...Всякое вступление в сферу смыслов совершается только через ворота хронотопов.
Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике.
Анализ хронологических структур в толще сюжетного действия в рассматриваемых нами повести М. Булгакова и романе Г. Уэллса позволяет уточнить и дополнить своеобразный «диалог» названных писателей в теме этапов и границ человеческого познания, а также роли в нем сил внечеловеческих. Уже в первом приближении можно заметить тяготение М. Булгакова к большей временной детализации: использование им точных дат и указаний времени суток — в сравнении с уэллсовским оперированием приблизительными временными периодами, среди которых изредка мелькают упоминания месяцев и времени суток.
«Приблизительность» времени не означает невнимания Г. Уэллса к хронологическому «инструменту». Хронологические «рамки» романа «Пища богов» настраивают читателя на эпичность происходящего с первого же предложения первого абзаца текста романа. Английский писатель использует упоминание середины XIX в. как особого времени — появления «людей особой категории», ученых (121. 189). Завершается роман пафосной сценой: сын-гигант профессора Редвуда, в свете прожекторного луча («Ослепительный луч прожектора на миг озарил исполина, его руку, воздетую к небесам... Потом луч скользнул дальше, и остался лишь могучий темный силуэт, вычерченный в звездном небе, могучий темный силуэт грозил небесной тверди и неисчислимым звездным мирам» (121. 410)). Исполин вдохновенно произносит речь о грядущих достижениях человеческого духа. Его пламенные слова, звучащие с гребня крепостного вала, символически обозначили перелом эпох и траекторию неостановимого движения познания вперед и ввысь. Такое хронологические «обрамление» делает зримым вектор развития сюжета уэллсовского романа, посвященного революционному времени рубежа XIX—XX вв., наполненному верой в неизбежную победу творческого духа человека. Адептом этой прекрасной веры предстает и Фауст у Гете. В финале драмы, когда завершается земной путь Фауста, звучат духоподъемные слова:
Стой на своих ногах, будь даровит,
Брось вечность утверждать за облаками!
Нам здешний мир так много говорит!
Что надо знать, то можно взять руками.
Так и живи, так к цели и шагай,
Не глядя, вспять, спиною к привиденьям,
В движенье находи свой ад и рай,
Не утоленный ни одним мгновеньем! (22. 424, 425)
Сравним с одой человеку от гиганта Г. Уэллса: «Вперед и выше, ибо так мы созданы богом! Выбраться из этих ям и щелей, из тьмы и сумрака, вступить в мир величия и света! Вперед, Братья, вперед!.. Всегда вперед, к истинному величию! Расти, подняться наконец до всеобщего братства и постичь бога... Расти... Пока самая земля наша не станет всего лишь ступенькой... Пока человеческий дух не станет бесстрашен до конца и не овладеет всей Вселенной!..» (121. 410).
Начавшись в эпоху новой, точной науки, сюжет «Пищи богов» не столько завершается, сколько «размыкается» с крепостной стены поселения гигантов — этого порога утверждающегося нового мира, обозначая дорогу в бесконечное грядущее.
В романе Г. Уэллса встроенное в изображаемую писателем большую революционную эпоху время эксперимента ученых можно восстановить из реплик его участников и авторских ремарок.
Так, Уэллс отметил, что опытная ферма была заведена Бенсингтоном и Редвудом «в октябре, но проблески успеха стали заметны только в мае» (121. 203). Ясным, солнечным утром в конце мая (121. 204) мистер Бенсингтон совершил инспекцию фермы, получив письмо мистера Скилетта о появлении первых крупных цыплят, и испытал состояние великой радости от успехов в этот его счастливейший день: «Наука развивается так медленно, и пути ее так извилисты; вот выношена блестящая идея, но, пока она воплотится в жизнь, почти всегда тратишь долгие годы труда и изобретательности, а тут... тут не ушло и года на испытания — и вот она создана, настоящая Пища богов! Замечательно, даже не верится!» (121. 206). Таким образом, момент изобретения Пищи богов в романе Г. Уэллса прямо не обозначен датой, но можно предположить, что событие произошло примерно в конце лета — начале осени, т. к., безусловно, между самим изобретением и созданием опытной фермы в октябре пролегал некий промежуток времени.
Интересно то, что сам момент открытия Г. Уэллс сопроводил не указанием точного времени, а описанием восторженного состоянии изобретателя Пищи богов мистера Бенсингтона: «Слова эти вырвались у него в первую минуту просто от изумления. Он называл свое детище Пищей богов, обуреваемый восторгом, и длилось это не более часа. А потом он решил, что ведет себя нелепо» (121. 193). Используемое Уэллсом наречие «давным-давно» в описании детского видения Бенсингтона, когда его озарило предчувствие славы (121. 192), и выражение «в ночь после разговора с Редвудом» (121. 196) при обозначении времени вещих снов, предсказывавших всемирное значение Пищи богов, свидетельствуют о нежелании писателя каким-то образом вплетать точные хронологические координаты в повествование. Этот вывод поддерживают хронологические детали в описании дальнейшей судьбы Бенсингтона; сцена его бегства в одеянии старухи от разъяренной толпы сопровождается ремаркой автора: «однажды в воскресенье около трех часов дня...» (121. 290), а описание тихого существования «стушевавшегося» Бенсингтона в Танбридже на водах, где он поправлял последствия нервного потрясения, вообще ни с какими датами, временами года и пр., пр. не увязано, просто обозначен этап — «последние годы его жизни» (121. 293).
Акцент в романе Г. Уэллса сделан на хронологии истории изобретения, без биографических уточнений. Действительно, после указания времени успехов опытов читатель узнает, что цыплята у Скиннеров росли непрерывно 7 недель (121. 211), т. е. часть мая, июнь и часть июля, а «первая гигантская оса была убита в конце июля» (121. 211). Таким образом, Пища, изобретенная в конце лета-начале осени и появившаяся на опытной ферме в октябре, начала проявлять свой потенциал в конце мая, а зловещий характер Пищи обозначился в разгар летнего зноя, в конце июля. В романе указано, что летней ночью, около двух часов пополуночи, когда «всходил тонкий серп убывающей луны», совершилось первое нападение гигантской крысы на доктора, возвращавшегося сельской дорогой домой от пациента (121. 226, 227).
С конца июля упомянуты 3—4 дня, в которые известия о крысах и гигантских осах распространились по стране и появились в газетах (121. 213). В эти же дни исчез мистер Скилетт, возвращавшийся на ферму после жалоб ученым в Лондоне на гигантские растения, ос и уховерток (121. 224). В вечер его исчезновения его супруга миссис Скилетт покинула ферму, отправившись с банкой Пищи в деревню. Затем следует описание жаркой борьбы активистов во главе с инженером Коссаром с гигантскими чудовищами на ферме. Война со злом началась «в жаркий летний полдень» (121. 240), который явно связан с началом августа. Считаем так: после первой убитой осы (в конце июля, как указал Уэллс) прошло четыре дня, в разгар новостной истерии мистер Скилетт появился в Лондоне, вечером этого же дня он канул в сумрак неизвестности, а первое нападение гигантской крысы произошло «на третью ночь после исчезновения мистера Скилетта» (121. 226). Сразу вслед за появлением новости об этом нападении в газетах, в этот же день, мистер Бенсингтон, профессор Редвуд и инженер Коссар с активистами отправились на борьбу со злом. Коссар появился в момент чтения учеными газеты: «...мальчишки-газетчики выкрикивали последнюю сенсацию: «Жуткая драма в Кенте! Жуткая драма в Кенте! Врача съели крысы!» (121. 235). Коссар вошел, когда Редвуд читал эту новость, и сразу же началась организационная подготовка к поездке. «К пяти часам вечера Коссар — удивительный человек! — без всякой видимой спешки вывез из Аршота все, что нужно было для сражения с мятежными гигантами, и находился уже на пути в Хиклибрау» (121. 239). Таким образом, от появления первой осы в конце июля до выезда активистов для борьбы с разросшимся злом на опытной ферме прошло чуть больше недели. Это как раз начало августа. «Месяца через полтора», как обозначено в романе, после этих событий была найдена часть останков мистера Скилетта (121. 225). Промежуток в полтора месяца с начала августа указывает на первую половину сентября как время завершения истории с созданием и первым опробованием на Земле Пищи богов.
То есть в романе Уэллса в конечном итоге подразумевамое время эксперимента — год. Создание Пищи богов пришлось примерно на начало осени, в октябре началось экспериментирование с нею на опытной ферме, в конце весны (май) и далее в течение семи недель проявились первые результаты эксперимента на ферме, что доставило изобретателям Пищи счастливейшие моменты осознания воплощения великой идеи. Затем в начале августа Пища проявила свой зловещий потенциал, а к началу осени первый натиск разросшейся «живой каши» был отбит.
В первом приближении этот событийно-хронологический рисунок схож с булгаковским в летнем периоде выхода «живой каши» из-под контроля человека и победы над нею.
Развивая тему «о том, как Пища богов разошлась по свету» (121. 295), уходя от истории, начавшейся в кабинете ученых, в бескрайние мировые просторы, во второй части романа «Пища в деревне» Г. Уэллс поменял масштаб хронологических отрезков. Писатель теперь изредка упоминает «месяц» «год», «час», но в основном оперирует понятиями «жизнь поколения», «новая эра», «новый мир».
В самом начале второй части писатель определил эту новую временную «меру»: «Прошло совсем немного времени — всего лишь четверть жизни одного поколения — с того часа, как Пища впервые появилась на маленькой ферме возле Хиклибрау, и вот она сама, и слухи о ней, и отзвуки ее силы уже растеклись по всему миру» (121. 295). Поскольку поколения разделялись примерно двадцатью годами, Г. Уэллс может подразумевать 5—6 лет, прошедшие после появления Пищи на Земле1.
Говоря о смене эпох, Уэллс воспользовался сравнением, достойным исторического труда: «Когда мы теперь оглядываемся на эти годы, они кажутся нам единой последовательной цепью событий; но тогда никто не понял, что наступает эра гигантизма, точно так же, как долгие века мир не понимал, что единым и не случайным процессом было падение Римской империи» (121. 297). Начало новой эре в романе положил приход в миленькую маленькую деревушку «Cheasing Eyebright» (Чизинг Айбрайт) миссис Скилетт, которая названа Г. Уэллсом вестницей Счастливого Случая, Непредвиденного, Судьбы (именно так, с большой буквы (121. 301)), с чьей помощью появилось «Новое... в одной точке земного шара» (121. 298), среди сельской тишины и благолепия (121. 299). Возможный герметический вариант перевода названия деревушки — «Обман зрения», или «Иллюзия счастья», т. к. «Eyebright» — это название травы очанки, с древности считавшейся лечебным средством для глаз, а кроме того, официальное название этой травы — «Ефросия/Ефросина лекарственная» («Euphrasia officinalis»)2. Е(в)фросиной звали одну из спутниц богини плодородия Венеры3, значение этого имени «счастье», «радость». «Cheasing» — можно перевести и как «обман», и как «прекращение»4. Переводу названия деревни в значении «Обман зрения» или «Иллюзия счастья» способствуют авторские указания. Г. Уэллс назвал ее отличным (121. 300) уединенным местечком (121. 312), далеким от всего, что творится в большом мире (121. 300), олицетворением мира и покоя (121. 299), а викарий высказался о деревушке после появления Пищи в ней. «Все перевернулось, не стало здесь мира и покоя...» (121. 327). Таким образом, в романе начало широкого шествия Пищи по Земле соотнесено с «точкой земного шара»-деревушкой, символизирующей вещи простые и непреходящие. «рождение, труд, скромный посев да скромная жатва — вот и все» (121. 301). В повествовании Уэллса эти непреходящесть и устойчивость жизни на «земле», в одном из самых глухих уголков ойкумены, с появлением Пищи богов оказываются иллюзией.
Пафосное авторское вступление, предшествующее повествованию о событиях в деревне, настраивает на широкие обобщения, что позволяет рассматривать уэллсовский образ деревушки Чизинг Айбрайт, в бахтинском определении, как особую территорию свершения романных событий, «место сгущения следов хода времени в пространстве»5. Действительно, проникновение Пищи в деревню Чизинг Айбрайт, в эту местность, где царит «иллюзия счастья», знаменует важный момент в сюжете: соприкосновение Нового со Старым, с традицией, с Почвой, демонстрируя встраивание новой, только что созданной человеком «садовой» технологии в царство Главного Садовника — Бога, каковое топос деревни символизирует, пожалуй, достаточно полно. И в этой связи не менее символичен в романе Г. Уэллса образ викария, благодушного приходского священника, который, аккурат в момент рассуждения о «вещах непреходящих» («Вещи меняют свой облик, — говаривал он, — но человечество aere perennius» [вечно и неизменно] (121. 301)) встретил решительную старуху Скилетт, которая, перелезая через живую ограду, в своем узелке несла приговор Старому и Традиционному, на страже чего находился священник. Пища в этом узелке знаменовала появление не просто другого человека, а созданного людьми «нового разума» (121. 280) — именно так о своем ребенке и трех детях-гигантах Коссара говорил профессор Редвуд. Позже к гигантам присоединился внук миссис Скилетт, которого она кормила Пищей, — гигант из низшего сословия (121. 318, 319), затем принцесса-гигантша и еще с полсотни человек, отведавших особой «субстанции». Всех этих «птенцов» Пищи отличали особая работа ума и независимость от старых устоев жизни, что особенно ярко представлено в описании особенностей деревенского внука-гиганта миссис Скилетт: «...Пища стала действовать на юного Кэддлса по-новому <...> ученик начал задавать вопросы, допытываться до сути вещей: он начал размышлять» (121. 323); «Мальчик превращался в подростка, и все яснее становилось, что мысль его работает по-своему и священник над нею не властен» (121. 323); «Пытливый ум задавался все новыми вопросами» (121. 325). Редвуд о детях Пищи сказал так: «Это — новое поколение людей... у них другие чувства, другие запросы» (121. 403), — гиганты описываются Г. Уэллсом фактически как новая раса6.
В булгаковской повести РЯ Старое, Традиционное представлено не одной, как в романе Г. Уэллса, а двумя особыми территориями свершения значимых событий: это уже названная оранжерея в имении Шереметевых и домовладение вместе с птичьим двором попадьи Дроздовой, с которого начались болезнь и гибель всех кур в Советской России.
Аналогичную роли уэллсовского деревенского пастора в бывшем имении Шереметевых, куда Рокк привез яйца для эксперимента, выполняет бывший садовник Шереметевых, который назван «охранителем», обреченным на житье в совхозе (22. 399). Знаток садового искусства, он теперь совершенно отстранен от всех садовнических дел, которые, как уже ясно, в повести РЯ подразумевают и алхимическое измерение. В паре сцен охранитель с винтовкой присутствует на входе в оранжерею, просто поддакивая Рокку (22. 405, 406), в целом его роль пассивна, он, «приставленный смотреть» (22. 407), ни на что не влияет, а лишь наблюдает, что в алхимическом смысле, похоже, означает разрыв между Старым знанием о Саде и попытками Рокка создать Новое знание.
Попадья из бывшего Троицка, переименованного в Стекловск, с бывшей Соборной улицы, ставшей улицей Персональной (22. 374), вдова соборного протоиерея, матушка, оставшаяся без батюшки и не справившаяся с куриным своим хозяйством, судя по символизму переименования городка и улицы, где она проживала, и особой роли ее в повести, также явно связана с прежней, Старой жизнью, с Традицией. Указывает на это и род занятий попадьи, и ее фамилия, символический смысл которой становится понятен в свете упоминания М. Булгаковым пьесы Э. Ростана «Шантеклер»7 в повести РЯ. О «Шантеклере» говорится в период июньской катастрофы — начавшегося куриного мора: «В театре «Корш» возобновляется «Шантеклер» Ростана» (22. 388). Три авторские «метки»: куриное хозяйство попадьи, возобновление пьесы «Шантеклер» в момент гибели кур в Республике и фамилия попадьи — Дроздова, — позволяют обнаружить метафорический потенциал и герметическое значение образа птичьего двора при домовладении попадьи Дроздовой в булгаковской повести.
Современники понимали романтическую историю о жизни птичьего двора в «Шантеклере» аллегорически — как символическую историю о человеческой общности, представленную в картинах жизни «птичьего двора»8. В пьесе одним из главных персонажей является Дрозд — птица-вдовец, живущая в клетке при птичьем дворе, наделенная большим умом и очень расплывчатой моральной позицией, антипод и одновременно собрат главного героя — петуха Шантеклера (цитаты из пьесы: «Индюк. [о Дрозде] — ...не шарж рисует он: гораздо больше — схему! / Он — в остроумии изысканном своем/Магистр, наряженный военным писарьком, / И в этом главную свою забаву видит... <...> Шантеклер. — Это Дрозд. Он маленький наш гений. Фазанья курочка. — Но что он делает? Шантеклер. — А вид, что он умен»)9. Дрозд у Ростана наравне с Шантеклером, петухом, обладавшим даром своим пением вызывать утреннее Солнце из-за горизонта, является одной из ипостасей вождя умов и душ, своего рода «народным пастырем»: к нему прислушиваются, его мнение часто фигурирует как окончательное для птичьего двора. Представление о «народных пастырях» существовало в русском литературном дискурсе начала XX в. именно в рассматриваемом нами аспекте, как писал М. Нордау (псевдоним немецкого психиатра и публициста С. Зюдфельда, предсказавшего снижение уровня культуры в Европе в нач. XX в.), в гомеровском смысле этого патриархального слова. К таким пастырям, что интересно, Нордау отнес и драматургов, т. к. они, подобно священникам, стремились «подчинить своей воле человеческие стада»10. В таком прочтении булгаковский образ попадьи Дроздовой и катастрофическое начало «куриной истории» в ее подворье являются аллегорией утраты дореволюционным «пастырством» власти над народом/«птичьим двором» в условиях перестройки принципов устроения «земного Сада», где прежняя соборность заменялась ценностями персональными и коллективными. Если эта догадка верна, то в повести РЯ Булгаков изобразил ослабление прежнего «пастырства» в условиях первых послереволюционных лет в России, изъятие из «пастырства» служенческого начала, т. к. жены священников не могли отправлять службы в храмах (попадья Дроздова — вдова), а также появление новых «пастырей», стремившихся устроить все по-новому. «Сад» ослабленной, лишенной прежних «пастырей» страны начал катастрофически пустеть — таков герметический итог истории булгаковской попадьи. Восстановить исчезающее куриное царство вознамерился «непонятно-кто» по роду занятий — Рокк, и в повести его усилия также связываются с «Садом», который символизирует теперь уже барская оранжерея, перешедшая в ведение коллективного хозяйства — совхоза.
В деревне Концовке, в лучшей и наиболее окультуренной ее части — оранжерее — писатель представляет вариант «земного Сада», аккумулировавшего древние приемы возделывания Почвы, где прежние садовники меняли форму, цвет и вкус земных Плодов. Образ «Сада» в булгаковской повести двоится: «Сад», где хозяйничало духовенство, и «Сад», где главенствовал садовник, имеют разную локацию в тексте. Попробуем предположить, что такая вариативность связана с различением у М. Булгакова традиционного в том, что касается человеческой натуры, души, за что отвечает священник в любой религии, и традиционного в телесных формах живого. Подтверждением этому предположению могут служить прямо противоположные тенденции в этих двух «Садах», обозначенные писателем как перемена названия улицы Соборной на Персональную в бывшем Троицке (теперь Стекловске), а в имении Шереметевых переход власти от одного хозяина — барина и его садовника — к коллективной форме хозяйствования — совхозу. Если это так, то для М. Булгакова процессы перехода от Старого к Новому выглядели сложнее, нежели для Г. Уэллса. В булгаковском представлении в революционную эпоху, в которую ему довелось жить, в области духа происходило разобщение с прежними, соборными, ценностями при переходе к интересам отдельной персоны/«личности» (соборность в эпоху М. Булгакова понималась как «созывание в одно место», соединение, действия общими силами, сообща, в согласии11; персоной именовался обособленный человек12), а в «телесном Саду», наоборот, воцарялись коллективные ценности, персона была обезличена, использовалась только как «приставленная смотреть».
В романе Г. Уэллса подразумевается один «Сад», в котором гигантизм телесных форм («общая гипертрофия» (121. 308)) связан с бурлением необъятных сил в детях Пищи богов, в том числе и в их духе: «...настанет время, когда для человечества век пигмеев отойдет в прошлое, когда великанам будет вольно дышаться на земле. Это будет их земля, и ничто не помешает им творить на ней чудеса — чем дальше, тем поразительнее» (121. 354). Пища богов стала «новой движущей силой в истории человечества» (121. 259). Да, уэллсовский пастор говорил о неизменности человеческой натуры: «Помню я, поговаривали, что порошок этот весь мир перевернет... Но, видно, есть на свете такие твердыни, что их никакими новшествами не пошатнешь... <...> Высшая мудрость, Человеческая природа. Называйте как хотите, но это — aere perennius» <...> Нет, ничто не изменилось. Суть не в размерах. Извечный круг жизни, тот же неизменный путь» (121. 327, 328). В романе пастор оказывается посрамленным в этом своем убеждении, т. к. гиганты, вскормленные Пищей, помимо огромной физической силы, обладали новым сознанием, новым воображением, большими талантами — они представлены другой, более совершенной человеческой расой. Так Г. Уэллс в образах романа отображал собственную веру в то, что общая гипертрофия тела непременно связана с мощью и величием духовного мира человека.
Иначе у М. Булгакова, в его повести РЯ отображена уверенность в мастерстве «садовника» менять формы и размеры живых тел: под воздействием персиковского «луча жизни» вырастают гигантские живые организмы. Но все, связанное с духом, сознанием, умом, чувствами, — для М. Булгакова, как для уэллсовского пастора — «aere perennius» (вечно и неизменно); именно этим обусловлен выбор писателем формы эксперимента, в котором луч воздействует на яйца, и из них появляются огромные, соответствующие природе зародыша существа, в которых луч усиливает, но не перерождает (!) присущие им поведенческие качества, — в персиковском эксперименте это усиленная ярость земноводных в их борьбе за существование: «Вновь рожденные яростно набрасывались друг на друга и рвали в клочья и глотали <...> Побеждали лучшие и сильные. И эти лучшие были ужасны. Во-первых, они объемом приблизительно в два раза превышали обыкновенных амеб, а во-вторых, отличались какою-то особенной злобой и резвостью» (22. 366); «Иванов за ножку поднял со стеклянного стола невероятных размеров мертвую лягушку с распухшим брюхом. Но морде ее даже после смерти было злобное выражение...» (22. 368). М. Булгаков этим подчеркнутым указанием на одновременную гипертрофию размеров и злобных качеств земноводных, отчасти следует вслед за Г. Уэллсом, в романе которого отведавшие Пищи богов осы и крысы также становятся проблемой для людей, нападая на них и убивая, в то же время, отсутствие в повести РЯ сцен с результатами воздействия «луча жизни» на человека и в целом примеров положительного действия луча, позволяет М. Булгакову привлечь этим умолчанием (герметический прием, отметим!) внимание к теме границ человеческих возможностей в воздействии на внутренние «настройки» живых существ, на мгновенное усовершенствование их сознания, воли, творческих сил, — того, что можно назвать духом. И в этом случае разные локации Сада в повести РЯ, а также булгаковская повесть «Собачье сердце», в которой великий профессор-маг, вознамерившись создать совершенное, «высокостоящее», существо из бродячего пса, по итогу эксперимента осознал ошибочность своего эксперимента: человеческое тело из собаки получилось, но душа нового существа оказалась душой хама и прохвоста Клима Чугункина, — можно считать «ответом» в большом литературном диалоге М. Булгакова с Г. Уэллсом по обозначенной проблеме. В определенной степени Булгаков в своем отношении к человеческим возможностям усовершенствовать дух солидаризируется с позицией И.-В. Гете в «Фаусте», где бессмертная (и, соответственно, бестелесная) сущность главного героя (тот же дух) подчиняется высшим и неизменным законам Бога, что продемонстрировал финал судьбы гетевского героя в хороводе душ вокруг Божественного центра на небесах.
В романе «Пища богов» на двадцать первом году от появления особой субстанции и начала связанных с нею перемен, Г. Уэллс рассказывает о «Преображенном мире», создаваемом совершенной расой гигантов — именно так, «Преображенный мир», называется первая глава третьей части романа, где повествуется о времени, когда Пища начала приносить добрые плоды (121. 329). В этом мире гиганты осознали, что образ жизни, техника, сознание и воображение обыкновенных людей — «пигмеев» (121. 355), как они их назвали, — мелки, связывают людей новой расы, не дают им развернуться (121. 355). «Чудесные первенцы грядущей великой эпохи» (121. 385) (определение профессора Редвуда), в финале романа готовясь к решительному сражению с пигмеями, провозглашая начало нового человечества. Тем интереснее деталь, которую вполне можно отнести к еще одному косвенному аргументу в пользу использования Г. Уэллсом символизма герметической науки, — связывание перелома в преображении мира с цифрой 21. В Таро цифра 21 соотнесена с Арканом «Мир», символика которого — завершение путешествия, конечный пункт дороги, похода, трансмиграция (т. е. переход к качественно новому состоянию, что схоже с преображением), время пожинания плодов13. Эта символика совпадает как с временным отрезком смены одного поколения другим (20 лет), так и со смыслом последней главы романа: долгий путь распространения Пищи богов по Земле привел к рождению Нового мира с Новым человеком, который начинает гордо заявлять о себе.
В булгаковской повести РЯ события развиваются в нескольких топосах: местах проведения эксперимента (включает два кабинета Персикова, деревню и оранжерею в бывшем имении Шереметева), пространстве провинциального города попадьи Дроздовой, пространстве столичного города (враждебном по отношению к Персикову), из которого «выныривают» агрессивные и недалекие журналисты, мошенники и проходимцы, жаждущие получить тайны луча, пространстве всей советской республики, в которой гибнут куры, и пространстве трех губерний, расположенных на западе, юго-западе и юге от Москвы (названы города Можайск, Вязьма, Смоленск (22. 422, 425)), где проявляются катастрофические последствия эксперимента.
Персиков действует в ограниченном пространстве эксперимента (кабинете и лаборатории), а также «точечно» — читает лекции, прогуливается, дает интервью) — в пространстве столичного города; попадья Дроздова не выходит за границы своего топоса — провинциального городка, домовладения и птичьего двора, а вот Рокк является «всепроникающим»: он, побывав перед встречей с Персиковым в разных регионах страны (названы Владивосток, Крым, Екатеринослав, Туркестан), вхож и в кабинет-лабораторию, и в лекционный зал Цекубу, и в столице он вездесущ (с ним Персиков случайно сталкивался под огненными часами у Манежа (22. 388)), а в бывшем имении и бывшем зимнем саду — оранжерее Шереметевых он стал главным. Эта особенность — пребывание Рокка почти во всех пространствах повести — схожа с упомянутой Г. Уэллсом всегдашностью пребывания мистера Скилетта в мире этом или ином, что служит еще одним свидетельством подразумеваемой меркурианской природы в двух этих персонажах: Меркурий в античной мифологии вездесущ, как связующее звено между мирами земным, небесным и подземным14, а в алхимическом Делании Меркурий (Ртуть) считался универсальным растворителем, способным проникнуть в любое вещество и в силу этого связывающим все в одно целое.
Как уже отмечалось, в булгаковском варианте «выхода» взрощенных при помощи луча существ на большие просторы никаких положительных моментов, подобных благотворному влиянию Пищи в романе Г. Уэллса на детей, ставших гигантами, обладающих «новым разумом», выдающимся воображением и огромной физической силой, — нет. У М. Булгакова гигантами оказываются не интеллектуально продвинутые человеческие индивидуумы, а особо агрессивные земноводные.
В повести подчеркнуто скрупулезно названы точные даты всех узловых моментов, связанных с открытием профессора Персикова и ходом дел в лаборатории и за ее пределами. История профессорского эксперимента начинается «злосчастным вечером» 16 апреля 1928 г. (22. 357); через двое суток (т. е. 19 апреля) определена искусственная природа луча — профессор выяснил, что «в спектре солнца» луча нет и «добыть его можно только от электрического света» (22. 366). 1-го июня камеру, генерирующую луч, установили в кабинете Персикова и начались опыты с лягушачьей икрой, 4-го июня вылупились первые головастики, а к 6-му июня они бесчисленно размножились, что вызвало необходимость применить цианистый кали, в результате «разросшееся болотное поколение... удалось перебить ядами, кабинет проветрить» (22. 367), после чего упомянуты три недели, в течение которых «профессор Персиков совершенно измучился» (22. 390), против его воли вовлеченный в «куриную историю».
К концу июля Персиков вошел в состав «Доброкура» — организации, которая должна была восстановить поголовье кур в республике, в последних числах июля механики соорудили две новые большие камеры для генерирования луча (22. 390). В «очень солнечный августовский день» (22. 392) к Персикову явился Рокк с бумагой, и далее события переносятся в совхоз Смоленской губернии, в имение Шереметевых, что сопровождается красочным описанием созревания урожая: «Положительно нет прекраснее времени, нежели зрелый август... Лето 1928 года было, как известно, отличнейшее, с дождями весной вовремя, с полным жарким солнцем, с отличным урожаем... Яблоки в бывшем имении Шереметевых зрели... леса зеленели, желтизной квадратов лежали поля...» (22. 398). В деревне начинается катастрофа, когда из-за путаницы с яйцами в оранжерее рождаются гигантские змеи и ящерицы, размножающиеся невиданными темпами. К 19 августа 1928 г. полчища гадов уже окружали Москву «с запада, юго-запада и юга» (22. 425) (булгаковеды не раз отмечали, что именно с этих сторон чаще всего совершались набеги и нападения иноземцев на Русь — будь то татаро-монголы, хазары и половцы или армия французов). Ни выступившая на борьбу с земноводными армия, ни применение авиации и боевых газов не остановили нашествие земноводных. Лишь «неслыханный, никем из старожилов никогда еще неотмеченный мороз» в августе (22. 425) спас страну. К 22 августа 1928 г. «червивую кашу», этот злосчастный августовский «урожай» из пробирки Персикова, уничтожил «морозный бог на машине».
В булгаковской повести, начавшись весной 1928 г., «все кончилось к весне 29-го года» (22. 426). Все бури — военные, научные, журналистские, обывательские, — длились ровно год. Булгаковская история эксперимента подчеркнуто «закольцована», сомкнута в годовом цикле, а точная датировка событий в ней схожа с записями в дневнике научных наблюдений, что кажется естественным в ситуации описания пусть и фантастического, но, как мы видели, в достаточной степени насыщенного аутентичными научными деталями эксперимента. Хронология в повести стремится к максимальной узнаваемости. В то же время точность хронологических деталей изначально возведена автором в ранг условности посредством переноса событий в будущее. Автор, создававший повесть РЯ в 1924 г.15, рассказывает в ней о событиях года 1928-го. Этот прием создает ситуацию пристального внимания к особой точности дат: читатель попадает в привычную ему «сетку» временных координат и одновременно вынесен за пределы реальности — все еще только будет. Все и привычно, и призрачно. Реальность времени оказывается вывернутой в условность посредством обращения в будущее и является одновременно вариантом времени «исторического» и «всегдашнего», и именно поэтому размах осмысления сюжета у М. Булгакова не менее широк, чем уэллсовский в романе «Пища богов». «Историческое время» в повести РЯ приобретает глубину в булгаковском совмещении хронологических рядов, сопряженных с мифами.
Булгаковеды уже обращали внимание на соотнесенность событий в повести с православным литургическими циклом, с событиями календаря христианских праздников, что позволяет представить профанную историю как аналог истории священной16. «Луч жизни» был открыт в первый день Светлой седмицы, в понедельник сразу после Христова Воскресения, которое в христианской традиции знаменовало важную веху литургического цикла, когда жизнь, после искупления всех грехов Спасителем, как бы начиналась с «чистого листа».
В свете особенностей религиозного хронотопа христианский символ яйца (объект опытов Персикова), дополняет символику алхимиков-оккультистов и натурфилософов (где яйцо является символом органической жизни): пасхальное яйцо означало надежду на возрождение духа, порукой чему была кровь Христа (красный, малиновый цвет яиц в этом контексте традиционен для Пасхи)17. В литургическом цикле через 50 дней после Пасхи праздновалась Троица, или Зеленые святки: в 1928 г. этот праздник приходился на 3-е июня, а следующим за Троицей был Духов день. В повести 4-го июня, т. е. в Духов день, под лучом появились головастики как первый результат в искусственном воздействии на живую материю.
И Троица, и Духов день в христианстве связаны с представлением о сошествии с неба Святого Духа в виде лучей Небесного Огня, который животворит все на Земле. В дни Троицы в убранстве храма и облачениях священников преобладает зеленый цвет — цвет ростков, нарождающейся жизни. Действие в повести персиковского «луча жизни» аналогично сошествию Небесного Огня18, оно приводит к быстрому прирастанию «живой массы», на которую луч воздействует.
Согласно литургическому циклу, следующему логике природы, в которой к августу буйно разросшаяся живая масса зелени отцветала и начинала приносить плоды, воздействие Небесного Огня проявляло себя зримо в день Преображения 19 августа (6 августа по старому стилю). Праздник связан с изменением вида Господа, явившего в этот день ученикам свою огненно-световую, лучистую природу (Фаворский свет19), которая в христианстве мыслится первообразом, образцом для устремленного к духовному совершенству христианина: в «Толковом словаре...» В. Даля «преображать» значит «переобразить или дать чему иной вид, образ, превратить, обратить во что», а праздник Преображения связывается с начальным, примерным образцом — «преобразом»/«первообразом»20, Бога в его Свете, Совершенстве. Преображение — время плодов и освящения их: «пришел Спас — всему час: плоды зреют»21.
Процессы духовные в литургическом цикле мыслились аналогичными процессам в природе. Дух, очищенный весенним пасхальным чудом возрождения-обновления, воспринимался молодым «ростком», расцветающим под лучами Небесного Огня к лету, в Троицу, и созревающим к августовскому дню Преображения, в который происходила его новая встреча с Богом, для «сверки» созревшего «плода» с совершенным Первообразом.
В повести М. Булгакова появившиеся и размножившиеся под персиковским лучом головастики («ростки») в дни Троицы (начало июня) были вытравлены ядом, что можно рассматривать как серьезное предупреждение, данное свыше, о сути этих «ростков». В праздник Преображения живые формы, порожденные искусственным светом, столкнувшись со световой, Небесно-огненной природой Первообраза, показательно уничтожаются способом, антагонистичным сути персиковского «луча жизни»: искусственный свет-жар, вызвавший к жизни чудовища, пригашен природным холодом.
О литературном диалоге Булгакова с Уэллсом свидетельствует финал повести РЯ, где по-особенному разрешается общая с английским писателем тема «преображенного мира». На уэллсовский пафос и веру английского писателя в великое будущее «новых людей» на преображенной земле М. Булгаков ответил описанием гниющей плоти уничтоженных морозом в день Преображения «питомцев» Персикова, а также умиротворенной картиной возвращения жизни в России к прежнему течению после персиковского эксперимента. Финал повести РЯ раскрывает уверенность М. Булгакова в том, что наилучшим является мир уже созданный и существующий, и что иные варианты преображения, кроме как по Первообразу, — опасны и нежизнеспособны. Таким образом, достаточно очевидно различное отношение Уэллса и Булгакова к степени вовлеченности Высшей творческой силы в дела земные и в целом — к авторитету Бога: если для Булгакова роль Хозяина Земного Сада неизменно главная, то для Уэллса на первом месте в романе находится Закон Перемен, который, в представлении английского писателя, «работает» по принципу Пищи богов, обеспечивая неизбежность Преображения мира независимо от человеческих желаний и представлений. В свете этого вывода герметизм М. Булгакова в повести РЯ, как и положено представителю романтизма в литературе, выглядит одним из способов говорить о Боге, в то время как в романе Г. Уэллса герметические акценты, похоже, довлеют над христианскими.
Помимо литургического, хронологический ряд в повести РЯ связан еще и с языческим природно-земледельческим циклом. В статье «Народные праздники» А. Афанасьев, известный исследователь русской старины XIX в., отмечал его особенности: «...деление года у древних славян определялось теми естественными, для всех наглядными знамениями, какие даются самою природою: периодическими изменениями погоды и ее влиянием на возрождение и увядание природы, плодородие земли»22. В народном годовом цикле, получившем название «коловрат» (от «коловратный» — кружащийся, вертящийся, обращающийся вокруг23), или «солнечное колесо», — прирост энергии (света и «жара») начинался в марте, достигал пика в июне, а после летнего солоноворота на праздник Купалы в конце июня небесный «жар» начинал спадать: «Год... начинался с первого весеннего месяца — марта, так как именно с этой поры природа пробуждается от мертвенного сна к жизни и светлые боги приступают к созиданию своего благодатного царства»24. Август в этом цикле солнечного жара назывался «серпень», «зорничник» и считался временем созревания нив («зорничник» от «зорить» — «зреть»), жатвы (серп) и перевозки сжатого хлеба («коловоз»)25.
Отметим сходство развития событий в языческом природном и в литургическом циклах: посев растений, буйный их рост и созревание — эти узловые моменты роста живого в природе аналогичны ритму литургического хода времени от весеннего появления «ростков» духа в Воскресение Христово, развитие их до Троицы и Духова дня, созревание к Празднику Преображения. Подразумевал ли М. Булгаков эту возможность аналогии, указывая временем начала эксперимента Персикова середину весны, описывая отличнейшее лето 1928 г. «с дождями весной вовремя, с полным жарким солнцем, с отличным урожаем» (22. 398) и завершая историю морозом в августе? У Д. Святского в его широко известном в начале XX в. труде «Очерки истории астрономии в Древней Руси», посвященном особенностям древнего славянского календаря, схожесть логики языческого и литургического календарей обозначена ясно, а также в этой книге можно найти указание на связь этих календарей с Зодиаком.
Месяц март в народном календаре начинал цикл годовой солнечной активности и природного пробуждения, и он же увязывался с праздником Пасхи, с ее «плавающим» по датам началом: «Год наших языческих предков начинался с месяца «сухого». С принятием христианства и вместе с ним юлианского календаря, весенний месяц «сухий», начинавший собой год, был переименован в март <...> Год у наших летописцев начинался вместе с Пасхой и, следовательно, новолетие колебалось между 22 марта и 25 апреля (пределы празднования Пасхи). Таким образом, древнелетописный год не имел определенного, твердого начала по юлианскому календарю, и начало его колебалось по числам марта, февраля и даже апреля»26. Этот стиль, circa-мартовский27, Д. Святский назвал национально-русским28.
Схожий вывод о связи народного календаря с литургическим встречаем у А. Афанасьева в его труде «Мифология Древней Руси», где указано, что к первовесенним числам года славянские апокрифы и народные поверья относили также сотворение мира и первого человека29. Годовое «вращение» солнечного жара на Руси, писал Д. Святский, еще в «Шестодневе», религиозно-космографическом произведении 1263 г., было соотнесено с Зодиаком: «Солнце единый живот минует и на скончание двоюнадесять месяцев проходит круг, иже зовут животным»30.
Читал ли М. Булгаков труд Д. Святского — вопрос открытый, но в любом случае, содержание книги об астрономии Древней Руси булгаковской эпохи являет пример синтетического взгляда на несколько хронологических рядов: языческого коловорота, литургического цикла «созревания» духа и цикла Зодиака, связанного с 12 этапами Великого Делания алхимиков-герметистов.
Таким образом, наблюдаемая в булгаковской повести РЯ анфиладность хронологий, обусловленная сходством логики циклов языческого, литургического и герметического, не выглядит абсолютным новаторством.
Если М. Булгаков выстраивал хронологию персиковского эксперимента в соответствии с особенностью славянского календаря, в котором год мог начаться в промежуток времени от конца февраля до середины апреля, также не упуская из виду такое же «плавающее» начало христианской Пасхи, то дата открытия Персикова — 16 апреля, день Светлого Христова Воскресенья, позволяла писателю оставаться в границах circa-мартовского национального стиля и литургического цикла. В то же время эта дата вписывается еще и в логику алхимического мифа о зодиакальном цикле, в котором солнечный жар/Небесный Огонь в Великом Делании начинал разгораться также в «плавающие» даты конца зимы-начала весны. Стремясь повторить логику природного годового цикла, адепты науки Гермеса обозначали первоначальную температуру в атаноре (алхимической печи) в самом начале Делания в соответствии с ее природными значениями в конце зимы, начале весны. Л. Пуассон отмечал: «Наблюдайте в особенности огонь и его градусы, чтобы первая степень тепла была февральская, то есть равная температуре солнца в феврале»31, а Фулканелли упоминал Вербное воскресенье как наиболее часто избираемый алхимиками момент начала Великого Де-лания32. Очевидно, и наблюдательность народная, и алхимиков, отразившаяся в указанных сроках начала прироста жизненных сил, опиралась на реальный факт: сила солнечного жара и пробуждение природы варьируют по срокам и не связаны с точной ежегодной датой. В отношении особенностей хронологии в булгаковской повести РЯ, перефразируя Д. Святского, можно говорить о булгаковском ранневесеннем стиле счета времени в его повести, объединившем циклы языческий, христианский и герметический.
Интересно также, что роман Г. Уэллса, в котором события начались и завершились примерно в начале сентября, также может быть «заподозрен» в обращении к древнему летосчислению, которое было связано с сентябрем как новогодним месяцем в византийской и древнееврейской традициях (сентябрьский праздник иудеев Рош ха-Шана — «голова года»). Герметический смысл событий в романе «Пища богов» не противоречит логике сентябрьского начала года: открытие было сделано в дни, связываемые в древней мифологии с сотворением мира; свою силу, как позитивную, так и негативную, Пища начала проявлять весной, а первый «урожай» собирали, как и в булгаковской повести, в конце августа.
Важно, что схожий прием с объединением близких по ритму языческой и христианской хронологий применен И.-В. Гете в «Фаусте». Фауст свое странствие в познании начинает в тот же период, что и профессор Персиков, — в первые дни Пасхи. Он отказывается умирать от яда, когда «колокола Христову Пасху возвестили свету» (33. 47), заявляя:
С тех пор в душе со светлым воскресеньем
Связалось все, что чисто и светло.
Оно мне веяньем своим весенним
С собой покончить ныне не дало (33. 48).
Праздник Светлой пасхальной недели Гете соотнес с весенним возрождением природы:
Все хочет цвесть, росток и ветка,
Но на цветы весна скупа,
И вместо них своей расцветкой
Пестрит воскресная толпа (33. 52).
Безусловно, в «алхимической» по сути драме великого немца подразумевается и герметический цикл, также начинавшийся весной.
Добавим, что стремление М. Булгакова вплести в общую логику нескольких хронологий ритмы российской революции 1917 г. выглядит вполне вероятным. «Оптический компонент» открытия профессора Персикова этому способствует. Луч может быть соотнесен и с Небесным Огнем в литургическом цикле, и с солнечным жаром в народно-мифологическом цикле, и с «огнем» в алхимической печи в цикле герметическом. Шестнадцатого апреля 1917 г. В.И. Ленин вернулся в Россию и произнес знаменитые Апрельские тезисы, ознаменовавшие начало процесса преобразований во всех сферах страны33. «Луч жизни» Персикова может быть соотнесен еще и с огнем революционной идеи, призванной породить и вырастить нового человека, преобразив мир34, и в этой хронологии начинавшегося в России революционного Делания, красный цвет персиковского луча совпадает с основным цветом большевистских символов. Луч проявляет в повести свой зловещий потенциал не сам по себе, а в ситуации нарушенного порядка во всех важнейших топосах: в кабинете ученого, на птичьем дворе Дроздовой, в оранжерее, в городе и республике.
В кратко изложенной истории персиковского луча М. Булгаков явно стремился к широким обобщениям, кратко изложив суть революционных преобразований в России: «...в Москве Рокк столкнулся с изобретением Персикова и в номерах на Тверской «Красный Париж» родилась у Александра Семеновича идея, как при помощи луча Персикова возродить в течение месяца кур в республике. Рокка выслушали в комиссии животноводства, согласились с ним, и Рокк пришел с плотной бумагой к чудаку зоологу» (22. 404). Немецкие детали и немецкий же исходный материал в этом фрагменте могут быть аллегорически соотнесены с «техникой» и идеями революционной борьбы от немца Карла Маркса. В революционном «Делании» в России «немецкий материал», соединившись с первым революционным опытом во Французской Коммуне, на которую намекают номера «Красный Париж» на Тверской, вооружили Рокка взрывчатым исходным материалом, результатом чего явился его энтузиазм, проявленный им уже на российской почве, на Тверской улице, и обретший плоть в «бумаге», т. е. в руководящих и указующих административных решениях революционеров у власти. Особую роль в этих процессах сыграл зоолог из института, расположенного на улице Герцена (22. 357), — так Булгаков отдал дань роли русских социал-демократов XIX в. в разжигании революционного «пожара» в стране.
Как видим, хронологические ряды разной природы в повести М. Булгакова «вложены» друг в друга. Народный календарный цикл, причем явно в национальном, «мартовском» его варианте у славян, сцеплен с циклом литургическим, а также с циклом алхимического мифа, и дополнен этот «узел» хронотопом российской революции. Перед нами пример работы с хронологией, выявляющий романтический принцип проглядывания реальности, злободневной современности, в вечном, в архетипе мифа35. Скрупулезное выписывание М. Булгаковым хронологических деталей создает вместе с тем ощущение глубокого почитания писателем реального времени — именно оно является каркасом для многообразного «призрачного» подтекста36.
Таким образом, в повести РЯ впервые ярко проявился «фирменный» стиль М. Булгакова — «спекание» разнородного материала, в котором обнаруживается глубинная схожесть.
Сложная «рецептура» «пирога» повести РЯ и довольно умелое ее воплощение свидетельствовали о рождении нового великого писателя, знатока национальных традиций, литургических тонкостей и тайн науки Гермеса, погруженного профессионально в проблемы естествознания, и... великого сатирика, иронично, а чаще саркастично рассматривающего глубинную суть современных ему событий.
Продолжение следует...
Примечания
1. См. упоминание теории поколений Н. Хоув и В. Штрауса, где возраст поколения — 20 лет, в статье: Воронцов Ю.А. Теоретическая основа теории поколений / Электронный ресурс: https://cyberleninka.ru/article/n/teoreticheskaya-osnova-teorii-pokoleniy/viewer
2. Даль В.И. Толковый словарь... Т. 2. С. 776.
3. «Евфросиния... имя одной из трех харит, греческих богинь красоты, радости, олицетворения женского начала (римский вариант — граций)». Цит. по: День Ангела. Справочник по именам и именинам / Электронный ресурс: http://www.zavet.ru/b/names/002.html
4. «cheat» — мошенничество, шулерство, обманывать, вести себя нечестно по отношению к кому-либо. См.: Большой англо-русский словарь... Т. 1. С. 245.
5. Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе... С. 493.
6. В похожем ключе комментировал эту ситуацию Б. Соколов, отметив, что Г. Уэллс вел речь «о чудесной пище, ускоряющей рост живых организмов и развитие интеллектуальных способностей у людей — гигантов, причем рост духовных и физических возможностей человечества приводит в романе к более совершенному миропорядку и столкновению мира будущего и мира прошлого — мира гигантов с миром пигмеев». Цит. по: Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. Т. 2. Комментарии. С. 529.
7. Упоминание пьесы Ростана отмечено Л.Б. Менглиновой. Историческая справка: пьесы Ростана с 1894 года были популярны в России, «Шантеклер» ставился в петербургском Малом театре в 1910 г.
8. Шантеклер — «поэтичнейшая аллегория в духе средневековых поэм и народных сказок». Цит. по: Михайлов А.В. Драматургия Эдмона Ростана / Ростан Э. Сирано де Бержерак: Пьесы. М., 2006. С. 10.
9. Ростан Э. Шантеклер / Электронный ресурс: http://lib.ru/INOOLD/ROSTAN/chante.txt. Безусловно, открываются очень интересные возможности для анализа и сравнения образа ростановского Дрозда и образа священника в булгаковском представлении.
10. Нордау М. Современные французы. Очерки по истории литературы / Пер. с нем. Киев, 1902. С. 79, 80.
11. Даль В.И. Толковый словарь... Т. 4. С. 141—142.
12. Там же. Т. 3. С. 102.
13. Банцхаф Х., Хеммерляйн Э. Таро Райдера-Уэйта и Таро Тота Алистера Кроули. СПб., 2005. С. 74.
14. См: Кирло Х. Указ. соч. С. 268.
15. Повесть «Роковые яйца» была издана в журнале «Недра» в 1925 г. № 6. См.: Булгаков М.А. Соб. соч.: в 5 т. Т. 2. С. 529.
16. См: Яблоков Е.А. Художественный мир... С. 50—51; Менглинова Л.Б. Особенности мифопоэтики в повести Булгакова «Роковые яйца» / Электронный ресурс: https://cyberleninka.ru/article/n/osobennosti-mifopoetiki-v-povesti-m-a-bulgakova-rokovye-yaytsa/viewer
17. Яблоков Е.А. Художественный мир... С. 51, 52.
18. Отмечено Менглиновой Л.Б.
19. См: ст. «Фавор» / Энциклопедический словарь. Издатели Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон...
20. Даль В.И. Указ. соч. Т. 3. С. 394.
21. Там же. Т. 4. Стр 287.
22. Афанасьев А.Н. Народные праздники / Афанасьев А.Н. Мифология Древней Руси. С. 592.
23. Даль В.И. Указ. соч. Т. 2. С. 138.
24. Афанасьев А.Н. Указ. соч. С. 592.
25. Там же. С. 594.
26. Святский Д.О. Астрономия Древней Руси. М., 2007. С. 321.
27. Там же. С. 322.
28. Там же. С. 323.
29. Афанасьев А.Н. Указ. соч. С. 592.
30. Святский Д.О. Указ. соч. С. 349.
31. Пуассон Л. Указ. соч. С. 92.
32. Фулканелли. Указ. соч. С. 47.
33. Яблоков Е.А. Художественный мир... С. 51.
34. Отмечено Менглиновой Л.Б.
35. «Миф объясняет в равной мере как прошлое, так и настоящее и будущее» (К. Леви Строс). Цит. по: Федоров Ф.П. Указ. соч. С. 56.
36. Проблема приоритета в романтическом мировосприятии времени либо «призрачного», либо «реального» М.М. Бахтиным была обозначена при рассмотрении им выбора И.-В. Гете в пользу реального времени. См.: «...у Гёте из смутного и самого его пугающего чувства слияния прошлого с настоящим расцвело исключительное в мировой литературе по силе и в то же время по четкой ясности реалистическое чувство времени». Цит. по: Бахтин М.М. К «Роману воспитания»... Т. 3. С. 304.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |