Сатанинские ночи

1

И в давние эпохи политики именем интересов своих стран и народов играли в хитроумные политические игры, а народы тем временем жили в невежестве и нищете, и новая эра мало что изменила. В судьбе России во всяком случае. Разве лишь «появились эти... как их... трамваи, автомобили». К такому выводу приходишь, читая после ершалаимских глав московские главы «Мастера и Маргариты».

Когда Иван Бездомный гонится за Воландом, считая его виновником гибели Берлиоза, забегает он в какой-то «унылый, гадкий и скупо освещенный переулок» и почему-то вдруг решает, что «профессор несомненно должен оказаться в доме № 13 и обязательно в квартире 47». Почему именно, неизвестно. Возможно, Воланд и внушил ему эту бредовую мысль. Так ли, сяк ли, но вот он, этот дом, вот и квартира 47:

«В громоздкой, до крайности запущенной передней, слабо освещенной малюсенькой угольной лампочкой под высоким, черным от грязи потолком, на стене висел велосипед без шин, стоял громадный ларь, обитый железом, а на полке над вешалкой лежала зимняя шапка, и длинные ее уши свешивались вниз. За одной из дверей гулкий мужской голос в радиоаппаратуре сердито кричал что-то стихами».

Из передней Иван попадает в ванную, не менее запущенную. Потом на кухню — «...на плите в полумраке стояло около десятка потухших примусов. Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона...»

Таких детальных бытовых зарисовок в «Мастере и Маргарите» немного. Но отдельные «бесчисленные уродства нашего быта», как сказано в письме Булгакова правительству, проступают во всех эпизодах и сценах, из которых складываются московские главы романа. Поэт, который является пред читательские очи «в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных тапочках»; киоск «Пиво и воды», где в жаркий день нет ни пива, ни воды, зато есть хмурая и неприветливая продавщица; домоуправление, в котором, «прямо скажем, все воры», взятки берут, прописывают за деньги; зрители в варьете — «Ты чего хватаешь? Это моя!.. Да ты не толкайся, я тебя сам так толкану!..»

Все это из разряда мелочей, хотя что, как не подобные мелочи, и составляют быт. Но вот более существенные его приметы. Смерть Берлиоза вызвала... нет, не сочувствие, не сострадание соседей по дому, а лавину заявлений с претензиями на жилплощадь покойного.

«В них заключались мольбы, угрозы, кляузы, доносы, обещания произвести ремонт на свой счет, указания на несносную тесноту и невозможность жить в одной квартире с бандитами. В числе прочего было потрясающее по своей художественной силе описание похищения пельменей, уложенных непосредственно в карман пиджака, в квартире № 31, два обещания покончить жизнь самоубийством и одно признание в тайной беременности».

Картина быта, или, уж точнее говоря, бытия москвичей оставляет еще более гнетущее впечатление, когда писатель пополняет ее кое-какими особыми деталями, подлинный смысл которых зашифрован нарочито легковесной формой их подачи. В первую очередь это, естественно, относится к «загадочным» событиям, происходившим в квартире № 50. Задолго до того, как в ней поселился Воланд с компанией, она «пользовалась если не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией... два года тому назад начались в квартире необъяснимые происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать». Люди исчезали, комнаты их почему-то оказывались «запечатанными». Решительно никто не догадывался, в чем дело, и о «проклятой квартире в доме рассказывали всякие легенды». Но когда Степа Лиходеев обнаружил печать на двери Берлиоза, ему вспомнились отнюдь не эти легенды, а нечто совсем иное: статья, которую он «как назло недавно всучил Михаилу Александровичу», какой-то сомнительный разговор с Берлиозом...

В этой же связи уже не Степе, а читателю романа вспомнятся, наверное, и слова Бездомного в разговоре с Воландом: «Взять бы этого Канта да за такие доказательства года на три в Соловки!», и уж тем более история с Алоизием Могарычем, который написал про Мастера «куда надо», после чего за Мастером «пришли», а сам Алоизий некоторое время спустя занимал его с любовью обставленную квартирку...

Еще одна «особая деталь» зашифрована в сне Никанора Ивановича Босого. Его содержание будто даже выпадает из общего хода событий, и не сразу догадаешься, как его толковать. Разгадка приходит, как только задумаешься, отчего он так красив, этот сон, если снится Никанору Ивановичу нечто по идее не совсем красивое — конфискация у населения валюты и драгоценностей. Сам Никонор Иванович уличен в том, что припрятывал доллары. И вот видится ему... нет, не тюремная камера и не лагерная проволока, а ослепительной красоты театральный зал, с золотыми трубами, хрустальными люстрами под золоченым потолком, великолепно натертым паркетным полом. Сидят на этом полу валютчики, а красавец артист в смокинге мягко и задушевно уговаривает их со сцены сдавать припрятанные и «бесцельные в руках частного лица» сокровища. Из глаз его брызжут лучи, пронизывающие то одного, то другого валютчика «насквозь, как бы рентгеновские». Звучат строки из бессмертного пушкинского «Скупого рыцаря». И выходят на сцену счастливцы, которые нашли в себе силы раскаяться и раскошелиться и в конечном счете ощутить сладость добровольной сдачи совершенно ненужных им ценностей.

Конечно, это не что иное, как пародия. И на конкретное явление — формы и методы разного рода конфискаций имущества, и на образ жизни общества в целом. «У нас все делается на добровольных началах, — тая саркастическую усмешку, уверяет автор. — Никакого принуждения, никакого насилия. А если и случается нечто такое-эдакое, какая-нибудь напраслина, например, как было с валютой Никанора Ивановича, то исключительно происками нечистой силы».

Обо всех этих странностях и уродствах бытия своих современников Булгаков пишет с улыбкой, в которой, однако, легко различить и печаль, и горечь. Иное дело, когда взгляд его падает на тех, кто отлично адаптировался в этих условиях и процветает: на взяточников и мошенников, начальствующих дураков и чинуш. На них писатель и напускает нечистую силу, как это было задумано им с первых дней работы над романом.

Силы ада вообще играют в «Мастере и Маргарите» несколько необычную для них роль. Они не столько сбивают с пути праведного людей добрых и порядочных, сколько выводят на чистую воду и, мало того, наказывают уже состоявшихся, а то и вовсе закоренелых грешников, но очень своеобразно, похоже, по наущению автора, избирают меры наказания.

Степа Лиходеев, директор варьете, отделывается, например, тем, что ассистенты Воланда зашвыривают его из Москвы в Ялту, откуда он, натерпевшись, правда, страху, через несколько дней благополучно возвращается в Москву. А грехов у него целый воз: «...вообще они, — докладывает Коровьев, говоря о Степе во множественном числе, — в последнее время жутко свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя свое положение, ни черта не делают, да и делать ничего не могут, потому что ничего не смыслят в том, что им поручено. Начальству втирают очки.

— Машину зря гоняет казенную! — наябедничал и кот».

И вот за все это всего лишь вынужденная прогулка в Ялту.

Большому театральному начальнику Семплеярову, который страдает почти всеми теми же пороками, что и Степа, достается в наказание грандиозный семейный скандал. Ну разве еще то, что из своего высокого кресла он вылетает на должность заведующего грибозаготовительным пунктом.

Без чересчур тяжелых последствий обходится встреча с нечистой силой и Никанору Ивановичу, который с валютой действительно не балуется, но взятки-то все-таки берет, и дядюшке Берлиоза, Поплавскому, хитроумному охотнику за московской квартирой племянника, и руководителям Зрелищной комиссии, типичным бюрократам и бездельникам. Зато крайне суровые наказания выпадают тем, кто и не ворует и вроде бы Степиными пороками не замаран, но обладает одним как будто и безобидным недостатком. Мастер определяет его так: человек без сюрприза внутри. Может, еще точнее сказать — человек без фантазии.

Финдиректору варьете Римскому, принадлежащему к этой категории людей и пытающемуся изобретать «обыкновенные объяснения явлений необыкновенных», ассистенты Воланда устраивают такую сцену ужасов, что он в считанные минуты превращается в седого старика с трясущейся головой. Совершенно безжалостны они и к буфетчику варьете, тому самому, что произносит знаменитые слова об осетрине второй свежести («Свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя», — возражает Воланд). Ему обещана в близком будущем смерть от рака. И она действительно настигает его в точно указанные сроки. Но главное — в каком издевательском тоне предсказана ему кончина и как потешаются над этим несчастным сам Воланд и его подручные. За что? Буфетчик-то как раз и ворует и мошенничает, но не в этом самый тяжкий его порок — в скопидомстве, в том, что он, сидя на солидных капиталах, обворовывает и самого себя. «Что-то, воля ваша, — замечает Воланд, — недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжело больны или втайне ненавидят окружающих».

Самая печальная участь достается, однако, не Римскому, не буфетчику, не барону Майгелю, наушнику и шпиону, которого ассистенты сатаны собственноручно спроваживают на тот свет, а главе МАССОЛИТА Берлиозу. Мало того, что сразу после встречи с сатаной ему трамваем отрезает голову, в чем, быть может, Воланд и невиновен, во время похорон голова его исчезает из гроба, отчего проводы покойного превращаются в фарс. Обнаруживается она на Великом Балу, в руках у Воланда, который обращает к ней, еще живой, жестокие слова: «Каждому будет дано по его вере... Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие». И голова Берлиоза в самом деле тут же превращается в чашу для пития сатанинских зелий — горькая участь для того, кто всегда был убежден, что у него на плечах нечто вполне достойное.

Чем объяснить такое исключительное, злее не придумаешь, наказание?

Беда Берлиоза в том же самом: он человек без фантазии. Но с него за это особый спрос. Это ведь руководитель писательской организации. Очень к тому же образованный, чрезвычайно начитанный: Канта и Шиллера цитирует чуть ли не наизусть. И при всем при том неисправимый догматик, признающий лишь определенным образом отштампованные истины.

Когда Воланд рассказывает ему и поэту Ивану Бездомному о Понтии Пилате и Иешуа Га-Ноцри, рассказ этот их обоих глубоко захватывает. И тем не менее они каменно стоят на своем: никакого Иешуа Га-Ноцри, никакого Иисуса Христа на свете не было. Берлиоза не могут сдвинуть с мертвой точки раз и навсегда усвоенной им догмы ни странное знамение, когда перед ним вдруг «соткался из... воздуха прозрачный гражданин престранного вида», ни еще более странная осведомленность Воланда о его только что возникшем желании отдохнуть в Кисловодске или о киевском дяде, ни предсказание ожидающей его смерти...

«Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык», — замечает писатель. Реакция председателя МАССОЛИТА на такие явления, коль они случаются, однозначна: «Этого не может быть».

Похоже, что для автора романа нет более ненавистных слов, чем эти. Они не однажды срываются с уст людей «без сюрприза внутри» и получают от автора жесткое определение «житейской и притом совершенно нелепой фразы».

Было бы еще полбеды, если бы оставленную предками богатейшую духовную пищу Берлиоз лишь для себя одного пережевывал так, что она превращалась в какую-то бесцветную и безвкусную смесь. Но он и других учит, как надо ее жевать, как надо и как не надо мыслить. Да не рядовых людей, а новых духовных пастырей, мастеров пера, вроде Бездомного. Вот этого греха ни автор романа, ни его необыкновенный герой отпустить Берлиозу не могут.

Особая безжалостность писателя к главе МАССОЛИТА подчеркивается его доброжелательным отношением к Ивану Бездомному, хотя в споре с Воландом Иван еще яростнее, чем Берлиоз, отрицает и существование бога, и справедливость библейских истин. Секрет в том, что он, человек молодой, «девственный», как замечает Мастер, и лишь по молодости своей невежественный и непримиримый. Но, в отличие от Берлиоза, не безнадежный догматик. Страдания, которые выпадают ему из-за встречи с Воландом, — это страдания очищения, или то, что называют катарсисом. В клинике Стравинского и после нее он постепенно выздоравливает от невежества и нелюбопытства. В нем появляется здоровый человеческий интерес к необыкновенному и жадность к знаниям, не огороженным никакими догмами. Он становится учеником Мастера и получает в награду от автора романа вполне счастливую судьбу.

2

Казалось бы, имея под рукой могучую бригаду сатирических экзекуторов с Воландом во главе, Булгаков вполне мог перепоручить ей всю сатирическую часть своей программы. Между тем немалую ее долю он ведет сам. В первую очередь ту, которая обращена к литераторам, собратьям, так сказать, по перу. Но не ко всем, а к благоденствующим в сложившихся условиях.

Когда Булгаков начинал работу над «Мастером и Маргаритой», такими литераторами были в основном рапповцы. Переписывая роман в третий и в четвертый раз уже после ликвидации РАПП и создания Союза советских писателей, он не стал менять характеристики созданной РАППом литературной среды, поскольку она существенных изменений не претерпела. Не стало деления на красных туземцев — пролетарских писателей — и белых арапов — «попутчиков». Все с 1934 года были вроде бы равноправными членами ССП. Но атмосфера, которая установилась в этой организации, не только не отличалась от той, которую нагнетал РАПП, но еще больше сгущалась и все меньше способствовала свободному творчеству.

В 1938 году один из руководителей ССП, А. Фадеев, с высокой трибуны лепил образ советской литературы в следующих выражениях:

«Советская литература является... наследницей всего прекрасного и великого, созданного художественными гениями человечества, людьми, имена которых сияют в веках, как звезды. Шекспир и Толстой, Гете и Пушкин, Фирдоуси и Руставели, Гоголь и Шевченко, Бальзак и Горький — такова та великая школа, в которой учится, которую наследует советская художественная литература.

В Советской стране традиции классического искусства подняты на небывалую высоту».

Все это было неправдой. Никаким наследием этих звезд в литературе той поры уже и не пахло. Некоторые талантливые писатели, еще не расстрелянные и не загнанные в лагеря уничтожения, продолжали работать. Но либо приспосабливались к обстановке единоличной диктатуры и террора и сочиняли то, что было угодно сталинской команде, либо писали «в стол», рискуя показывать свои творенья лишь самым близким друзьям, как А. Платонов, А. Ахматова, М. Булгаков.

Этих сторон литературной жизни Булгаков в романе почти не касался. В них было больше от государственной политики, чем от собственно литературы. Но с тем большим удовольствием прошелся он сатирической косой по тылам так называемого литературного фронта.

«Старинный двухэтажный дом кремового цвета помещался на бульварном кольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара кольца резною чугунной решеткой...»

Дом этот, который в романе занимает МАССОЛИТ и по старинке именуется «Домом Грибоедова», на самом деле называли Домом Герцена. И занимало его правление РАПП. Стоит он по сей день и принадлежит Литературному институту. Внешний облик его остался таким же, каким был, — булгаковский портрет его абсолютно точен. А внутренний с тех пор, естественно, изменился, но во времена РАППа служил хорошей натурой для нарисованной Булгаковым картины.

Самая замечательная особенность этого писательского дома состоит, по Булгакову, в том, что он набит чем угодно, только не тем, что имеет хоть какое-нибудь отношение к литературному творчеству: от спортивных кружков, бильярдной и рыбно-дачной секции до венца всему — уютнейшего ресторана.

Окидывая взором все эти богатства Дома, мимоходом касаясь кипящих в нем квартирно-дачно-командировочных страстей, писатель охотнее всего задерживает взгляд именно на ресторане. Разговоры на гастрономические темы, которые ведут мастера пера с особенным упоением, он подхватывает и продолжает в тон им с таким жаром, будто и сам не находит ничего более захватывающего, чем подобного рода интеллектуально-духовные обмены. А полуночная пляска литераторов под «знаменитый грибоедовский джаз» в дикой духоте и в грохоте и вовсе подана им как видение в аду. В сцене этой пляски куда больше «адского материала, чем на балу покойников, который устраивается сатаной и который проходит много пристойнее и жизнерадостней. И завершается она вскриком автора, полным комического и в то же время совсем не комического ужаса: «О боги, боги мои, яду мне, яду!»

В финале романа Булгаков возвращается к «Дому Грибоедова». Собственно, возвращается не сам, а «подсылает» Коровьева и Бегемота, которые сжигают его дотла, предварительно подвергнув жестокому сатирическому расстрелу.

«Обрати внимание, мой друг, на этот дом! Приятно думать, что под этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов.

— Как ананасы в оранжереях, — сказал Бегемот...

— Совершенно верно, — согласился со своим неразлучным спутником Коровьев, — и сладкая жуть подкатывает к сердцу, когда думаешь о том, что в этом доме сейчас поспевает будущий автор «Дон Кихота», или «Фауста», или, черт меня побери, «Мертвых душ»! А?

— Страшно подумать, — подтвердил Бегемот.

— Да, — продолжал Коровьев, — удивительных вещей можно ожидать в парниках этого дома, объединившего под своей кровлей несколько тысяч подвижников, решивших отдать беззаветно свою жизнь Мельпомене, Полигимнии и Талии...»

Издевательские эти слова так живо перекликаются с цитированными фадеевскими, словно прямо после них и против них и написаны. Доклад Фадеева, однако, едва ли попадал Булгакову на глаза. И параллель у него совсем иная — с тем, что рассказывает о себе Ивану Бездомному Мастер, истинный подвижник и служитель муз.

Мастеру для творчества не нужны были ни рыбно-дачная секция, ни «полнообъемные творческие отпуска». Крохотная квартира в подвале маленького домика, и вот уж у него «золотой век». «...Совершенно отдельная квартирка и еще передняя, и в ней раковина с водой, — почему-то особенно горделиво подчеркнул он, — маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки... И в печке у меня вечно пылал огонь... И... прекрасная ночная лампа... маленький письменный столик, а в первой комнате — громадная комната, четырнадцать метров, — книги и печка. Ах, какая у меня была обстановка!»

Во всей этой «роскоши» было у Мастера полное уединение. А позже еще и любовь... И родился роман, который прочел и одобрил сам его герой, Иешуа Га-Ноцри. Но... не одобрили критики. Как раз те, что уютно устроились под крылом МАССОЛИТА. Не случайно ведь Бездомный, член этой организации, услышав от Мастера их имена, «как-то сконфуженно попыхтел».

Может быть, и это, в частности, побудило писателя так сурово расправиться руками Коровьева и Бегемота с этим приютом «подвижников». Правда, самого Дома Грибоедова ему в конце концов стало жаль. И когда оба поджигателя докладывают Воланду о своей проделке, тот выражает надежду, что будет выстроено новое здание и что оно окажется лучше прежнего. «Так и будет, мессир», — уверяет его Коровьев. А уж он-то знает, что говорит.

Нечистая сила учиняет в Москве, по воле Булгакова, немало разных безобразий. Но не видно, чтобы от них пострадал хоть один добрый и ни в чем не повинный человек. Многие эпизоды с ее участием вообще носят чисто комический характер. К Воланду, который в первом варианте романа представлял ее единолично, писатель недаром досочинил его буйную свиту. В ней собраны специалисты разных профилей: мастер озорных проделок и розыгрышей кот Бегемот, красноречивый Коровьев, владеющий всеми наречиями и жаргонами — от полублатного до великосветского, мрачный Азазелло, чрезвычайно изобретательный в смысле вышибания разного рода грешников из квартиры № 50, из Москвы, даже с этого на тот свет. И, то чередуясь, то выступая вдвоем или втроем, они создают ситуации, порою и жутковатые, как в случае с Римским, но чаще комические, несмотря на разрушительные последствия их действий. А главное — далеко не всегда связанные с сатирическими целями автора. Разгром Дома Грибоедова или торгсиновского магазина, проделки с самопишущим костюмом или принудительным пением служащих филиала Зрелищной комиссии — это в сатирическую программу романа укладывается. Но перестрелка Бегемота с сыщиками в квартире № 50, шахматный поединок его с Воландом, состязание в стрельбе с Азазелло — все это чисто юмористические сценки, очень смешные и даже в какой-то мере снимающие остроту тех житейских, нравственных и философских проблем, которые роман ставит перед читателем. Ту же роль играет и комедия, которую сам Воланд ломает со Степой Лиходеевым, Коровьев — с Никанором Ивановичем, вся компания — с преследующим ее Иваном Бездомным. В чем смысл этой роли?

Стоит еще раз напомнить — работа над романом завершалась в 1937—1938 годах. Сатирическое изображение действительности, которая «величественна и прекрасна», было в те годы более чем опасным. И хотя Булгаков не рассчитывал на немедленную публикацию романа, он, может быть, невольно, а может, и сознательно смягчал и вуалировал свои сатирические выпады против тех или иных явлений этой действительности.

Но было и другое. То душевное оцепенение, которое охватывало подчас и самого Булгакова и его друзей в условиях, когда ежедневно и еженощно то тут, то там исчезали люди и на дверях их квартир появлялись казенные печати, когда никто не был гарантирован от того, что следующей ночью придут за ним, — это оцепенение надо было преодолевать, чтобы как-то жить. И чистая юмористика, лишенная «сомнительного», по Лиходееву, содержания, была для этого лучшим средством.

Остается только удивляться, что она давалась писателю в сложившихся обстоятельствах. Но Булгакову, как вспоминали многие его друзья, чувство юмора не изменяло до смертного часа.

3

С помощью ассистентов Воланда Булгаков ведет свой сатирико-юмористический обзор явлений московской жизни. Союз с самим Воландом необходим ему для иных, более серьезных и важных целей.

В одной из последних глав романа к Воланду, по поручению Иешуа Га-Ноцри, является Левий Матвей, просить за Мастера: «Я к тебе, дух зла и повелитель теней...» — Ты произнес свои слова так, — замечает Воланд, — как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом?»

Булгакова как раз меньше всего прельщало наслаждение голым светом, хоть не так уж и изобиловала им окружающая жизнь. Ему дорого было то, что проповедовал Иешуа, — добро, милосердие, царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть. Но этим далеко не исчерпывалось то, что, по его убеждению, нужно было людям для полноты жизни, для вечного движения мысли и вечной же работы воображения, а в конечном счете для счастья. Без игры света и тени, без выдумки, без необычайностей и загадок жизнь, по Булгакову, и не может быть полна. А все это уже проходит по ведомству сатаны, князя тьмы, повелителя теней, включая, кстати сказать, и тени усопших людей.

Булгаковский Воланд не сеет зло, а только обнажает его при свете дня, тайное делая явным. Это его стараниями всякое человеческое деянье отбрасывает свою тень — привлекательную ли, уродливую или зловещую. Но законное его время — лунные ночи, когда тени господствуют, становятся особенно причудливыми и таинственными, и человек, отрешаясь от своих дневных забот и дел, вступает в их мир, может, и с опаской, но и с чувством свободы — полной или относительной — это уж «каждому...

по вере его».

В такие ночи и совершается в романе все самое невероятное и самое поэтичное, что противостоит безрадостной прозе московского бытия: полеты Маргариты, Великий бал сатаны, а в финале — скачка Мастера и Маргариты с Воландом и его теперь уже не ассистентами — рыцарями туда, где ждет героев, навсегда распрощавшихся с Москвой, их вечный приют и покой. И кто знает, чего во всем этом больше: всемогущества сатаны или фантазии автора, которая порою сама воспринимается как некая не ведающая ни оков, ни границ демоническая сила.

Чем иным, как не такой силой, мог быть рожден, скажем, первый и оттого особенно захватывающий полет Маргариты. Его ведь не просто видишь, но и ощущаешь, словно и сам становишься невесомым и то медленно, наслаждаясь переполняющей грудь свободой, паришь над озером московских огней, то в считанные мгновенья пересекаешь огромные пространства.

«...Далеко внизу, в земной черноте, вспыхнуло новое озеро электрического света и подвалилось под ноги летящей, но оно тут же завертелось винтом и провалилось в землю. Еще несколько секунд — такое же точно явление...

...Земля поднялась к ней, и в бесформенной до этого черной гуще ее обозначились ее тайны и прелести во время лунной ночи. Земля шла к ней, и Маргариту уже обдавало запахом зеленеющих лесов...»

А встреча Маргариты со своей горничной Наташей, которая летит, оседлав толстого борова с портфелем, и хохочет, и захлебывается восторгом своей неземной легкости и свободного полета!.. А Великий бал в гигантских залах, которые выросли вдруг из коммунальной квартиры и возникают перед глазами нанесенные такими воздушными и в то же время четкими мазками, что кажутся одновременно и совершенно реальными, и какими-то сказочно-призрачными.

«...Стояли стены красных, розовых, молочно-белых роз, а с другой — стена японских махровых камелий. Между этими стенами уже били шипя фонтаны, и шампанское вскипало пузырями в трех бассейнах...»

Кроме главных героев да Наташи, еще двум персонажам даровано было автором ощутить очарование сатанинских ночей, и живительную их силу, и глубокую очищающую душу грусть. Однако очень по-разному приняли они этот дар, и по-разному сказалось это на их судьбе. Один из них и есть тот боров, верхом на котором Наташа мчится на шабаш ведьм. Это сосед Маргариты, Николай Иванович, высокопоставленный чиновник и, судя по снисходительному отношению к нему Воланда и его помощников, в общем неплохой человек. Ничто человеческое не чуждо Николаю Ивановичу — ни увлеченья, ни мечты. Но он так опутан по рукам и ногам казенными представлениями о своем служебном, гражданском, семейном долге, что не в состоянии ослабить эти путы даже в обстоятельствах совершенно невероятных.

Булгаков и на шабаш отправляет его с неизменным портфелем и с забитой бумажными заботами головой.

«— Богиня, — завывал тот, — не могу я так быстро лететь! Я бумаги могу важные растерять...

— Да ну тебя к черту с твоими бумагами! — дерзко хохоча, кричала Наташа.

— Что вы, Наталья Прокофьевна! Нас услышит кто-нибудь! — моляще орал боров...»

«Я не намерен лететь на незаконное сборище!» — протестует он же, обращаясь уже к Маргарите.

Еще фантастичней по исключительной своей нелепости просьба Николая Ивановича к Воланду выдать удостоверение о том, где он не по своей воле провел минувшую ночь, и полное его удовлетворение, когда он получает от кота бумагу с печатью — «уплочено», в которой говорится: «Сим удостоверяю, что предъявитель сего Николай Иванович провел упомянутую ночь на балу у сатаны, будучи привлечен туда в качестве перевозочного средства... (боров). Подпись — Бегемот».

Но вдоволь натешившись над этой особого рода жертвой времени, писатель не лишает ее по крайней мере своего сочувствия. Он оставляет Николаю Ивановичу нестираемое воспоминание о той единственной в его жизни ночи, когда пусть в качестве перевозочного средства, да испытал он сладость вольного полета и мог бы вкусить настоящей свободы, мог бы... Из года в год в ночь майского полнолуния он садится на скамейку под окном, в котором увидел когда-то нагую и ослепительно красивую Маргариту-ведьму и терзает себя запоздалым раскаяньем:

«— Эх я, дурак! Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего я испугался, старый осел! Бумажку выправил! Эх, терпи теперь, старый кретин!

Так будет продолжаться до тех пор, пока не стукнет в темной части особняка окно, не появится в нем что-то беловатое и не раздастся неприятный женский голос:

— Николай Иванович, где вы? Что это за фантазии! Малярию хотите подцепить? Идите чай пить!»

Совсем иное состояние испытывает в те же ночи многие годы спустя профессор Иван Николаевич Понырев, бывший поэт Иван Бездомный. Еще во время своей встречи с Воландом он сразу поверил в то, что тот и завтракал с Кантом и встречался с Понтием Пилатом. Сама эта способность поверить в подобные необыкновенности сулила ему избавление от тех стереотипов мышления, которыми напичкивали его и наставники типа Берлиоза, и вся окружающая среда. Он оказался весьма восприимчивым учеником Мастера. И по крайней мере раз в году, когда наступает это майское полнолуние, в нем оживает все то, что разбудил своими рассказами Мастер, душа его открывается навстречу вечному — загадочному, непознанному, без чего жизнь человеческая пустая и бессмысленная суета сует. Ему трудно даются такие пробуждения. Он возвращается домой с Патриарших прудов, с той скамейки, где когда-то разговаривал с Воландом, совсем больной. Но у него есть своя Маргарита, умеющая снимать его мучительное беспокойство и беречь его сон. А во сне он встречается с главными героями «Пилата», мирно беседующими на лунной дорожке, и с самим Мастером, и с Маргаритой, и погружается в такой истинно поэтический мир, какого и знать не знал, когда писал свои нелепые богоборческие стихи и поэмы.

«Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом».

Ивану, в котором так или иначе продолжается то, что осталось от Мастера на земле, отданы заключительные строки эпилога. А основные события романа венчаются вечным уединением Мастера и Маргариты, покидающих Москву вместе. И навсегда.

Так уж получилось и в жизни, и в романе Булгакова, что Маргарите суждено было сыграть исключительную роль в судьбе этого творения. Задумывалось оно главным образом как сатирическая вещь. И хоть само появление в одной из глав Иисуса Христа, и те истины, которые он исповедовал, и мученическая его смерть изнутри озаряли содержание романа особым светом и особым смыслом, он так и оставался вещью сатирической. В таком качестве он и был уничтожен писателем в 1930 году. Когда Булгаков в 1931 году возобновил работу, у него была уже Елена Сергеевна, тогда еще «тайный друг». Возможно, она-то и убедила его вернуться к роману. А то, что она стала музой-вдохновительницей Булгакова, бесспорно. Теперь его пером водили не только жажда истины и добра, но еще и любовь. Естественно, что она и непосредственно вошла в роман. И от варианта к варианту занимала в нем все более значительное место.

Какое именно?..

4

«По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!»

Откуда это одиночество Маргариты в момент ее встречи с Мастером? Чего ей не хватало в жизни? Близкого человека? Заботы? Ласки?..

«Муж ее был молод, красив, честен и обожал свою жену. Маргарита Николаевна со своим мужем вдвоем занимали весь верх прекрасного особняка в саду в одном из переулков близ Арбата. Очаровательное место!..

Маргарита Николаевна никогда не нуждалась в деньгах. Маргарита Николаевна могла купить, что ей понравится... Словом... она была счастлива? Ни одной минуты!.. Боги, боги мои! Что же было нужно этой женщине?! Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек, что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме?.. ей нужен был он, мастер», человек из убогой подвальной квартирки, одинокий, замкнутый, вовсе не красавец, но...

Должно быть, и в его глазах горел какой-то непонятный огонечек, иначе никак не объяснишь любовь, которая «выскочила» перед ними, «как из-под земли выскакивает убийца в переулке», и поразила сразу обоих.

Можно было ожидать, что уж, коль вспыхнула такая любовь, быть ей страстной, бурной, выжигающей оба сердца дотла. А у нее оказался мирный домашний характер. Маргарита приходила в подвальную квартирку Мастера, «надевала фартук... зажигала керосинку и готовила завтрак... Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода... влюбленные растапливали печку и пекли в ней картофель. От картофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы. В подвальчике слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя обломанные веточки, белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето, в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы...»

Вот так бережно, целомудренно, умиротворенно и ведется рассказ об этой любви. Не погасили ее ни безрадостные, черные дни, когда роман Мастера был разгромлен критиками и жизнь влюбленных остановилась («мы оба жили тем, что сидели на коврике у печки и смотрели в огонь»), ни тяжелая болезнь Мастера, ни его внезапное исчезновение на многие месяцы. Маргарита не могла расстаться с ним ни на минуту, даже когда его не было и, приходилось думать, уже не будет вообще. Она могла только мысленно умолять его, чтобы он отпустил ее на свободу, «дал дышать воздухом, ушел бы из памяти».

А как же непонятный огонечек и вообще все, что было в ней от ведьмы?

По-настоящему ведьма просыпается в Маргарите с появлением надежды вновь увидеть Мастера или хотя бы что-нибудь услышать о нем, пусть даже какой-то совершенно невероятной ценой. «Ах, право, дьяволу бы я заложила душу, чтобы только узнать, жив он или нет!» — думает она. И дьявол, или, точнее, посланец дьявола, тут как тут. Дальше и идет чертовщина — с чудодейственным кремом, которым надо, раздевшись донага, натереть лицо и все тело, с половой щеткой, которая лягается и рвется в окно, и прочими ведьминскими аксессуарами. Не в них, однако, суть, а в том, что, окончательно порвав, с мужем, с которым связывало ее только чувство благодарности за все сделанное для нее добро, и в канун встречи с Мастером она впервые испытывает чувство полной свободы. Это свобода и от постылого супружества, и от прежнего своего беззаботного и пустого бытия, которое было ей не по натуре, и от прежней самой себя — благонравной и сдержанной.

Ничто не может теперь удержать ее ни от озорства, ни от бурного выражения восторга или ярости. И она разыгрывает Николая Ивановича, усаживаясь перед ним на подоконнике нагая и прекрасная, сделав «задумчивое и поэтическое лицо», так, что жертва ее розыгрыша начисто теряет дар речи. Потом, отыскав квартиру критика Латунского, главного врага Мастера, как истинная ведьма, учиняет в ней дикий погром. И так же неистово громит квартиры других преуспевающих литераторов, прерывая свою разрушительную работу лишь тогда, когда на ее пути оказывается перепуганный ребенок. Ярость ее мгновенно сменяется материнской нежностью: «Не бойся, не бойся, маленький», — уговаривает она малыша, «стараясь смягчить свой осипший на ветру преступный голос... — Я тебе сказку расскажу...»

А вслед за тем начинается ее упоительный полет в лунной ночи и подготовка к балу, и сам Великий Бал сатаны, где она хозяйка, королева...

Читаешь посвященные Маргарите страницы, и приходит соблазн назвать их поэмой Булгакова во славу своей собственной возлюбленной, Елены Сергеевны, с которой он готов был совершить, как написал о том на подаренном ей экземпляре сборника «Дьяволиада», и действительно совершил «свой последний полет». Наверно, отчасти так оно и есть — поэма. Во всех приключениях Маргариты — и во время полета, и в гостях у Воланда — ее сопровождает любящий взгляд автора, в котором и нежная ласка, и гордость за нее — за истинно королевское ее достоинство, великодушие, такт, — и благодарность за Мастера, которого она силою своей любви возвращает из небытия.

Разумеется, этим ее роль не ограничивается. И любовь, и вся история Мастера и Маргариты — это не одна из линий романа, а самая главная. Рождаясь, как отголосок бессмертной библейской истории (судьба Иешуа — судьба Мастера), она словно чистый прозрачный ручей пересекает все пространство романа от края до края, прорываясь сквозь завалы и пропасти на ее пути и уходя в потусторонний мир, в вечность. К ней сходятся все события и явления, которыми заполнено действие, — и быт, и политика, и культура, и философия. Все отражается в светлых водах этого ручья. Но отраженное предстает в своем истинном виде, без тех покровов, в какие обряжено по своей или не по своей воле. И бывший стихоплет и задира Иван Бездомный оборачивается натурой пытливой и подлинно поэтической, Иванушкой, Иваном Николаевичем, а умнейший и милейший Алоизий Могарыч — обыкновенным доносчиком-Иудой, «подвижники» из МАССОЛИТА — наемниками, готовыми топтать все талантливое ради одобрения власть имущих, а сумасшедший дом — единственным приютом, где к людям, которые ограблены, как Мастер, или всей системой их бытия превращены в марионеток, как «хоровики» из Зрелищной комиссии, возвращается их человеческая сущность¹.

Счастливой развязки, сулящей современникам какую-то иную, светлую жизнь, Булгаков придумывать не стал. События, связанные со вторжением в московские будни сатанинской команды, завершаются вполне реалистично. Руководитель Зрелищной комиссии, удаленный было из своего костюма Бегемотом, возвращен восвояси и «совершенно одобрил все резолюции, которые костюм наложил во время его кратковременного отсутствия». Алоизий Могарыч за труды свои получил прекрасную квартиру и злачную должность финдиректора варьете, вместо Римского. С этим и Воланд, при всей своей неприязни к Алоизию, ничего поделать не мог. С остальными персонажами, исключая, естественно, тех, кто и без Воланда был обречен, ничего особенно худого не случилось. Словом, все, каким было, таким осталось. И лишь для Мастера и Маргариты Булгаков приберег по-своему счастливый финал: их ожидает вечный покой.

«Слушай беззвучие, — говорила Маргарита Мастеру... — слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, — тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду... Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе... ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я.

Так говорила Маргарита, идя с Мастером по направлению к их вечному дому, и Мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струился и шептал оставленный позади ручей, и память Мастера, беспокойная, исколотая иглами память, стала потухать. Кто-то отпускал на свободу Мастера, как сам он только что отпустил созданного им героя...»

Есть в этих завершающих роман словах печаль смерти. Но есть и обещание бессмертия, которое сбывается теперь, в наши дни: Мастеру, несомненно, суждена такая же долгая жизнь, как и ее творцу.

Примечания

1. Кстати, вот «информация к размышлению» читателя: случайно ли основателю этого дома и его главе Булгаков присваивает имя великого деятеля культуры, имя которого было в те годы под запретом, — композитора и дирижера Стравинского?