«...За восемь с лишним лет совместной жизни мы три раза ездили в Крым: в Коктебель, в Мисхор, в Судак, а попутно заглядывали в Алупку, Феодосию, Ялту, Севастополь», — пишет Л.Е. Белозерская. Крым, Булгаков, Время... Без воспоминаний Любови Евгеньевны, которые можно отнести к лучшим булгаковским хроникам, мы знали бы о Мастере меньше. Это касается и значения южных путешествий в судьбе писателя, зримого и незримого в ней, связанного с теми годами. «О, мед воспоминаний» — прекрасно названы ее записки.
Какою же встает панорама Южного берега Крыма глазами Булгакова? В быстрых, легких, как бы наполненных живительным воздухом зарисовках ярко виден его многогранный блистательный литературный дар. Тут и точность репортера, а телескоп сатирика, и лирические оттенки. А особая тайнопись, когда сочетание обыкновенных слов вспыхивает необыкновенной картиной?! А изюминки сюжетов, которые потом вольно или невольно развивали другие... Например, Остап Бендер в «Двенадцати стульях» И. Ильфа и Е. Петрова, собирая дань с экскурсоводов у Провала и давая скидку членам профсоюза, копирует булгаковскую кассиршу на ялтинском пляже! Да и «сыновья лейтенанта Шмидта» из «Золотого теленка» — прямые потомки булгаковского «Лжедмитрия Луначарского»...
Волшебством эмоционального воздействия крымские очерки Булгакова чем-то напоминают морской бриз, когда рокот стихии, краски волн и веяние озона слитны. Зримые впечатления, образная полифония этих страниц неотделимы от музыки слов, которая пронизывает творчество Мастера, потому и «Бег», и «Кабала святош», и «Последние дни» сравнимы с операми. «Слышно, как хор монахов в подземелье поет глухо: «...Святителю Отче Николае...» Из тьмы возникает скупо освещенная свечками, прикрепленными у икон, внутренность монастырской церкви, где-то в Северной Таврии... За окном безотрадный октябрьский вечер с дождем и снегом». Эти начальные фразы «Бега» — камертон пьесы. Словно маленькие музыкальные этюды, воспринимаются и страницы, написанные в Крыму в 1925-ом.
В августовский день, после ночи в неспокойном море, перед Булгаковым предстала курортная Ялта. Она увидена писателем объемно: «Наутро Ялта встала умытая дождем. На набережной суета больше, чем на Тверской: магазинчики налеплены один рядом с другим, все это настежь, все громоздится и кричит, завалено татарскими тюбетейкам, персиками и черешнями, мундштуками и сетчатым бельем, футбольными мячами и винными бутылками, духами и подтяжками, пирожными. Торгуют греки, татары, русские, евреи. Все втридорога, все «по-курортному», и на все спрос. Мимо блещущих витрин непрерывным потоком белые брюки, белые юбки, желтые башмаки, ноги в чулках и без чулок, в белых туфельках (2, I, с. 635—636).
Публикации в газете «Красный Крым» за 1927 год — своеобразная панорама, дополняющая булгаковские строки: «ГорПО «Товарищ» объявило о снижении цен на 10 процентов»... «В столовой «Марьино» обед из трех блюд стоит 60 копеек, полный пансион 45 рублей в месяц, комната во дворце «Кичкине» — 10 рублей в месяц»... «Пломбировка зуба стоит рубль, а коронка — 5 рублей». Кооператив «Умид» рекламирует в газете вина, а частная фирма Элинова — фрукты... В газетной статье 2 июля речь идет об использовании в Крыму энергии ветра и о создании ветросиловых станций. Изыскательские работы ведутся ЦАГИ в Керчи, Севастополе, Алупке, на Ай-Петри. Кстати, атмосфера на Ай-Петри в три раза более прозрачна, чем в Альпах... И тут же критические и разоблачительные материалы о том, что билет из Симферополя в Севастополь стоит 1 рубль 90 копеек, а наоборот — 2 рубля 15 копеек... Правление Союза совработников, не щадя чернил и бумаги, рассылает постановления, инструкции и указания... «1000 дельфинов убито севастопольскими промысловиками за весенний сезон»... «Ликвидирован притон проституток под крышей Меланьи Праведниковой»...
Ялта бурлила.
Возможно, Чехов не видел знаменитую набережную именно такой — шумной, демократичной, торговой. Во всяком случае, в «Даме с собачкой» она элегична. «Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой... И потом он встречал ее в городском саду и на сквере по нескольку раз в день... Весь день хотелось пить, и Гуров часто заходил в павильон и предлагал Анне Сергеевне то воды с сиропом, то мороженого. Некуда было деваться.
Вечером, когда немного утихло, они пошли на мол, чтобы посмотреть, как придет пароход. На пристани было много гуляющих, собрались встречать кого-то, держали букеты. И тут отчетливо бросились в глаза две особенности нарядной ялтинской толпы: пожилые дамы были одеты, как молодые, и было много генералов».
Но сам Чехов, конечно же, редко встречал пароходы. По нездоровью он избегал летней жары и суеты, а зимой набережная была пустынна. Как пишет А.И. Куприн, «не любя вообще Крыма, а в особенности Ялты, он с особенной, ревнивой любовью относился к своему саду... Это была тоска исключительно тонкой, прелестной и чувствительной души, непомерно страдавшей от пошлости, грубости, скуки, праздности, насилия, дикости...» Тут как будто предугаданы и черты натуры Булгакова. Михаил Афанасьевич точно передает обострившиеся приметы города-спрута: «Ялта и хороша, Ялта и отвратительна, и эти свойства в ней постоянно перемешиваются. Сразу же надо зверски торговаться. Ялта — город-курорт: на приезжих, т. е. я хочу сказать, прибывающих одиночным порядком, смотрят как на доходный улов».
Да, набережная — калейдоскоп контрастов. Но в отблесках нэпа она была весела, богата и, казалось, общедоступна.
Булгаковские строки о морской части Ялты — врачебное предостережение, пристрастная санитарная оценка, злободневная и для нашего времени.
«Хуже, чем купанья в Ялте, ничего не может быть, т. е. я говорю о купании в самой Ялте, у набережной.
Представьте себе развороченную крупно-булыжную московскую мостовую. Это пляж. Само собой понятно, что он покрыт обрывками газетной бумаги. Но менее понятно, что во имя курортного целомудрия... накоплены деревянные, вымазанные жиденькой краской загородки, которые ничего ни от кого не скрывают, и, понятное дело, нет вершка, куда можно было бы плюнуть, не попав в чужие брюки или голый живот. А плюнуть очень надо, в особенности туберкулезному, а туберкулезных в Ялте не занимать. Поэтому пляж в Ялте и заплеван.
Само собой разумеется, что при входе на пляж сколочена скворешница с кассовой дырой, и что в этой скворешнице сидит унылое существо женского пола и цепко отбирает гривенники с одиночных граждан и пятаки с членов профессионального союза.
Диалог в скворешной дыре после купанья:
— Скажите, пожалуйста, вы вот тут собираете пятаки, а вам известно, что на вашем пляже купаться невозможно совершенно?..
— Хи-хи-хи.
— Нет, вы не хихикайте. Ведь у вас же пляж заплеван, а в Ялту ездят туберкулезные.
— Что же мы можем поделать!
— Плевательницы поставить, надписи на столбах повесить, сторожа на пляж пустить, который бы бумажки убирал».
В 20-е годы, когда людской поток в Крым, и прежде всего в Ялту, резко увеличился, этот небольшой городской пляж служил рассадником инфекции, в том числе бацилл Коха. Говоря об этой опасности (а микобактерии туберкулеза весьма устойчивы во внешней среде, в том числе к воздействию солнечных лучей), доктор Булгаков следует доктору Чехову. Антон Павлович отдал много сил для развития Крыма как противотуберкулезной здравницы. Ведь и в его времена в надежде найти исцеление больные, обычно неимущие люди, с запущенной стадией чахотки и, следовательно, обильным бацилловыделением, устремлялись обычно сюда. Они останавливались в жалких ночлежках и уезжали, не получив облегчения, или умирали под этим солнцем, в роскоши равнодушной природы. Известно, что еще в 1898 году ялтинское благотворительное общество по инициативе А.П. Чехова начало хлопотать о постройке санатория для нуждающихся туберкулезных больных. В 1899 году в газете «Крымский курьер» Чехов опубликовал воззвание «В пользу нуждающихся приезжих больных», а затем разослал его в другие города России. 13 августа 1900 года состоялось открытие пансиона «Яузлар» (теперь тут один из корпусов санатория им. А.П. Чехова) в Нижней Аутке, в доме Милевского. В августе 1902-го для санатория был куплен другой участок земли. 28 мая 1903 года Чехов избирается членом комитета по постройке «Яузлара». Ему оставался лишь год жизни.
Очерк М.А. Булгакова — в какой-то мере продолжение чеховского воззвания. Хотя туберкулезных санаториев в районе Ялты стало к этому времени гораздо больше, о чем есть упоминания в «Летучем голландце» и в «Ливадии», приморская часть курорта оставляла желать лучшего.
Вместе с тем современника не могла не привлечь культурная панорама Ялты. В ту пору здесь было пять музеев, шесть библиотек, десять гостиниц, театр, клубы, широкая инфраструктура быта, несколько автомобильных контор и даже... гидроплан, связывавший Ялту с Севастополем в течение одного часа за 35 рублей. Быть может, этот гидроплан и натолкнул Булгакова на мысль о полете Степы...
В художественном музее по Аутской, 33, были представлены прекрасные коллекции западноевропейской и русской живописи, фарфора, стекла, мебели, старинных икон. Во дворце эмира бухарского размещался Восточный музей с персидским, арабским, среднеазиатским, бухарским и крымско-татарским отделениями. Имелся музей туберкулезной лиги.
Интересны сведения о «Крымкурсо», о котором есть упоминание у Булгакова. Карта этой фирмы демонстрирует ее возможности доставить пассажиров в любой район Крыма за относительно недорогую плату, например, от Симферополя до Ялты за 10—15 рублей. Михаилу Афанасьевичу эта сумма, видимо, была не по карману...
У Михаила Булгакова есть поразительная черта: стереоскопическое видение. Так описана и дорога в Ливадию. «...B Ялте вечер. Иду все выше, выше по укатанным узким улицам и смотрю. И с каждым шагом вверх все больше разворачивается море, и на нем, как игрушка с косым парусом, застыла шлюпка. Ялта позади с резными белыми домами, с остроконечными кипарисами. Все больше зелени кругом. Здесь дачи по дороге в Ливадию уже целиком прячутся в зеленой стене, выглядывают то крышей, то белыми балконами. Когда спадает жара, по укатанному шоссе я попадаю в парки. Они громадны, чисты, полны очарования. Море теперь далеко, у ног внизу, совершенно синее, ровное, как в чашу излито, а на краю чаши, далеко, далеко лежит туман».
Дорога в Ливадию... Прокомментируем эти строки. Среди живописных, утопающих в зелени зданий, мимо которых шел Булгаков, выделяются две бывшие дачи — академика Н.П. Краснова и полицмейстера Ялты небезызвестного И. Думбадзе. На старом фото отчетливо видна панорама Ялты с возвышенности.
И вот само благословенное место. Ливадия, раскинувшаяся на пологом склоне горы Могаби (в переводе с греческого — «лужайка», «луг»). Жемчужина Крыма Ливадийский дворцово-парковый ансамбль создан трудом и талантом выдающихся архитекторов, садовников, строителей, прежде всего — И. Монигетти, Н.П. Краснова, Д. Делингера. Кроме Большого и Малого дворцов И. Монигетти, учеником К.П. Брюллова, было возведено в Ливадии более шестидесяти строений, в том числе и изящнейшая дворцовая Крестовоздвиженская церковь. Из-за высокого стояния грунтовых вод Большой дворец, однако, страдал и разрушился от сырости. Зимой 1911 года Н.П. Краснов развернул на этом месте строительство нового дворца. Оно было закончено через семнадцать месяцев...
Парк, заложенный более полутора веков назад, выдержан в пейзажном стиле — садовые композиции с сочетанием интродуцированной флоры и местных дикорастущих растений, обили-ем зелени в любую пору года почти незаметно переходят в лес южнобережного типа.
С Большим дворцом связано много событий, в частности, знаменитая Ялтинская конференция 1945 года. Менее известен факт, что 28 июня 1925-го тут был открыт первый в мире санаторий для крестьян. На его открытии присутствовал нарком здравоохранения РСФСР Н.А. Семашко, председатель Совнаркома Украины В.Я. Чубарь, секретарь ВЦИК А.С. Киселев. Здесь побывал А.М. Горький. Крестьянский санаторий дважды посетил В.В. Маяковский.
В очерке «В Ливадии» много фактов истории и современности. Крестьяне живут и лечатся в царских комнатах, и приехали они сюда по поводу туберкулеза. Отдыхающие, о которых пишет Булгаков, очевидно, чем-то напоминали ему бывших пациентов в земской больнице в Никопольском, ставших героями «Полотенца с петухом», «Тьмы египетской», «Стального горла», «Звездной сыпи»...
«Здесь, среди вылощенных аллей, среди дорожек, проходящих между розовых цветников, приютился раскидистый и низкий шоколадно-штучный дворец Александра III, а выше него, невдалеке, на громадной площадке белый дворец Николая II. Миновав изящный внутренний дворик, изысканные фонтаны, парадный вход, в большом белоколонном зале обедали крестьяне».
«Резчайшим пятном над колоннами на большом полотнище лицо Рыкова», — пишет Булгаков. (Такое политическое «укротительство» вызывало у писателя, мягко говоря, недоумение — в «Золотом городе» о выставке за Каменным мостом в Москве от пишет: «Всюду Троцкий, Троцкий, Троцкий. Черный бронзовый, белый гипсовый, костяной, всякий... Портрет Карла Маркса глядит сверху... Знаменитый на всю Москву цветочный портрет Ленина из разноцветных цветов и трав. На противоположном скате — отрывок его речи». — Авт.). «На площадках, усыпанных тонким гравием, группами и в одиночку, — продолжает Булгаков, — с футбольными мячами и без них расхаживают крестьяне, которые живут в царских комнатах. В обоих дворцах их около 200 человек.
Все это туберкулезные, присланные на поправку из самых отдаленных волостей Союза. Все они одеты одинаково — в белые шапочки, в белые куртки и штаны.
И в этот вечерний, вольный, тихий час сидят на мраморных скамейках, дышат воздухом и смотрят на два моря — парковое и зеленое, гигантскими уступами — сколько хватит глаз — падающее на дно морское, которое теперь уже в предвечерней мгле совершенно ровное, как стекло. ...У свитского дома звучит гармоника и сидят отдыхающие больные».
Как ни удивительно, нам удалось разыскать ливадийскую открытку с портретом В. Рыкова.
Здесь же, пишет Булгаков, находится и дворцовая церковь, с которой снят крест, однако колокола, висящие низко в прорезанной белой стене, сохранились. Хроника его бесстрастна, но это, наверное, единственное упоминание в те годы о церкви в Ливадии. Лишь сейчас она восстанавливается. Церковь построена Л. Потоцким во времена Александра II и составила единый ансамбль с Большим Ливадийским дворцом.
Здесь молились три поколения русских царей. В Крестовоздвиженской церкви отпевали Александра III. Тут вступил в царствование Николай II и приняла православие Александра Федоровна. С июля 1991 года панихидой по семье Николая II в церкви возобновилась служба. Выстраивая прелюдию к «Бегу», мастер, быть может, вспоминал церковь в Ливадии.
«У свитского дома...» — пишет Булгаков. Эти строки могут пройти незамеченными, но для писателя тут был исторический знак, касающийся «Бега». В свитском доме в 1920-м «отдыхал» генерал Я.А. Слащов, уехавший с фронта в результате интриг П.Н. Врангеля.
Зеленая чаша окружающих парков... Возможно, проходя по живописным дорожкам, Михаил Афанасьевич вспомнил чеховские слова об этих же местах. «В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного совершенства».
«Когда приходишь из Ливадии в Ялту, уже глубокий вечер, густой и синий. И вся Ялта сверху до подножия гор залита огнями, и все эти огни дрожат. На набережной сияние. Сплошной поток, отдыхающий, курортный.
В ресторанчике-поплавке скрипки играют вальс из «Фауста». Скрипкам аккомпанирует море, набегая на сваи поплавка, и от этого вальс звучит особенно радостно. Во всех кондитерских, во всех стеклянно-прозрачных лавчонках жадно пьют холодные ледяные напитки и горячий чай.
Ночь разворачивается над Ялтой яркая. Ноги поют от усталости, но спать не хочется. Хочется смотреть на высокий зеленый огонь над волнорезом и на громадную багровую луну, выходящую из моря. От нее через Черное море к набережной протягивается изломанный широкий золотой столб» (2, I, с. 637—638).
Может быть, это одни из лучших строк о Ливадии и Ялте и одновременно эскиз цивилизованного будущего Крыма.
А утром снова дорога в Севастополь. Булгаковы поехали туда не на авто Крымкурсо, а на машине другой артели — чтобы было подешевле. «Правое колесо было «Мерседеса» (переднее), два задних были «Пеуса», мотор фордовский, кузов черт знает какой! Вероятно, просто русский. Вместо резиновых камер — какая-то рвань.
Все это громыхало, свистело, и передние колеса ехали не просто вперед, а «разъезжались», как пьяные.
И протестовать поздно, и протестовать бесполезно. Можно на севастопольский поезд опоздать, другую машину искать негде.
Шофер нагло, упорно и мрачно улыбается и уверяет, что это лучшая машина в Крыму по своей быстроходности. Кроме того, поехали, конечно, не пять, а 11 человек: 8 пассажиров с багажом и три шофера... И мы понеслись.
В Гаспре «первая по быстроходности машина», конечно, сломалась, и все пассажиры этому, конечно, обрадовались.
Заключенный в трубу, бежит холоднейший ключ. Пили из него жадно, лежали как ящерицы на солнце. Зелени — океан; уступы, скалы...
Шина лопнула в Мисхоре.
Вторая — в Алупке, облитой солнцем. Опять страшно радовались. Навстречу пролетали лакированные машины Крымкурсо с закутанными в шарфы нэпмановскими дамами.
Но только не в шарфах и автомобилях нужно проходить этот путь, а пешком. Тогда только можно оценить красу Южного берега».
Пройти пешком по этой благословенной дороге... Выполним этот завет Михаила Афанасьевича и всмотримся в достопримечательности пути — тогда и теперь.
В 1926-м в начале лета Булгаков провел несколько недель в Мисхоре. Вообще Мисхор ему, видимо, очень нравился и подходил как курорт для лечения неврастении. Вот как пишет об этом времени Л.Е. Белозерская: «Весной мы с М.А. поехали в Мисхор и через Курупр (курортное управление) сняли одну комнату для себя, другую для четы Светлаевых (Елена Светлаева — младшая сестра Михаила Афанасьевича, с которой он был близок и дружен до последних своих дней. — Авт.) на бывшей даче Чичкина... Кто из старых москвичей не знает этой молочной фамилии? На каждом углу красовалась вывеска с четкими буквами — Чичкинъ».
Дача — вместительный дом над морем — им очень понравилась. Но где она находилась? Старые путеводители по Крыму со схемами и картами частных имений не дали ответа на вопрос. Лишь в путеводителе Б. Баранова, изданном в 1935 году, говорилось, что дачи представителей русской промышленной буржуазии Крестовникова, Морозова, Чичкина, Ухова (Ухов, как оказалось, был артистом императорских театров. — Авт.) превратились в корпуса советских санаториев, без конкретных указаний их расположения. Упоминалось, что в Мисхоре находится роща имени Сталина и памятник Ленину «с простертой к морю рукой».
Помог случай. Старожил-мисхорец, детство которого прошло в «Новом Мисхоре», элитарном поселке на землях, арендованных на длительное время у княгини О.П. Долгоруковой (урожденной Шуваловой), составил по нашей просьбе схему расположения дач, куда входила и дача Чичкина. Для подтверждения нужны были документы. В республиканском архиве Крыма, в фонде № 334 (архив О.П. Долгоруковой) отыскали страховые полисы за 1916—1919 годы «на каменный крытый железом и сводами дом, принадлежавший княжне Ольге Петровне Долгоруковой и находящийся во временной аренде у крестьянина Александра Васильевича Чичкина в Таврической губернии Ялтинского уезда при деревне Мисхор». После этого стало ясно, почему в старых путеводителях нет фамилии Чичкина — он был арендатором дачи, и то только с 1916 года. Не было на даче и «купеческих выкрутасов, что отметила Л.Е. Белозерская. Ведь Чичкин лишь арендовал дом... Он находится на территории санатория «Морской прибой». Приводим его снимок. Быть может, после этого сообщения на здании появится мемориальная доска в честь М.А. Булгакова.
«Помню, как утречком шли мы по дорожке, огибая свой дом. У окна стояли наши соседи — муж и жена. М.А., как всегда, очень вежливо сказал: «С добрым утром, товарищи, на что последовало: «Кому товарищ, а кому серый волк». Дальше было еще интересней. Питаться мы ходили на соседнюю дачу, в бывший дворец какого-то великого князя. Столы стояли на большой террасе. Однажды, после очередной трапезы, кто-то обратился к Булгакову с просьбой объяснить, что такое женщина бальзаковского возраста. Он стал объяснять по роману — тридцатилетняя женщина выбирает себе возлюбленного намного моложе себя, и для наглядности привел пример — вот, скажем, если бы Книппер-Чехова увлеклась комсомольцем. Только он произнес последнее слово, как какая-то особа, побледнев, крикнула: «Товарищи! Вы слышите, как он издевается над комсомолом. Ему хочется унизить комсомольцев! Мы не потерпим такого надругательства!»
Тут с «тронной речью» выступила я. Я сказала, что М.А. не хотел никого обидеть, что тут недоразумение и т. д., но истеричка все бушевала...
Это неожиданное бурное выступление заставило нас насторожиться, избегать слова «товарищ» и по возможности не говорить на литературные темы. Теперь по вечерам, когда составлялась партия в крокет, мы (Мака, Леля Светлаева и я) уже старались не проигрывать, потому что противники, крокируя, стремились загнать наши шары далеко под обрыв, чего мы по-джентльменски себе никогда не позволяли; за шарами надо было опускаться, а значит и подниматься по утомительной крутой каменистой дороге. В общем, после месяца Крыма потянуло нас домой...
Облаянные, вернулись мы оттуда и сразу же задумались над тем, как быть дальше» (13, с. 123—124).
Эти эпизоды заслуживают некоторых замечаний. Возможно, соседи по даче и не знали, что перед ними автор «Дней Турбиных». Просто понятие «интеллигент» приравнивалось к презираемым ярлыкам — «господа», «эксплуататоры», «буржуи», «мироеды», а чуть позже — «подбулгачники». И, наоборот, комсомол и партия уже тогда возводились чуть ли не в культ. Булгаков оказался для многих «товарищей» «серым волком». Так или иначе, отдых был изрядно отравлен. К счастью, вскоре Михаила Афанасьевича и Любовь Евгеньевну любезно пригласили на свою подмосковную дачу Понсовы...
Но все-таки Мисхор, расположенный близко к морю и хорошо защищенный от ветров, наверное, поправил здоровье и дал немало приятных впечатлений. Вблизи находились дворцы бывшей знати с прекрасными пляжами, живописные дачи недавних миллионеров... Теперь тут расположились «Коммунист» (потом «Коммунары»), «Магнолия», «Красное знамя», санаторий им. Владимирского, дома отдыха «Хаста-ага», «Рабис», «Нюра». В мисхорском парке находилась и дача, принадлежавшая когда-то Марии Павловне Чеховой и проданная ею в годы гражданской войны Тихомировым-Тезе. Дача была затем национализирована, но одна из башенок с витой лесенкой на второй этаж сохранилась на территории нынешнего санатория «Коммунары». Булгаков, несомненно, слышал о «Чайке»... Пристань украшали «Русалка» в море и две скульптуры на набережной — девушки Арзы и Али-Бабы. Все это были следы прошлого. Например, парк и имение «Кореиз» принадлежали до революции князю Юсупову. В каскаде одного из лучших южнобережных парков, тянувшихся вдоль моря, располагался дворец «Дюльбер», построенный Н.П. Красновым. В 1918-м «Дюльбер» стал последним убежищем членов императорской семьи — они вместе с Юсуповым бежали отсюда на английском крейсере. В 1927-м дворец пострадал от землетрясения, но к 1930 году — времени последнего пребывания Булгакова в Мисхоре — восстановлен. Как пансионаты использовались и шикарные дачи крупных предпринимателей — Морозова, Крестовникова, того же Чичкина, арендовавших земли у Долгоруковых.
За «Дюльбером» по шоссе справа открывался санаторий ЦИКа (бывший Крамарж), рядом «Чаир», бывшее имение Николая Николаевича Романова. В парке находился знаменитый розариум. Помните танго «В парке «Чаир» распускаются розы»? Тут Булгаков бывал как экскурсант...
В Мисхоре находилась и двухэтажная дача «Нюра», принадлежавшая семье одного из зачинателей крымского виноделия И.Ф. Токмакова. Тут создал свой первый ноктюрн юный С. Рахманинов, написал несколько этюдов художник-передвижник Н. Ярошенко, бывали Е. Ермолова, М. Горький, К. Бальмонт, И. Бунин, Л. Андреев, Ф. Шаляпин.
Булгакова, думается, заинтересовал этот уголок Мисхора...
Невдалеке располагалась Гаспра. В здании с двумя башнями в готическом стиле отдыхал и лечился в начале века Л.Н. Толстой. Дворец облюбовала комиссия содействия ученым при Совнаркоме СССР, открывшая тут «санаторий КСУ». Дальше открывался «Харакс», мыс Ай-Тодор с маяком, Ласточкино гнездо. Оно уцелеет во время землетрясения...
Ласточкино гнездо... И тогда его можно было назвать визитной карточкой Южнобережья. Построенный в 1912 году на Аврориной скале мыса Ай-Тодор, этот причудливый миниатюрный замок с ажурным орнаментом запомнился Булгакову...
«Заглядывали в Алупку», — отмечает Л.Е. Белозерская. От центра Мисхора по нижней дороге Алупка находилась лишь в четырех километрах. В 1921 году тут открылся для обозрения Алупкинский дворец графа М.С. Воронцова, где были собраны картины, мебель, скульптуры из ряда национализированных дворцов. Сооруженный в английском стиле дворец оставил в памяти Михаила Афанасьевича особенно яркий след...
В 1930-м жизненные дороги еще раз привели его в Мисхор. Впервые он приехал в Крым один, накануне решающих перемен в личной жизни. Но начнем с события чрезвычайного — телефонного звонка 16 апреля 1930 года, когда Булгакову позвонил Сталин... На следующий день Михаил Афанасьевич пошел во МХАТ, его встретили очень тепло. Одновременно с зачислением режиссером-ассистентом в этот театр он становится консультантом ТРАМа (Театра рабочей молодежи) и 15 июля уезжает вместе с его артистами в Крым. Утро 16 июля он встретил под Симферополем, откуда писал Любови Евгеньевне: «Крым такой же противненький, как и был». На следующий день последовало письмо из Мисхора: «Устроился хорошо. Погода неописуемо хороша. Я очень жалею, что нет никого из приятелей, все чужие личики. Питание: частным образом, по-видимому, ни черта нет. По путевкам в пансионате — сносное вполне... Сейчас еду в Ялту на катере, хочу посмотреть, что там».
В это же время с творческим предложением к Булгакову обращается Красный театр. 23 июля из Мисхора в Ленинград полетела пространная телеграмма: «Согласен писать пятом годе условии предоставления мне выбора темы работа грандиозна сдача пятнадцатого декабря... аванс одна тысяча рублей переведенный немедленно адрес Любови Евгеньевны Булгаковой ...сочту началом работы ...случае неприема или запрещения аванс безвозвратен... Булгаков». Можно предположить, что в ожидании ответа в творческом сознании Булгакова уже витал сюжет будущей пьесы. Каково ее содержание — можно лишь догадываться, поскольку директор Красного театра Вольф 3 августа телеграфировал об отказе. Может быть, это была бы пьеса о восстании военных моряков в Севастополе, о «Потемкине»: Булгакову довелось слушать чтение поэмы о лейтенанте Шмидте из уст автора — Бориса Пастернака, да и само пребывание писателя в Крыму способствовало подобным размышлениям. Возможно, творческое воображение уносилось в Петроград, к событиям Девятого января 1905 года. Вероятнее всего, местом действия пьесы должен был стать Петроград — учитывая заказ именно ленинградского театра. Параллельно пьесе о 1905-м годе созревал еще один замысел — пьесы о будущей войне.
Не считая огорчительного отказа администрации Красного театра, Булгакову пришлось пережить казус: пришла бумага с вызовом в... ЦК! Бумага показалась Михаилу Афанасьевичу подозрительной и не зря: это оказалось «милой шуткой» Юрия Олеши.
Еще одна неотступная мысль занимала Булгакова. Вскоре после приезда он шлет телеграмму Елене Сергеевне Шиловской с предложением взять путевку в Крым... Текст ее «зашифрован», ответ ожидается в «Магнолию»... Это было далеко идущее предложение. Шиловская ответила отказом, подписавшись в шутку «Ваша Мадлена Трусикова-Ненадежная. Мадлена, Мадлена, Лена... Тем не менее, через три года она стала женой Булгакова, стала его добрым ангелом-хранителем, стала его Маргаритой, до конца преданной Мастеру.
И снова поиск — где же находилась «Магнолия»? В книге «Социалистическая реконструкция Южного берега Крыма. Материалы районного планирования ЮБК». (Гос. издательство Крымской АССР, 1935) на 573-й странице значится санаторий для неврологических больных «Магнолия» на 80 мест летом и 60 круглогодично. Еще один справочник тех лет — «Крым» Бор. Баранова, где «Магнолия» числится за «Красным знаменем». Следовательно, они где-то рядом. После расспросов старожилов, работавших в «Красном знамени»» еще до войны, находится разгадка. В конце XIX века Н.П. Краснов построил для великого князя Петра Николаевича дворец в мавританском стиле — «Дюльбер». Выше, через дорогу, находились хозяйственные службы и жил управляющий имением. Тут-то и был организован пансионат, а затем санаторий «Магнолия».
Пансионат «Магнолия» располагался по дороге в Верхний Мисхор. Невдалеке начинались сосновые рощи. Тишина, аромат хвои, весьма уединенный двор, обсаженный несколькими магнолиями, — возможно, тут Булгаков думал о своей миротворческой пьесе «Адам и Ева», о необходимости предотвратить, пусть художественными средствами, идею глобальной войны. Конечно же, он предполагал, что его пацифистская пьеса (а пацифизм в те времена рассматривался как «буржуазное политическое течение») застрянет еще при читке. Тем не менее, Михаил Афанасьевич, не колеблясь, сказал то, что считал нужным. Провидческую пьесу можно назвать его нравственным вердиктом в отношении братоубийства.
«Требуется что-то радикальное... Я полагаю, что чтобы спасти человечество от беды, нужно сдать такое изобретение всем странам сразу», — говорит герой пьесы Александр Ипполитович Ефросимов. Человек этот, и по манерам, и по лексике, — дитя минувшего века.
А название «Адам и Ева»... Тут, очевидно, сказалась личная драма любви. Предстоит еще один решающий поворот, и в жизнь Михаила Афанасьевича войдет Елена Сергеевна Шиловская.
В начале августа Булгаков покидает Мисхор. 6 августа он пишет К.С. Станиславскому: «Вернувшись из Крыма, где я лечил мои больные нервы после очень трудных для меня последних лет, пишу Вам простые неофициальные строки...» Начинается его долгий московский полет.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |