Еще в 1938 году Булгаков, как рассказывала Елена Сергеевна, обнаружил у себя симптомы той самой болезни, которая оборвала жизнь его отца. Спасения от нее не было. Оставалась надежда, что этот самодиагноз ошибочен. И хоть Михаил Афанасьевич подробно расписал жене, как будет проходить болезнь и насколько неотвратим ее финал, он не очень верил, что все именно так и произойдет. Мысли о близкой смерти, однако, приходили к нему. На них накладывалась и смертельная усталость от тех ударов, которым он периодически подвергался вот уже десять лет, от несбывшихся ожиданий, от театральной службы, не приносившей ему удовлетворения. И желание покоя, пусть даже вечного, которое владело в его романе Мастером, все больше становилось его собственным желанием. Это отразилось и на финале его новой пьесы, написанной по договору с Театром им. Вахтангова в 1938 году по мотивам романа Сервантеса «Дон Кихот».
Герой романа был более чем близок Булгакову. Разве он сам, начитавшись, нет, не рыцарских романов, разумеется, а Гоголя и Достоевского, Щедрина и Толстого, не выходил на бой, чтобы «мстить за обиды, нанесенные свирепыми и сильными, — беспомощным и слабым, чтобы биться за поруганную честь, чтобы вернуть миру то, что он безвозвратно потерял, — справедливость!»? Разве не разил копьем и мечом своей сатиры великанов зла? Разве не оказался в конечном счете рыцарем печального образа?
Разница в том, что больная фантазия Дон Кихота творила этих великанов из ветряных мельниц или бурдюков с вином, а вполне здоровая фантазия Булгакова — из подлинного зла. Но побои тому и другому доставались одинаково тяжелые.
Использовать в пьесе все 76 глав «Дон Кихота» со всеми многочисленными приключениями героя Булгаков, естественно, не мог. Он взял из книги Сервантеса наиболее популярные приключения, но построил пьесу так, что она ни в коей мере не искажала и не переиначивала ни замысла автора, ни самого духа его творенья. Лишь в финал пьесы он внес кое-что новое: по-своему расшифровал состояние героя после поражения от рыцаря Белой Луны и возвращения в свое село, в свой дом и, что ему горше всего, — в обыденный образ Алонсо Кихако.
«Мне страшно оттого, что я встречаю мой закат совсем пустой, и эту пустоту заполнить нечем», — жалуется он Санчо.
«Какую пустоту, сеньор? — удивляется Санчо... — неужели этот проклятый рыцарь Белой Луны — чтоб его раскололи в первом же бою, как перезревшую дыню! — своим мечом попортил не только ваше грешное тело, но и бессмертную душу?»
«Ах, Санчо, Санчо! — возражает ему Дон Кихот, — Повреждения, которые нанесла мне его сталь, незначительны. Так же и душу мою своими ударами он не изуродовал. Я боюсь, не вылечил ли он мою душу, а вылечив, вынул ее, но другой не вложил... Он лишил меня самого драгоценного дара, которым награжден человек, — он лишил меня свободы! На свете много зла, Санчо, но хуже плена нету зла! Он сковал меня, Санчо!»
В романе Сервантеса Дон Кихот ничего подобного не говорит. Это слова самого Булгакова. О себе. Или, точнее говоря, — о том, что было в нем от Дон Кихота. Правда, внутренней своей свободы он вовсе не лишился. Но был готов в какой-то мере поступиться ею, потому что действительно попал в плен...
Едва закончив пьесу «Дон Кихот», Булгаков принялся за другую — «Батум», о Сталине. И писал ее уже не как рыцарь Печального Образа, а как Алонсо Кихано, а может быть, и того необычней — как трезвый и рассудительный реалист Санчо Панса.
