будет возможность (2 июня 1921 года. Тифлис. Дворцовая 6а. Номера Пале-рояль)».
Тася приехала в Тифлис по Военно-Грузинской дороге. «И вот Михаил меня встретил. Хорошая была гостиница, а главное — клопов нету. Он все хотел устроиться, но никак не мог. НЭП был, там все с деньгами, а у нас пусто. Ну никакой возможности не было заработать, хоть ты тресни. Он бегал с высунутым языком. Вещи все продали, и он решил, что поедем в Батуми. Продала я свое обручальное кольцо, и поехали. Он там тоже что-то пытался написать, что-то куда-то пристроить, но не выходило. Тогда Михаил говорит: «Я поеду за границу. Но ты не беспокойся, где бы я ни был, я тебя выпишу, вызову». Я-то понимала, что мы навсегда расстаемся. Ходили на пристань, в порт, он все ходил, все искал кого-то, чтобы его в трюме спрятали или еще как, но тоже ничего не получалось, потому что денег не было. А еще он очень боялся, что его выдадут. Очень боялся».
Лицо Михаила почернело и от южного солнца, и от голода, но более всего — от предстоящего расставания с Тасей. Он привык к ней, к ее заботе, человечности, к ее милым выражениям: «Ну, должно нам повезти, хоть капелечку, хоть чуточку!» Она была для него неотъемлемой частицей родины, с которой ему больнее всего разлучиться. А она, вспоминая раздоры во время болезни, шесть лет противостояния, в котором она боролась не против, а за него, вспоминая его флирты с другими женщинами, была уверена, что он расстается с нею навсегда и без особого сожаления, поэтому спешит уехать. Они лежали на неудобных больших и угловатых камнях батумского пляжа. К берегу прибило остатки кем-то недоеденного арбуза, но они, превозмогая голод, отвернули головы, брезгуя этой едой. Михаил научил Тасю жить с достоинством. Обещал достойную жизнь, но такая жизнь никак не получалась, хотя он и старался. Но научить всегда сохранять достоинство — тоже великая заслуга. «Спасибо, Миша», — подумала Тася, когда волна прибила арбуз к берегу, к ее ногам, и до головокружения хотелось есть.
— Может, продашь керосинку? — предложила она Михаилу. — Или отдашь ее контрабандистам и они согласятся увезти тебя отсюда?
Михаил молчал, удивленный ее предложением, ведущим к быстрой разлуке. Он рвался уехать, но при одной мысли, что может навсегда потерять Тасю, холодело сердце, и он всячески старался оттянуть прощание с ней.
В Батуми они снимали комнату у какой-то гречанки. Тася купила букет магнолий, поставила его в стакан с водой. Ей хотелось, чтобы Михаил помнил ее внимание, женскую заботу до последней минуты, пока они вместе. Каждый день, проведенный с Мишей, казался ей подаренным Богом. К счастью, они прожили в Батуми два месяца, он пытался писать в газеты, но ничего не брали. Вечером он с грустью смотрел на Тасю, то ли жалел, что уезжает от нее, то ли переживал, что она остается одна и им больше не суждено встретиться.
Однажды вспомнил Ларину, ее красивые, наивные глаза. Она понимала с полуслова все его замечания, была настроена на одну душевную волну с ним. Он проводил с нею иногда целый день, и им не было скучно, было о чем говорить и темы для бесед не иссякали. Очень эффектная, она притягивала к себе внимание, от ее больших, горящих творческим порывом глаз было трудно оторваться. Если бы она встретилась ему в беспечальные времена, то... то он не влюбился бы в нее, тогда он был одержим страстью к Тасе. К тому же Ларина была актерски одаренна, ее ждала большая сцена, а что он мог предложить ей, кроме спектаклей во Владикавказе. И вполне закономерно, что сейчас рядом с ним Тася. Ларина могла бы польститься на заманчивые предложения из других театров, на ухаживания театральных звезд и вообще богатых людей. Ее нынешнему мужу, рядовому чиновнику, в этом плане не стоило завидовать. А может, любовь закрутила бы его с Лариной и он познал бы великое счастье — пусть месяц, пусть день, час... Но потом подумал, что дважды великое счастье любви к человеку не приходит, и с нежностью посмотрел на Тасю.
Много пароходов уходило на Константинополь. «Знаешь, может мне удастся уехать, — сказал он Тасе, — я уже веду по этому поводу переговоры. А ты поезжай в Москву и жди от меня известий. Если будет случай, я все-таки уеду». — «Ну уезжай», — внешне спокойно произнесла Тася. «Я тебя вызову, как всегда!» — выпалил Миша, но она не почувствовала в его скороговорке уверенности. Потом она вспоминала, что отбыла в Москву по командировке театра — как актриса со своим гардеробом. По железной дороге уехать было нельзя. Только морем. «Мы продали на базаре кожаный баул, отец купил его в Берлине, на эти деньги я и поехала». В «Записках на манжетах» Булгаков написал о своем пребывании в Батуми:
«На отточенных соленой водой голышах лежу, как мертвый. От голода ослабел совсем. С утра начинает и до поздней ночи болит голова... Запас сил имеет предел. Их больше нет. Я голоден, я сломлен! В мозгу у меня нет крови. Я слаб и боязлив. Но здесь я больше не останусь...»
Он поделил с Тасей последние деньги и посадил ее на пароход до Одессы, еще в апреле 1921 года предупредив в письме Надю о возможном приезде в Москву Таси с просьбой оказать ей содействие до устройства ее дел, в конце написал: «Сколько времени проезжу, не знаю».
Пароход в Одессу уходил вечером. Тася стояла на нижней палубе и махала платком, изредка поднося его к глазам. Пароход развернулся и, теряя очертания, стал удаляться в сторону чернеющего горизонта.
Михаил сидел на парапете и вдруг ощутил, что теряет свою любовь, даже что-то большее — едва ли не жизнь. Сердце сжалось до колющей боли, долго не проходившей, и он просидел на парапете до ночи. На палубе корабля сгустились сумерки. Тася поеживалась от холода, но в каюту не уходила. Давно пропал из виду Батумский порт, а Тася чувствовала, что где-то там на берегу в темноте находится родной человек, думающий о ней, и, как бы дальше ни сложились их отношения, он навсегда останется любимым.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |