Заключение

В последний год жизни М.А. Булгакова его не однажды навещал А. Фадеев. Это может показаться по меньшей мере странным. Певец революции и новой жизни, не устававший твердить, что «наша действительность величественна и богата», искал и не чурался общения с человеком, который испытывал «глубокий скептизм в отношении революционного процесса» и упорно изображал «бесчисленные уродства нашего быта». Преуспевающего литературного деятеля, уверявшего, что «никогда еще не было таких прекрасных условий для поистине чудесного размаха творческой работы», какая-то неведомая сила влекла к художнику, как раз в этих «прекрасных условиях» обреченному «на пожизненное молчание в СССР»...

Навестил Фадеев Михаила Афанасьевича и за несколько дней до смерти. И как искренне, как тяжело переживал он неотвратимость надвигавшегося финала!

Елена Сергеевна вспоминала:

«Пришел он. Довольно долго сидел у Мишиной постели. О чем-то они разговаривали. Потом выскочил в переднюю. Я иду с кухни, а он стоит, прислонившись к стене, и плачет. Увидел меня — кинулся: «Неужели ничего уже нельзя сделать? Ведь он такой живой — шутит, смеется: Миша действительно и шутил, и смеялся, хотя, как врач, знал, что жить ему осталось считанные дни.

Александр Александрович, кстати, добился где-то там, в верхах, разрешения вывезти Мишу на лечение за границу. В Индии, кажется, его болезнь лечили. Но опоздал. Путь был дальний, через Европу. А там шла война. Врачи предупреждали меня: «Только намучаетесь, довезете труп».

На похороны Фадеев не явился. То ли в самом деле не мог, как позже пытался объяснить, то ли из соображений политического характера. Но прислал Елене Сергеевне письмо, в котором, в частности, писал о Булгакове: «Человек поразительного таланта, внутренне честный и принципиальный и очень умный... и люди политики, и люди литературы знают, что он человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (иногда и потом) он не все видел так, как оно было на самом деле, то в этом нет ничего удивительного: хуже было бы, если бы он фальшивил».

С годами выяснилось, что скорее уж сам Фадеев «не все видел так, как оно было на самом деле», что в своих многочисленных «руководящих» статьях и речах, как правило, желаемое выдавал за сущее. Не в этом, однако, в данном случае суть. Главное, что и в страшные сталинские времена к Булгакову нередко влекло и тех, кто придерживался прямо противоположных убеждений и кому были чужды его понимание мира, добра и зла, чести и справедливости. Действием одного «поразительного таланта» этого не объяснишь. Видимо, то немногое из написанного Булгаковым, что тогда успело стать достоянием читателей и зрителей, таило для них такую правду, от которой невозможно было ни отмахнуться, ни уйти за частокол идеологических догм. Даже у многих противников писателя, считавших вредоносными его творения, не говоря уже о друзьях и единомышленниках, не было сомнения, что рано или поздно эти творения широко выйдут в люди. Но такая глухая ночь стояла на дворе, что и самые большие оптимисты не ожидали для них скорого рассвета.

Биограф Булгакова и старый его друг П.С. Попов, впервые прочитав полностью «Мастера и Маргариту», писал Елене Сергеевне в декабре 1940 года: «Но вот, если хотите — грустная сторона. Конечно, о печатании не может быть и речи... Слишком велико мастерство, сквозь него все еще ярче проступает, кое-где не только не завуалировал, а поставил точки над «і». В этом отношении чем меньше будут знать о романе, тем лучше. Гениальное мастерство всегда останется гениальным, но сейчас роман неприемлем. Должно будет пройти 50—100 лет».

Со сроками П.С. Попов немного ошибся: первая публикация «Мастера и Маргариты» состоялась «всего» через 26 лет. Правда, в неполном объеме. Журнал «Москва», печатая роман, исключил шестьдесят страниц текста: Великий Бал Сатаны, полеты Маргариты — то есть наиболее поэтичные и вольнолюбивые страницы. Восемь лет спустя, в 1975-м, роман был напечатан без купюр в однотомнике, содержавшем, кроме него, «Белую гвардию» и «Жизнь господина де Мольера». Но тираж... 10 тысяч экземпляров. Да и тот почти весь уплыл за границу.

И все же возвращение Булгакова из безмолвия шло. Медленно, трудно, с долгими, многолетними перерывами, но шло. Вычеркнуть его из литературы было немыслимо.

Еще в марте 1941 г. Ленинградский академический театр имени А.С. Пушкина поставил «Дон Кихота». В 1943-м МХАТ — «Последние дни». Через двенадцать лет, в 1955-м, появилась и первая с 29-го года публикация — изданные отдельной книжкой «Дни Турбиных» и «Последние дни». Еще десятилетие понадобилось, чтобы последовал первый большой прорыв произведений Булгакова в печать.

В 1965-м — сборник из пяти пьес писателя. В 1967-м — новый сборник. Семь пьес. В 1966-м — большой том прозы («Записки юного врача», «Белая гвардия», «Жизнь господина де Мольера», «Театральный роман»)...

Тиражи этих изданий оставались мизерными, и почти каждое сопровождалось предисловиями или послесловиями, в которых о Булгакове говорилось сдержанно, с оглядками, чтобы, не дай бог, не задеть самолюбия крупных литературных чинов, столпов соцреализма, которые, понятно, отводили себе куда более заметную, чем булгаковская, роль в истории советской литературы. «Незаурядный», «талантливый», «начинает занимать заслуженное им место в ряду других советских писателей старшего поколения»... Надо ли говорить, что такие осторожные эпитеты и формулировки ни в коей мере не отвечали масштабам этой фигуры и истинному ее значению.

Отчасти в тех же целях (не задеть самолюбие) авторы предисловий и послесловий старательно подчеркивали, что Булгаков писал неровно, что были у него и сильные вещи, и слабые, и совсем слабые.

«Так интересно и необычно завязанная повесть «Дьяволиада» увядает к середине, расплываясь в утомительной фантасмагории. Важная тема призрачности бумаготворчества, не изжитого до конца бюрократизма... не удалась автору, и идея рассказа проступает сквозь его ткань неотчетливо, смутно, позволяя превратно ее истолковать». Это В. Лакшин — предисловие к тому булгаковской прозы 1966 года. Он же — о «Роковых яйцах»: «Несмотря на спорность отдельных страниц, где сатирическая фантазия автора уступает место легковесному озорству, главная мысль повести проста и серьезна».

А вот К. Симонов — о «Мастере и Маргарите». Предисловие к изданию 1975 года:

«Следует добавить, что другой Москвы того времени, другого, более широкого поля для наблюдений в романе почти не чувствуется. И это один из примеров, говорящих об ограниченности взгляда писателя на современность...».

И К. Симонов, и В. Лакшин сыграли огромную роль в пробивании произведений Булгакова через цековские, цензурные, издательские рогатки. И осторожность их более чем понятна. Без всякого рода оговорок, без реверансов в сторону «других советских писателей старшего поколения» в те годы издание романов и пьес Булгакова вряд ли могло состояться. Дело, однако, не только в осторожности.

Почти все люди страны и писатели не были исключением, пребывали тогда в состоянии идеологического гипноза, которому неуклонно и методично подвергались со времен революции. Они жили в мире иных, чем Булгаков и немногие, как он, неисправимые, измерений — духовных, нравственных, эстетических. И глядя на него из этого мира, действительно были убеждены, что он, говоря словами Фадеева, «не все видел так, как оно было...».

Нет никаких оснований сомневаться в искренности В. Лакшина тех (середины 60-х) лет, когда он ужасался (позволю себе повторить цитату): «И мечты Турбиных о покое, уюте, сладкий призрак ушедшей счастливой и добропорядочной жизни в семейном кругу — странно вымолвить, но ведь это где-то почти рядом с обывательщиной». В том насквозь идеологизированном мире и впрямь считалось постыдным мечтать о покое, уюте и добропорядочной жизни в семейном кругу. О трудовых свершениях надо было мечтать, о новых завоеваниях социализма.

И К. Симонов нисколько не кривил душой, когда писал об «ограниченности взгляда» Булгакова: было принято считать, что художник не вправе заострять внимание на одних «уродствах нашего быта», поскольку в целом действительность наша оставалась «величественна и богата».

Публикация романа «Мастер и Маргарита» еще в его журнальном виде произвела переворот в отношении к Булгакову даже со стороны тех, кто уже читал и «Белую гвардию», и «Театральный роман», то есть имел более или менее живое представление о нем. Роман потряс не только души достаточно серьезных его читателей, но и те основы, на которые привычно опирались они в своем восприятии современной литературы. Для многих впервые открылось, что их понимание природы добра и зла, свободы и несвободы, жизни тела и жизни духа не так уж и совершенно. Что существует иное понимание этих явлений и, кто знает, быть может, гораздо более глубокое и правильное. А это уже было чревато переоценкой кое-каких ценностей, утвержденных так называемой классовой моралью, а если попросту — почившими и здравствовавшими вождями революции.

В статьях, которые в середине 1968 года появились в нескольких толстых журналах одновременно, словно кто-то долго, целый год держал их за каменной стеной (наверное, так оно и было), а затем вдруг решился сразу всех выпустить на волю, совершился настоящий прорыв к подлинному Булгакову. Их авторы упоенно делились с читателем своими впечатлениями, своим потрясением, уже не осторожничая и не пытаясь выискивать в романе слабые стороны или ограниченность взгляда».

И. Виноградов в «Вопросах литературы» (1968, № 6), как бы выражая общее мнение, писал: «...когда полтора года назад мы впервые открыли для себя этот мир, впечатление, право же, было ошеломляющим». И дальше:

«...нельзя не быть благодарным Михаилу Булгакову, сумевшему вернуть нам свежесть и непосредственность восприятия даже там, где, казалось бы, уже ни о какой непосредственности и речи быть не может...

...Сколько блеска, выдумки, покоряющей художественной правды и в сатирических его главах, и в полной лиризма, грусти и гнева истории Мастера и Маргариты, этих верных любовников, не убоявшихся самого Сатаны! Все здесь полно жизни, движения, теплоты, роскоши красок и звуков, удивительной пластики образа и слова...»

Взрыв страстей, вызванных романом, встревожил и насторожил властьпредержащих. Булгаков вновь становился опасным для них писателем. Издание его произведений было надолго прекращено. Нежелательным стало и упоминание его имени в печати, не говоря уж о публикации каких-либо статей о нем.

А за рубежом книги Булгакова широко издавались: пьесы ставились многими театрами мира. И явно для того лишь, чтобы гонорары за его произведения не уплывали в чужие руки, издательству «Прогресс» было разрешено выпустить в 1975 г. уже упомянутый том с тремя романами.

Только после 1985 года на волне начавшихся в стране перемен словно поднялись шлюзы и хлынуло в нашу жизнь все, что было открыто, выстрадано, рождено Булгаковым. На первых порах еще делались попытки как-то регулировать этот поток, но уже с 1987 г. возвращение Булгакова стало триумфальным. Сотни театров ставили его пьесы. И не одни старые, академические театры, в «генетической памяти» которых был записан феноменальный успех «Дней Турбиных», «Зойкиной квартиры», «Багрового острова». Ставили и молодежные студии, включая те, которые только что рождались. Стремительно нарастал вал изданий и переизданий его прозы. Возникло своего рода соревнование за то, кто первым обнаружит и обнародует еще неизвестные читателю страницы его наследия — письма, черновые наброски, дневниковые записи. Тиражи книг Булгакова и журнальных публикаций давно перевалили за миллион экземпляров. И продолжают расти. И раскупаются мгновенно.

Идут нарасхват и работы о нем: статьи, монографии, воспоминания. Книга Л. Яновской «Творческий путь Михаила Булгакова», которая каким-то чудом «проскользнула» в свет еще в 1983 году, разошлась в считанные дни. То же относится к монографии А. Смелянского «Михаил Булгаков в художественном театре» (1986 г.). Журнал «Москва» резко поднял свой тираж в 1988 году благодаря публикации не столько «Истории государства российского» Н.М. Карамзина, сколько исследования М. Чудаковой «Жизнеописание Михаила Булгакова».

В какой-то мере все это объясняется неизбежными «издержками» моды. Но лишь в «какой-то».

Булгаков действительно оказался необходим всем.

Литературе, потому что его произведения — богатейшая школа мастерства, творческой фантазии, юмора, сатиры. Его влияние легко обнаружить в сочинениях многих авторов. И не только молодых. В прозе Б. Окуджавы, Б. Васильева, В. Орлова, в социально-фантастических повестях братьев Стругацких. А разве «евангелические» главы в романе В. Тендрякова «Покушение на миражи» и в айтматовской «Плахе» могли появиться, не будь на свете «Мастера и Маргариты»? Ведь сам принцип использования истории Иисуса Христа, как романа в романе, и в качестве глубокой параллели к событиям и явлениям современности — это чисто булгаковская находка.

Булгаков нужен всему театральному миру — и режиссерам, и актерам — потому, что постановка его пьес на редкость увлекательная и благодарная работа. Какая еще драматургия позволяет сыграть эпоху Людовика XIV или Николая I, гражданской войны или нэпа так, что зритель без всякого нажима со стороны постановщиков ощутит натуральную связь времен — тех, давних, и своего, нынешнего. И почувствует, как мало меняется природа человека. И поймет, как ценен для него опыт даже давным давно ушедших поколений.

Булгаков нужен любому из нас. Каждая его вещь — это прежде всего захватывающее чтение. Обогащающее и облагораживающее. То тяжелое, что есть в его книгах, не давит, а просветляет душу. Смешное не только веселит, но и будит мысль. Добро и умиротворяет, и требует действия. А зло рождает не столько ненависть, сколько горечь и сожаление. Все написанное Булгаковым в далеком вроде бы прошлом «работает» на сегодняшний день. В общих чертах об этом сказано в предыдущих главах. Остается добавить немногое.

Нынче мы все возвращаемся к естественному человеческому состоянию. Начинаем по-иному, чем еще недавно, мыслить, чувствовать, оценивать суть и смысл своего бытия — индивидуального и общественного. И решительно удаляемся от того, что выращивали в нас идеологические пастыри, а вместе с тем и поднятые ими литература и искусство. Немногие романы, повести, пьесы, написанные, как и булгаковские, 50—60 лет назад, остаются с нами. Булгаков же остается весь. Он становится для нас все ближе и все актуальнее, потому что еще тогда, в этом шестидесятилетнем далеке, видел и понимал то, что открывается нам лишь теперь. И уже одно то, что более чем за полвека опыт его сердца и разума нисколько не устарел, вызывает особое доверие к этому опыту.

Только нынче пришли мы наконец к пониманию, что гражданская война со всеми ее победами была для страны бедствием и трагедией. Что в течение десятилетий истинных духовных наставников теснили и сживали со свету забиравшие все больше власти Швондеры, талантливых деловых людей — рокки, настоящих работников в городе и в селе, не говоря уже о «лучшем слое в нашей стране», интеллигенции — бесчисленные шариковы. И кто, как не Булгаков, который создал яркие портреты этих «героев» еще тогда, когда они только начинали входить в силу, помогает нам это установить, а значит, и разобраться в причинах главных бед и нынешнего нашего времени и бог знает скольких еще будущих лет.

Конечно, не следует противопоставлять Булгакова «крупнейшим советским писателям и драматургам». Он действительно занял «заслуженное им место в ряду...» (В. Лакшин). Но это тот высокий ряд, который составляют Н. Гоголь и Л. Толстой, Ф. Достоевский и А. Чехов. И возвращенные нам вместе с Булгаковым или чуть раньше И. Бунин, А. Платонов, И. Замятин, В. Набоков. И чудом уцелевшие в годы сталинской деспотии М. Шолохов и Л. Леонов. И пополнившие его уже после войны В. Гроссман и А. Солженицын.

Никого из этих мастеров и невозможно противопоставить ни всем остальным, ни друг другу. Они нужны нам и дороги такие, как есть — каждый сам по себе, вне всяких рангов и вне сравнений.