Будущее виделось расплывчатым. На фронте русская армия не добилась успеха. Булгаков записался в Красный Крест, был определен в его госпиталь недалеко от передовой, в Каменец-Подольском. Михаил поехал один, а потом прислал телеграмму: «Приезжай». Тася впервые увидела мужа в военной форме «зауряд врача», и ей понравилось, что он возмужал. В госпиталь приезжал Николай II. Серьезно, внимательно выслушивал раненых, давал указания исполнить их просьбы. Наиболее отличившимся в боях тут же вручал боевые награды — кресты.
— Сегодня у многих больных нормализовалась температура, — заметил Михаил Тасе.
— И я чувствую себя лучше, — улыбнулась Тася.
— А почему? — загадочно произнес Михаил. — Общение царя с больными — это своеобразный и действенный сеанс психотерапии.
Когда госпиталь обосновался в Черновицах, Тася стала там работать медсестрой. Михаил почти что целый день ампутировал гангренозным больным ноги. А Тася эти ноги держала.
— Держи крепче, — говорил он ей.
— Стараюсь, — отвечала она, забывая об усталости и головокружения, хотя ей становилось дурно и от вида крови, и от самого жуткого для нее процесса операции, и от сознания, что после этой операции больной станет калекой.
Михаил, видимо, прочитал ее мысли.
— Знаешь, что самое главное для человека? Жизнь! Прожитая достойно и с достоинством! Эти люди потеряли ноги не в пьяной драке, а на поле битвы. Они защищали других, чтобы люди жили не под гнетом чужестранцев, не унизительно и рабски, а достойно. Станут калеками, зато будут жить. Добрые люди помогут! Должны помочь! Сам царь обязан позаботиться об инвалидах. Ты заметила, что я всегда подаю нищим, особенно калекам, не скуплюсь?
— Заметила, — вздохнула Тася, — и удивлялась, когда ты отдавал им последние наши деньги. Даже думала, что забывал обо мне. Теперь понимаю.
— Крепче держи ногу. Крепче. И мне легче работать, и у больного будет меньше мук. Тебе плохо? Понюхай нашатырного спирта, отдышись и иди в операционную.
Михаил научился так быстро ампутировать ноги, что она еле успевала переходить от одного больного к другому. А когда стало меньше работы, Михаил отослал Тасю в Киев — отдохнуть и узнать, как живут родные. Однако быстро соскучился по жене и вызвал к себе. Встречал в Орше, где был пропускной пункт. Заранее пропуск для Таси подготовить не успел — и человек, который его выдает, отсутствовал. На счастье, попался неграмотный дежурный солдат. Михаил подсунул ему какой-то рецепт, и солдат согласно кивнул: мол, проходите, и еще добавил: «Без пропуска видно, что муж и жена».
Устав за день в госпитале, Тася вечерами размышляла, как замотала, закрутила ее семейная жизнь. Жила бы дома, в Саратове, под крылышком у родителей, ходила бы в театр Очкина, на набережную Волги... Но, думая об этом, ни на мгновение не пожалела, что живет с Мишей. Она была готова пойти за ним на край света. Зачем на край? Так далеко? Они работают в десятке километров от передовой, что не менее опасно, чем длинное путешествие. И она на это не сетует. И занята нужным, полезным делом, и рядом с мужем — не только потому, что так положено верной, преданной жене, а и по зову сердца. И Миша видит, что любовь ее к нему беспредельна. А может, просто считает, что выполняет свой гражданский долг? Его дело. Главное — она знала, что всеми ее поступками движет любовь к нему.
Выпускники медицинского факультета университета получили звание работников ополчения 2-го разряда: они не призывались на военную службу, а могли в тылу заменить ушедших на фронт опытных земских врачей. Пробыв в Черновицах месяц, Михаил и Тася отправились в Москву за новым назначением. Успели сходить в Малый театр, в ресторан «Прага»... Михаил хотел доставить Тасе удовольствие — пусть несколько часов пребывания в шикарном ресторане отвлекут ее от крови, стонов раненых, нервной больничной обстановки...
«Но где он раздобыл деньги на ресторан?» — недоумевала Тася, так и не узнав никогда, что в Тверском отделении Московского городского ломбарда была заложена золотая цепь (ссуда 70 руб.) и потом незаметно для нее выкуплена.
В Москве Михаил и Тася получили направление в Смоленск. На сборы давался один день. Они прогулялись по центру города, мимо старых торговых рядов, остатков стен древнего кремля, зашли в чудесный Успенский собор, а оттуда прямо в военную управу. Утром отправились в уездный городишко Сычевку, где находилось Управление земскими больницами. Пожилой управляющий посмотрел на них поверх очков и вздохнул:
— Извините, господа, идет война, выбора нет. Будете работать в селе Никольском. Там отнюдь не самая худшая больница в наших краях. Желаю успехов.
Управляющий не отходил от них ни на шаг, словно боясь, что они исчезнут, подобрал для поездки пару лошадей и рессорную повозку, чтобы не слишком трясло в пути, и заключил не очень уверенно: «Должны добраться».
Был конец сентября. Шли дожди. Михаил с жалостью смотрел на Тасю, когда она, скользя по сырой земле, пыталась взобраться в пролетку. Помог подняться на сиденье, сел рядом, обнял за плечи:
— Ничего, Тася. Мы вместе. Выдюжим.
Она хотела сказать, что справится, но спазмы сдавили горло.
Сорок верст одолели лишь к концу дня. Никто их не встретил. В первые же дни привезли роженицу. Муж роженицы сказал Булгакову: «Смотри, если ты ее убьешь, зарежу». Тася вздрогнула: «Вот оно — первое приветствие». Ребенок шел неправильно. Тася искала в книге «Оперативное акушерство» Догерляйна нужные слова, после чего Михаил шел к роженице. Потом просил, что искать дальше. Страху натерпелись оба: «Поворот всегда представляет опасную для матери ситуацию», — начинала читать Тася. И холодок по спине. Потом Миша напишет рассказ «Крещение поворотом», но об участии Таси даже не упомянет. Она не обидится: ведь неудобно писать, что оперировал по подсказкам... Вспоминала: «Принимал он очень много. Знаете, как пойдет утром... не помню, с какого часа, не помню даже, забыла, чем питались. Чай ли пили, ели ли чего. И, значит, идет принимать. До ста больных в день. Потом я что-то готовила, какой-то обед, он приходил, наскоро обедал и до самого вечера принимал, покамест не примет всех. Вызовов тоже было много... В Вязьме, куда мы потом переехали, я хотела помогать ему в больнице, но младший персонал был против. Мне было тяжело, одиноко, часто плакала».
Тася понимала, что одно слово Михаила, одно твердое его приказание заставило бы замолчать сестер и акушерок, но он почему-то не стал с ними спорить, даже не посоветовался с нею. Тоска из-за краха прежних нежных и уважительных отношений мучила ее. Она пишет в Москву сестре Михаила Наде краткое письмецо — крик измученной души:
«Милая Надя, напиши, пожалуйста, немедленно, что делается в Москве. Мы живем в полной неизвестности, вот уже четыре дня не получаем ниоткуда никаких известий. Очень беспокоимся, и состояние ужасное... Жду от тебя известий. Целуем крепко. Твоя Тася».
Вроде письмо написано от двоих, но подписи Михаила нет. Примерно в то же время Наде пишет Михаил:
«Я в отчаянии, что из Киева нет известий... И вновь тяну лямку в Вязьме, вновь работаю в ненавистной мне атмосфере, среди ненавистных мне людей. Мое окружение настолько мне противно, что я живу в полном одиночестве...»
А где же Тася? Любимая жена. О ней в письме ни слова. Она была готова терпеть любые трудности, делать все, чтобы Михаил их не замечал. Обычно в трудные времена любящие сердца тянутся друг к другу, находя в этом отдохновение. Что же точило, разрывало его душу? Вот его записи:
«Ах, отчего я опоздал родиться! Отчего не родился сто лет назад? Но, конечно, это исправить невозможно. Мучительно тянет меня вон отсюда, в Москву, Киев, туда, где замирая, но все еще идет жизнь. Придет ли старое время? Настоящее таково, что стараюсь жить, не замечая его... не видеть, не слышать».
Увы, он и Тасю, видимо, уже относил ко времени, которое не хотел замечать. Писал, будучи проездом из Москвы в Саратов:
«Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной руганью бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей... Тупые и зверские лица... Видел толпы, которые осаждали подъезды захваченных и запертых банков, голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров... Все воочию увидел и понял окончательно, что произошло».
В своих воспоминаниях Татьяна Николаевна вскользь замечала, что «годы в Никольском и Вязьме были омрачены возникшей по несчастной случайности привычкой к морфию... Это полоса была ужасная. Отчего мы и сбежали из земства... Он был такой ужасный, такой, знаете, какой-то жалкий был... Да не дай Бог такое...».
Привезли ребенка с дифтеритом, и Михаил стал делать трахеотомию. Надрезал горло и вставил в него трубку. Ему помогал фельдшер, которому вдруг стало дурно. Он сказал: «Я сейчас упаду, Михаил Афанасьевич!» Медсестра Степанида успела перехватить трубку. Михаил отсасывал из горла пленки и вдруг говорит Тасе: «Знаешь, мне кажется, пленка в рот попала. Надо срочно делать прививку». Поднаторевшая в медицине Тася сказала, что у него распухнут губы, лицо, начнется зуд в руках и ногах. Но он стоял на своем: «Делайте!» А когда на самом деле возник зуд и опухло лицо, он крикнул Тасе: «Сейчас же зови Степаниду!» Пришла медсестра. Он ей: «Принесите быстрее шприц и морфий!»
Тася знала, что Михаил человек сильный, терпеливый. Думала, что выдержит боль. Хотя бы в дальнейшем. Степанида впрыснула ему морфий, и он сразу уснул. Это ему понравилось. Как только становилось неважно, он звал фельдшерицу. Тасе стало страшно — что-то с Михаилом происходило неладное. Такую слабость он никогда не проявлял. Может, расстроился оттого, что она опять забеременела. На Тасю не смотрел, понимал, что виноват перед нею, ломает их жизнь.
Тася растерялась. Она знала, что болезнь его развивается. Но как лечить его? К кому обратиться? Он предугадал ее мысли и однажды жалостливо произнес: «Ведь ты не отдашь меня в больницу? Не отдашь?» Вид у него был настолько несчастный, что у Таси сжалось сердце. Она снова проявила слабость — чересчур любила его, набралась твердости и не отправила его на лечение. А он стал меняться не только внешне, но и нравственно. Он все-таки боялся, что она отправит его лечиться. И однажды воспользовался ее болями под ложечкой и почти что насильно впрыснул ей морфий, полагая, что, будучи сама больной, она на него не донесет.
Его болезнь еще не приняла угрожающие размеры, и у них с Тасей мог родиться здоровый ребенок. Сама она была абсолютно здоровой. Одно его слово — и она оставила бы ребенка, несмотря на революцию, неизвестное будущее. Она понимала, что и у Михаила, и у нее это последний шанс иметь ребенка, создать полноценную семью. Миша часто впадал в угнетенное состояние и молча лежал на диване. Не отговаривал Тасю оставить ребенка, но и, судя по угрюмому взору, не хотел его рождения. Тася, видя его состояние, ревела как маленькая девочка: «Ведь он врач! Мечтал о семье! Ее Миша, сильный, решительный». Он читал ее мысли, грубо, с издевкой намекнул, что, мол, какой ребенок может получиться у морфиниста. Она едва не упала в обморок. Вокруг никого из своих. Родители далеко. Ни друзей, ни даже другого врача нет рядом.
Запасы морфия в аптеке кончались. Миша дважды в день впрыскивал себе наркотик. Тася боялась, что состояние его ухудшится, и сквозь слезы попросила его сделать ей аборт. Он встрепенулся, не ожидая от нее такой смелости, понимал, что она идет на то, чтобы лишить себя потомства. Думал ли он о ней и о себе в это время? Вряд ли. Мысли его были заняты одним — где достать морфий. А ведь раньше он не раз говорил ей, сколько радости принесет им, родным и близким рождение ребенка. Лицо его стало жестким. Тася уже ничему не удивлялась. Он приказал ей идти в операционную. Она заплакала. Но он сделал вид, что не замечает ее слез, и стал натягивать на руки резиновые перчатки...
После аборта долго не разговаривал с Тасей. Дольше обычного сидел за столом, угрюмо подперев голову руками. Потом засуетился, поднялся из-за стола. Наверное, организм требовал очередной порции наркотика. Тася надеялась, что в аптеке кончатся запасы морфия и отвыкание от наркотика начнется само собой. Но этого не случилось. Однажды она сама предложила сделать укол и вместо морфия впрыснула ему дистиллированную воду. Поняв, что его обманули, он разразился руганью, а когда через пару месяцев она решила повторить трюк, он разъярился, схватил со стола горящий примус и бросил в Тасю. Она едва успела ускользнуть из комнаты. Долго не возвращалась, пока не услышала характерный звук надламывания ампулы и затем легкое похрапывание. Примус валялся на полу в лужице керосина. Чудо, что не начался пожар.
Коварный недуг продолжал преследовать Михаила. Наркотическое заболевание заметила Степанида, потом другие. Он просил отпустить его — не разрешили. А тут именно в Вязьме потребовался врач, и его перевели туда. В рассказе «Морфий» описывается сценка, которая, возможно, произошла между Тасей (в рассказе — Анной) и Булгаковым.
«Анна. Фельдшер знает.
Я. Неужели? Все равно. Пустяки.
Анна. Если не уедешь отсюда в город, я удавлюсь. Ты слышишь?»
Не исключено, что подобный разговор мог произойти между Михаилом и Тасей. В своих воспоминаниях она называла это время «ужасной полосой», не раскрывая подробностей своих мучений, не хотела унижать любимого человека даже после десятков лет разлуки. Но все-таки вспоминала: «Как только проснусь — иду ищу аптеку... Кончилось это — опять надо. Ну, печать у него есть — «иди в другую аптеку, ищи»... А он прямо на улице стоит. Меня ждет. Он тогда такой страшный был. И об одном меня просил: «Ты только не отдавай меня в больницу». Господи, сколько я его уговаривала, увещевала, развлекала... Хотела все бросить и уехать. Но как посмотрю на него, как же я его оставлю? Мужа?» Фармацевт самой большой аптеки в центре города, в очередной раз рассматривая Мишин рецепт, усмехнулся в усы:
— Кого же лечит доктор Булгаков? Дозы все время увеличиваются... Что это за болезнь, требующая роста доз? Тут похоже не на самолечение рака, а на развитие у больного наркомании. Не плачьте, милейшая. Я вижу ваше бледное, измученное лицо, мне искренне жаль вас, но я не могу способствовать развитию болезни, — вздохнул он и вернул рецепт. — Скажите доктору Булгакову, что морфий — опасная штука. Хотя он это и без меня знает. Надо лечиться. Впрочем, аптекари города могут сообщить об этом случае в медицинскую управу. Доктора могут лишить печати. И все — прощай медицина.
Тася в слезах прибежала домой.
— Принесла?
— Нет. Фармацевт сказал, что увеличиваются дозы. Что тебя могут лишить докторской печати.
Неожиданно Михаил достал из-под подушки наган и нацелил на Тасю:
— Вы все против меня: беги в другие аптеки. Не принесешь — убью.
— Убивай! — подошла к нему Тася. Он бросился на нее с кулаками. Она увернулась, а про себя думала: «Борьба так борьба! Я заставлю тебя уменьшать дозу! Заставлю!»
Он вдруг отступил от нее:
— Что ты сказала? Отнимут печать?!
— Да, отнимут!
Михаил вздрогнул, не на шутку испугался. По существу, его лишат лицензии врача. На трое суток Миша исчез из дома. Наверное, ездил в Москву, советоваться с коллегой-товарищем, специалистом по наркологии. А Тася за эти дни буквально постарела: на лбу появилась первая морщина, впали щеки, поникли плечи.
Сердце ее радостно забилось, когда она услышала в передней его шаги. Он медленно снял пальто:
— Я неголоден, а ты? Чем питалась без меня?
— Ничем.
— Трое суток! Ты сумасшедшая! Сделай мне укол. — И назвал дозу значительно меньше прежней.
Тася в душе ликовала и мысленно благодарила коллегу, довольная собой, что наконец проявила характер и испугала Мишу тем, что у него могут отнять докторскую печать. Если он испугался потерять докторскую лицензию — мечту своей жизни, то, значит, болезнь не достигла порога неизлечимости. Потом с ней началась истерика. Сдали нервы. Сказались постоянные мучения, длившиеся несколько лет. Неужели болезнь пошла на убыль. Она уткнулась лицом в подушку, боясь посмотреть на мужа. Он что-то бормотал, но не ругался, а лепетал что-то извинительное. И борьба с наркоманией Миши показалась ей нормальной обязанностью жены, несмотря на его угрозы и избиения. Кстати, его наган она потом выбросила в глубокую канаву за чертой города. Конечно, было страшно, безмерно тяжело, но она спасла мужа, человека, не зная, что сохраняет для мировой литературы будущего классика. В Вязьме она беспокоилась, что он сорвется, прекратит лечение, и сказала: «Знаешь, надо уезжать отсюда в Киев. Кое-кто заметил твое пристрастие». А он в ответ: «Мне здесь нравится». Она доказывала свое: «Отнимут печать. Что будешь делать?» Скандалили, спорили, наконец Михаил стал хлопотать, чтобы его освободили по болезни. Ему сказали: «Хорошо. Поезжайте в Киев». И в феврале они с Тасей уехали. Потом он подтвердил это в рассказе «Морфий»: «Внешний вид: худ, бледен восковой бледностью. Брал ванну и при этом взвесился на больничных весах. В прошлом году я весил четыре пуда, теперь три пуда пятнадцать фунтов. Испугался, взглянув на стрелку. Анна приехала. Она желта, бледна. Доконал я ее. Доконал. Да, на моей совести большой грех. Дал ей клятву, что уедем в середине февраля».
Тася была несказанно рада, что в Вязьме он стал что-то писать. Это являлось явным симптомом выздоровления, хотя и неизвестно, когда оно наступит окончательно. Отвыкание от наркотика, и притом полное, наступило только после 1918 года. Он ехал домой насколько мог счастливый, обнимал Тасю и не подозревал, что их ожидают трудности не меньшие, чем пережитые.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |