Глава первая. Был май

Михаил Булгаков родился в мае 1891 года и познакомился со своей будущей женой тоже в мае, но уже 1910 года. И вообще, май он считал «прекрасным месяцем». Даже заметку написал «Был май», где были такие строчки:

«И исчез май. И потом был июнь, июль. А потом наступала осень. И все дожди поливали этот переулок, и, беспокоя сердце своим гулом, поворачивая круг на сцене, и ежедневно я умирал, а потом опять настал май».

После мая, когда он познакомился с Татьяной Лаппой (позднее он чаще называл ее по-семейному — Тасей), наступили необычайно счастливые месяцы, и если случилось, что он едва не умер, то это было тогда, когда на следующий год невеста не приехала на каникулы в Киев. Но потом опять настал май — от счастья пела душа, парила над зеленым городом-садом, над Днепром, отрывая от земных забот.

Знакомство хронологически выглядело так (со слов будущей невесты): «В 1908 г. пришло письмо от тети Сони из Киева, что на лето она к нам приехать не может. У нее своих детей не было, а меня она очень любила, просила: «Отпустите ко мне Таню». Отец спрашивает: «Хочешь ехать?» — «Поеду». И он меня отправил. Одну. «Ты уже взрослая. Можешь ехать». В Киеве меня должен был встретить дядя Витя — муж тети Сони. Я так боялась, что он меня не встретит, что даже голова разболелась. Но он встретил. Все было очень хорошо. Приехали на Большую Житомирскую, и вот там меня тетя Соня с Булгаковым познакомила. Она и мать Миши, Варвара Михайловна, вместе учились во Фребелевском институте и там подружились. Когда Булгаковы были на даче в Буче, а дети задерживались в гимназии, они оставались ночевать у тети Сони. Михаил как раз пришел с экзамена. Очень довольный. Пятерку получил. И вот тетя Соня нас познакомила и говорит: «Миша, покажи Тане город». Я смотрю на Мишу: парень как парень. Я с дороги была — усталая, блеклая. Не могу сказать, что Миша мне сразу понравился, — я только заметила, что он хочет мне показать буквально все, очень внимателен и показывает не формально, а с рассказом. Говорил он интересно. Часто на меня оборачивался. Волновался, если чувствовал, что я что-либо не понимаю или пропускаю мимо ушей».

Вечером тетя Соня объяснила Тане, что у Булгаковых очень хорошая и веселая семья. Миша — старший из детей. Он тоже окончил гимназию.

— Куда собираешься поступать, Миша? — спросила Таня.

— На медицинский факультет императорского университета! — гордо вымолвил он и вдруг смутился, видимо от своей хвастливости, и промямлил: — В университет Святого Владимира.

Он, видимо, не привык, что девушки ведут себя с ним самостоятельно и уверенно.

Отдохнув с дороги, пообедав, тетя Соня и Таня удалились в спальню, где стали обсуждать семейные новости. А когда вернулись в гостиную, то застали там Мишу. Казалось, что все это время он не покидал комнату, даже не встал со стула.

— Ты не поедешь сегодня на дачу? — поинтересовалась у него хозяйка.

— Поздно уже, — внезапно покраснел Миша.

— Вот и хорошо, — улыбнулась тетя Соня, — покажи Тане вечерний Киев.

Михаил вскочил со стула, изъявляя готовность показать Тане город и вообще, если потребуется, стать ее защитником. Он еще не осознавал, что пленен ею, однако интуитивно чувствовал, что встретил девушку своей мечты. Она понравилась ему своей необычностью, не кукольной внешностью трафаретных красавиц с рекламных проспектов, а манящей женственностью и своеобразными чертами лица и магнетическими глазами, от которых он лишь с трудом мог оторвать взгляд.

— Всем гостям нашего города сначала показывают Киевско-Печерскую лавру, — уже увереннее произнес он, и уже совсем по-дружески: — Пойдем, Таня?

Показывая лавру, Михаил походил то на гида, то на друга-собеседника. Они надолго задержались у росписи на трансепте Владимирского собора, где перед римским прокуратором Пилатом стоял Христос. Он выглядел нетрадиционно, не с божественным ликом, а с бледным лицом уставшего от трудов и невзгод человека. Холщовая одежда, подпоясанная веревкой, спадала до пят. Поверх виднелась темная накидка. На возвышении, в белом и пышном прокураторском одеянии, скрывающем, по-видимому, хилую фигуру, восседал Пилат. Рядом с ним сидел слуга, а может, один из друзей Христа, но, вернее всего, это был летописец, вовлеченный в сюжет фантазий художника и записывающий то, что говорили Христос и Пилат. За спиной Пилата располагались стражник, палач с топором, прочая свита прокуратора. Поражала маленькая, словно у хищного зверька, седая головка Пилата, пугали темные, мутные глаза.

— Сколь величествен Христос, и сколь ничтожен рядом с ним Пилат, — заметила Таня.

Михаил незамедлительно поддержал разговор:

— Ты посмотри на хищные глаза Пилата. Смертельно злой и облеченный властью, он способен покуситься на жизнь святого. Христос еще не прошел Голгофу, но уже пострадал за людей. А Пилата я представлял более грозным и крупным, даже грузным. Но пожалуй, художник изобразил его более тонко и реалистично. У человека с физическими недостатками и малой культурой, свойственной крупным властителям, неистощима злоба ко всем, кто умнее и красивее его, зато сильно развиты коварство и кровожадность.

Тане было интересно слушать Михаила, но он неожиданно замолчал, уйдя в свои мысли, и еще долго не отходил от этой росписи. А Таня тактично не торопила его: «Он о чем-то размышляет. Значит, ему нужно вникнуть в суть увиденного. И потом, когда они прогуливались по Купеческому саду, Михаил еще некоторое время находился под впечатлением росписи. Неожиданно он вздрогнул:

— Тася, ты не подумай, что забыл о тебе! Ни на секунду не забывал. Просто, когда ты рядом, лучше думается. Извини...

— Не за что, — улыбнулась Таня, — я рада, что тебе хорошо со мною.

Он впервые назвал ее не Таней, а Тасей, и ей это понравилось.

Молодые люди стали чаще бывать вместе. Тетя Соня успела вкратце рассказать Тасе о семье Булгаковых, чувствуя, что племянница проявляет немалый интерес к новому знакомому: «Отец Михаила, Афанасий Иванович Булгаков, старший сын священника Ивана Абрамовича и Олимпиады Ферапонтовны Булгаковых. Уроженец Орла. В 1885 году окончил Киевскую духовную академию со степенью кандидата богословия. Кроме древних языков знал немецкий, французский, английский. Потом стал доктором богословия, ординарным профессором.

Мать, Варвара Михайловна Булгакова, урожденная Покровская, дочь соборного протоиерея города Карачева Орловской области. Окончила женскую гимназию с программой мужских гимназий. До замужества два года учительствовала. Свадьба состоялась в Карачеве. Затем молодожены переехали в Киев. Хорошая семья...» — сказала тетя.

«Хорошая, крепкая, и сын хороший, — согласилась Таня. — Мы с Мишей ходим в Купеческий сад на симфонические концерты. «Руслана и Людмилу» слушали, Вторую венгерскую рапсодию Листа. Сидели, слушали как зачарованные. Миша потом наигрывал мне Листа на рояле, хотя никогда специально не учился игре на фортепьяно.

Он удивляется, что я знаю много опер. У меня в Саратове подруга — дочь хозяина театра Очкина. Она меня часто в театр водила, конечно без билета. А я рада-радешенька. Мне очень нравятся оперы. Отец сердился, считал, что дочь саратовского казначея, действительного статского советника могла бы брать билеты в театр, а не скакать туда «зайцем». Миша знает мое пристрастие к операм. Напевает мне арии. Серьезно. И я каждый раз слушаю их. Кажется, готова их без конца слушать...»

— А ты не обратила внимание, Таня, что Михаил почти перестал бывать на даче?

— Приезжает, чтобы со мною погулять. Мы на Днепре пикник устроили. Потом лодку взяли. Я сказала, что умею грести, и мы едва не перевернулись. Я засмеялась, а он вдруг серьезно сказал, да еще на «вы» обратился: «Вы грести не умеете», — и забрал весла. А потом, чтобы как-то загладить свою чрезмерную серьезность, улыбнулся и предложил пойти в ресторанчик. Сначала горячим чаем напоил, а потом заказал кусок хлеба, а в нем яйцо. Называется «яичница по-бременски». Вкусно... А дома пел арии из «Фауста», «Аиды», «Травиаты». Радовался, что мне приятно его слушать.

Единственно, о чем не рассказала Тася тетке, что после ресторанчика они пошли в Царский сад, расположенный за Купеческим. Ухоженный сад переходил в другой, напоминавший дремучую чащобу. Там Михаил набрался смелости впервые поцеловать Тасю, а она обвила его шею руками, прильнула к его груди. Было темно, но Тасе показалось, что у Миши от радости светятся глаза. Она сказала ему об этом.

— А у тебя блестят зеленым цветом, как у кошки, — весело отозвался он. — Ты ведьма. Ты меня с ума свела! Тебе не страшно в этом лесу? Сюда могут нагрянуть разбойники!

— С тобою я никого не боюсь! — только вымолвила Тася, и они опустились на траву.

И было это, пожалуй, в июле, который в этом году стал для Михаила вечно прекрасным месяцем маем, и еще стояли легендарные времена, когда в садах самого прекрасного города нашей родины еще жило беспечальное поколение.

Тетя Соня спрашивала: «Тебе нужно ехать в Бучу?» — «Не надо». — «Ну и оставайся ночевать. А завтра с утра снова гулять пойдете». Михаил ценил каждый час, каждую минуту пребывания с Тасей и, наверное, уже так любил ее, что разлука даже на непродолжительное время была для него тягостной и мучительной.

Родители Михаила были людьми богобоязненными, а его тянуло к светской жизни. Он выделывал на велосипеде невероятные по смелости трюки, не только стараясь поразить этим воображение Таси, но и просто из озорства, из желания совершить невозможное, недоступное другим. Сажал на велосипед товарища и учил его своему трюку. Зачастую удачно. В Киеве была организована первая футбольная команда, и одним из ее лучших игроков стал Михаил Булгаков. Вовлек в команду братьев — Колю и Ваню. С ними на игры ходила Тася, и, хотя игра сама по себе не вызывала у нее особого восторга, она восхищенно хлопала, когда Михаил отправлял мяч в ворота противника. Поле было земляным. В дождливую погоду — сырым, вязким. Михаил после игры выглядел мокрым, покрытым грязью, но Тасе казался дивным воином, сражавшимся с непокорным врагом в бою, где меч заменял мяч — скользкий и трудно поддающийся желаниям игроков.

Тайная любовь рано или поздно становится явной для людей, окружающих влюбленных. И Варвара Михайловна, вопреки своему мнению о том, что сыну еще слишком рано думать о женитьбе, а в том, что он влюблен, у нее не было сомнения, решила пригласить Тасю в Бучу. Она видела, что Миша счастлив, когда с ним рядом эта девушка, воспитанная, любящая, как и Миша, музыку, книги, совершенно бескорыстно увлеченная ее сыном, но своенравная — не смирится ни с ложью, ни с унижением. У нее твердый характер, и она может влиять на сына не меньше, чем мать. Это не устраивало Варвару Михайловну, она хотела оставаться безраздельной хозяйкой в доме, но не решилась открыто помешать счастью любимого сына, и поэтому лишь намекнула ему, что о женитьбе вообще думать рано.

Тася отправила домой восторженное и подробное письмо о том, что встретила прекрасного юношу, трепетно ее любящего, и их чувства взаимны. Родители были сдержанны в своем ответе дочери, предложили ей не спешить с замужеством, еще год поработать в Саратове классной дамой, надеясь, что за год страсти улягутся и молодые лучше разберутся в своих чувствах, чем сейчас, сразу после знакомства.

Ближе к осени Тася возвратилась в Саратов. На вокзале Миша сказал ей, грустно опустив голову:

— Идут последние минуты мая. Вот кондуктор даст свисток отправления поезда — и май закончится.

Тася подумала, что он шутит, и заметила: «Не расстраивайся, Миша. Ты спутал май с августом». А он обреченно покачал головой: «Нет, не спутал». Тася наконец поняла, что они расстаются надолго, и едва не разревелась — ей показалось, что именно сейчас обрывается ниточка их прекрасной жизни и действительно не вернется май, когда они познакомились. И причина для этого была. Ведь жили они в далеких друг от друга городах, в приличных, но разных по характеру семьях: служилой — у Таси, светской — у Миши. Поезд медленно отошел от перрона. Тася прильнула к окну. Михаил стоял понурый, осиротевший, прощально махнул рукой и уставился в асфальт перрона, чтобы не видеть уходящий поезд. «Ничего не оборвется, май не закончится!» — крикнула Тася Мише, но он, вероятно, ее слов не услышал. Втянув голову в плечи, он поплелся к выходу с вокзала.

В Саратове с нею случился обморок, ночью ей приснилось, что они с Мишей расстались навсегда. На следующий день, бледная, усталая после работы в реальном училище, она кое-как привела себя в порядок и поспешила в театр. Даже не выяснила, какой там сегодня дают спектакль. Была уверена, что походы в театр, столь любимый Мишей, сближают их души и этому не смогут помешать никакие семейные разногласия, никакие расстояния. Она написала ему письмо. Грустноватое, но нежное, полное признаний в верности. Миша ответил быстро, сразу же после прочтения письма, подчеркивал, что она нравится его сестрам, они считают ее милой и славной, вполне подходящей, чтобы стать членом их семьи. Переписка продолжалась. Они договариваются о встрече в будущем году. «Был и будет май!» — восклицает Миша в последнем письме. Тася обещает приехать в Киев на Рождество, но у брата Женьки возникают какие-то неприятности в гимназии, и его посылают в Киев, к тете Соне, чтобы он там развеялся, пришел в себя. А Тасю направили в Москву, к бабушке. В этом не было умысла разлучить Тасю и Мишу... Их отношения родители Таси пока не принимали всерьез.

Неожиданно из Киева пришла депеша от близкого друга Миши Саши Гдешинского: «Телеграфируйте обманом приезд. Миша стреляется». Отец Тани посчитал эту телеграмму мальчишеской шалостью и отослал ее в письме сестре в Киев, приписав: «Покажи своей приятельнице Варе». Позднее он понял, что поступил нетактично, убедившись, что чувства влюбленных искренни и глубоки.

Перед отправкой телеграммы Миша признался Саше Гдешинскому: «Я без Таси просто не могу жить. Хочу заснуть и не проснуться. Хожу по местам наших встреч. Вспоминаю, что я говорил, что — она. Как вели себя. Читаю-перечитываю ее письма. Мало помогает. Душа болит. Боль то ноющая, то колющая. Иногда такая сильная, что кажется, разорвется душа. Как будто часть ее, живую, счастливую, оторвали и увезли в Саратов, и думаю, что, пока обе части не соединятся, страданиям моим не будет конца.

— Ты преувеличиваешь свою беду, Миша, — утешал его Гдешинский, — просто ты тоскуешь. Очень. Я вижу. Время лечит. Посмотришь, вскоре тоска утихнет, причем так же внезапно, как и возникла.

Миша нервно качает головой:

— Саша, ты же музыкант и должен понимать, что одна половина оперы не может существовать без другой. Только вместе они целое гармоничное произведение! Только вместе...

— Но оперы бывают разные, — старался успокоить его Саша, — трагедийные, комические, можно спеть арию из них, она может звучать законченно, полновесно. Выбери себе одну арию. Боль утихнет. Вот увидишь!

— Опера ли, ария из нее — для меня звучат одинаково. Это отзвуки разбитого сердца, разорванной души!

— Так что же делать, Миша? Попробуй перетерпеть боль. Не может же рана кровоточить вечно?

— Моя — может... и будет, — уверенно произносит Миша. — Напиши Тасе, что если она не приедет, то я застрелюсь.

— Ты серьезно, Миша? Возьмешь пистолет, приставишь дуло к виску и...

— Да, — без раздумий ответил Миша, и в глазах его блеснул холодный свет безразличия к жизни. — Душа должна успокоиться. Боль ее невыносима.

Испуганный Саша поспешил на телеграф.

В ответ от Таси пришла телеграмма величиной с письмо — с уверениями в любви, верности, в том, что они разлучены временно и он, когда пожелает, может приехать к ней в Саратов.

Михаил выучил эту телеграмму наизусть, всегда носил в кармашке рубашки рядом с сердцем и чувствовал, как отходит душа от боли, еще недавно пронзительной и мучительной. Он и не подозревал, что тогда Тася, по существу, спасла ему жизнь... В первый раз.

Возвращался май, но более нормальный, не столь бурный и полный неодолимой страсти, каким был прежде. А до этого целый год Михаил не учился, едва не дошел до умопомешательства. Жизнь казалась ему ненужной. Будущий врач даже не знал, как подойти к своему лечению. Весь учебный год Михаил не ходил на занятия. Семья была в отчаянии. Спасительная телеграмма от Таси возвратила его к жизни. Он становится спокойнее, рассудительнее, начинает анализировать свои поступки, глубже вникать в происходящее вокруг него, в судьбы родных, друзей, иногда даже совсем незнакомых людей. Однажды он говорит сестре Наде: «Вот увидишь, я буду писателем».