Пьеса «Батум» была задумана, по утверждению биографов писателя, в конце 1935 — начале 1936 года. Никем не доказано, однако, что Булгаков в самом деле и замыслил ее, и был полон желания написать. Он только говорил о своем намерении. И кому? В одном случае директору МХАТа, в другом — председателю Комитета по делам искусств. То есть тем, от кого зависела судьба трех его пьес, которые тогда готовились к постановке и с которыми была связана его последняя и самая отчаянная надежда вновь «выйти в люди». Скорее всего это был тактический ход писателя, отлученного от читателя и зрителя и затравленного до такой степени, что ему не оставалось уже ничего иного, как припугнуть высокое театральное начальство возможным заступничеством главнейшего из главных.
Ни одна из трех пьес так и не вышла в свет, а привести свою «угрозу» в исполнение Булгаков так и не подумал. Только осенью 1938 года, почти три года спустя, после долгих уговоров со стороны мхатовской администрации, которая мечтала поставить пьесу о Сталине, чтобы поправить свои дела, он сел за работу. Но вскоре на добрых полгода забросил ее и вернулся к ней лишь в мае 1939 года. Теперь это, видимо, был уже не тактический, а стратегический ход, продиктованный полным отчаянием.
В столе Булгакова лежали десять пьес, которые нигде не шли, инсценировки, либретто, повести и романы, давно не переиздававшиеся или не издававшиеся вовсе. К ним прибавился новый роман, итог почти десятилетнего труда. Все это, чему он отдал и жизнь, и, говоря словами Санчо, «бессмертную душу» свою, в любой момент могло быть уничтожено. Ведь были же уничтожены в последние годы многие талантливые произведения вместе с их авторами. И уже не столько ради сохранения жизни, сколько ради того, чтобы сберечь творения свои, Булгаков мог пойти даже на сделку с совестью.
Судя по тому, как написан «Батум», как мало в нем подлинно булгаковского и как много от литературных и драматургических стереотипов тех лет, писатель заставил себя его сочинить. И эта апологетическая, основанная не на архивных материалах — к ним Булгаков допущен не был, — а на воспоминаниях друзей Сталина, в частности Берии, пьеса оказалась самым бесцветным и худосочным из его сочинений.
МХАТовцев «Батум» привел в восторг: он отвечал литературным вкусам начальства. Высокие чины от искусства тоже выражали автору свое восхищение. Но сам Сталин постановку ее не разрешил.
Бог весть, что им руководило. Во всяком случае никак не то, что в этой пьесе о работе его в Батуме в 1902 году не было ни одного слова правды.
Был ли стратегический ход Булгакова безуспешен? Кто знает. Хотя пьеса и не пошла, сам факт ее создания, возможно, сказался на судьбе его творческого наследия. Оно сохранилось полностью. И дождалось своего времени. А дни писателя тогда уже были сочтены. В сентябре 1939 года врачи подтвердили диагноз, о котором он боялся и думать. Через полгода, 10 марта 1940 года, Булгакова не стало.
* * *
Полвека прошло с тех пор. Но лишь несколько лет назад читателю был открыт широкий доступ в мир Булгакова. И еще далеко не все богатства этого мира освоены нами. Оценить их в полной мере могут лишь те, кто по-настоящему свободен, кто сумел избавиться от разного рода страхов и предрассудков, от стереотипного мышления. А мы только учимся свободе. Тем не менее мы уже начинаем понимать и то, какой невосполнимый урон — нравственный и духовный — был нанесен нам, когда некогда любимые нами герои расстреливали русскую интеллигенцию — Турбиных и най турсов, и то, что «животворный» красный луч растил не только и не столько «нового, прекрасного, сильного и доброго человека», как это виделось А. Фадееву, сколько приспособленцев, опустошавших страну, и то, как и отчего плодились вокруг нас и в нас самих шариковы, и то, что культура народа определялась не одними мнимыми, но и подлинными достижениями науки и искусства, а, в первую очередь, тем, как относятся люди этого народа друг к другу, к иным народам, к природе, к делу своих рук, к общему достоянию. И как много обязаны мы этим пониманием именно Булгакову.
Мы уже знаем примерно, насколько значительна роль Булгакова в истории русской и мировой литературы. Но нам еще предстоит узнать, как нужен он нам в обыденной жизни, коль мы хотим сделать эту жизнь поистине разумной и достойной.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |