На Патриарших этим тусклым оттепельным декабрьским утром я оказался, в общем-то, случайно, или, говоря научно, в силу осознанной необходимости. А все потому, что с неизданной книгой забот намного больше, чем с увидевшей свет. Вся родня, близкие друзья и неблизкие знакомые, прослышавшие о ней, в один голос требуют: — Дай почитать! И даешь — почему не дать? А экземпляров — кот наплакал, — для «массового чтения» всего один — очередь, таким образом, растягивается на несколько лет. Люди же разные, и, несмотря на строгие предупреждения, могут подвести. И подвели...
Один безусловно порядочный человек передал другому безупречно порядочному человеку папку с упомянутым экземпляром, а этот второй, прочитавши, вернул ее мне. Но лишь только она оказалась у меня в руках, как я тут же ощутил неладное, не почувствовал, а именно ощутил: папка была слишком легкой. Словом, в ней не оказалось целой тетради-главы, самой большой, составляющей более трети всей книги. Безупречно порядочный человек клялся и божился, что такой он ее и получил от безусловно порядочного, а тот в свою очередь давал голову на отсечение, что передал ее в полном объеме. Это был первый, и теперь уже, видимо, последний случай, когда я разрешил подобную передачу — из рук в руки, минуя меня. И как это обычно бывает, единственный случай оказался роковым... Я так и не узнал, и, может быть, никогда не узнаю, кто из этих двух моих друзей наиболее порядочный, что угнетает меня в значительно меньшей степени, чем мысль, что мое детище потерялось и неизвестно где, а главное у кого, находится... Конечно, проще всего теперь было бы убрать остатки неполного экземпляра в шкаф и полностью прекратить чтения, однако, рассудив, что из-за одного не должны страдать многие, я решил недостающий кусок восстановить — ведь книги, как и деньги, должны постоянно быть в обороте: духовные ценности столь же подвержены инфляции, как и материальные...
Нашелся добрый человек, взявшийся помочь мне восполнить потерю, и лишь чистейшей случайностью следует признать тот факт, что встречу мне он назначил именно на Патриарших — удобным для него местом с таким же успехом могли оказаться Чистые пруды, Преображенка или Лефортово...
И вот я стою у пруда, спиной к Садовой, лицом к Никитским, в том месте, где развалился на гранитном пьедестале тяжелый приземисто-расклешенный, как Царь-колокол, Иван Андреич Крылов, невесть кем и зачем здесь посаженный. То, что вокруг него разместилась детская площадка, мало оправдывает его присутствие — бронзовый Обломов не имеет ничего общего с любимым детьми «дедушкой Крыловым» — этот расплывшийся молодой человек с лицом, как на портрете работы Кипренского, скорее должен служить предупреждением родителям: — Не перекармливайте ребенка! И почему, собственно говоря, непременно тут потребовалось определить место для памятника великому писателю, кстати, почти и не жившему в Москве — да посадите его на любом бульваре, сквере, площади... А ведь это-то место свято, тут сам Господь Бог, буде он существует, велел бы поставить памятник другому великому русскому писателю, обессмертившему в нашей классике ничем до него не примечательные Патриаршие пруды, которых вообще-то всего один... Тут если кто и должен сидеть, так только Михаил Афанасьевич Булгаков — незаживающая рана на совести литературных законоположений нашего времени...
Патриаршие пруды. Фото Юрин Кривоносова
Странно, что в этот не такой уж и ранний час — скоро десять — на Патриарших — ни души... Может погода виновата — на дворе зябко и неуютно, тянет пронизывающий стылой влагой ветер, пробирается под одежду, леденит. Серое небо навалилось на город, увязло в голых кронах лип, обступивший пруд квадрат домов смотрит равнодушными незрячими окнами на мокрую его поверхность, местами по льду растеклись прозрачные лужи, весь он испещрен какими-то невнятными иероглифами — то ли это следы коньков, то ли просто мелкие трещины... В одной из луж сидит мокрая взъерошенная ворона и долбит что-то непонятное — при каждом ударе из-под ее клюва разлетаются мутные тяжелые брызги.
Но если присмотреться, не всё так уж безнадежно мрачно вокруг — отразившись во льду, фасады домов, деревянный павильон, что на противоположном берегу, да и само небо неизвестно почему вдруг теряют свою свинцовую грузность, приобретают голубовато-сердоликовый оттенок, становятся легкими, почти воздушными, словно затягиваются тонкой прозрачной кисеёй. Если же поднять взгляд от поверхности пруда, вся эта игра света мгновенно пропадает, и снова все делается печальным, убивающим своей монотонностью, нарушаемой разве что единственным во всей округе желтым пятнышком света, теплящимся в окне углового дома, дальнего слева. Сделав над собой усилие, можно вообразить этот дом изнутри, увидеть лица его обитателей, он не совсем обычный — меньше других во всем припрудном квадрате, но больше других претендует на оригинальность архитектуры и потому лучше врезается в память... А может и не потому... Стоит он на Бронной, как раз против того выхода из сквера, откуда начинается та самая аллея, тот ее край, где в ту роковую среду впервые вылепилась из зноя скорее грустная, нежели смешная фигура клетчатого человечка, и где на скамейку к двум не чуявшим беды литераторам подсел странный разноглазый путешественник... Сейчас в этой аллее, а впрочем, и во всех других, как уже было сказано, ни души, или, если быть точным, никого, кроме двух (опять-таки двух!) появившихся в том дальнем конце служителей из местного благоустройства — об этом несложно догадаться по оранжевым жилетам, в которые те облачены. Они еще слишком далеко, чтобы определить, как говорится, «что они из себя», и чем заняты — просто медленно приближаются два оранжевых пятна.
Однако уже через несколько минут можно разглядеть, что это трудовой коллектив с четко разделенными производственными обязанностями — впереди движется довольно-таки пожилой, кряжистый дед во всем черном, кроме жилета — треух, телогрейка, ватные порты, чесанки с галошами — ворон, да и только. Он тащит за собой ржавые до красноты детские санки, на них — обыкновенное корыто с песком. За ним неспешно идет стройная высокая девица с красивым усталым лицом, на голове у нее зеленоватая вязанная чалмой шапка, под оранжевым жилетом кокетливая, в тон шапке, куртка, далее идут добротные (фирма!) джинсы, из-под которых выглядывают модные «на манной каше» сапоги... Через каждые два-три шага девица зачерпывает из корыта маленьким садовым почти игрушечным совочком, делает рукой широкое округлое движение, и песок аккуратным веером ложится поперек аллеи на скользкий заледеневший снег. Я потихоньку, неторопливо приближаюсь к ним, и когда они проходят мимо, следую за ними на небольшом расстоянии, откровенно наблюдая за их работой. Вот они достигают того выхода, у которого пал жертвой своей чрезмерной образованности и безверия злосчастный литературный босс Михаил Александрович Берлиоз. И тут дед останавливает санки, присаживается на последнюю скамью, а девица начинает щедро посыпать весь угол у выхода, хотя снег здесь стаял, и поскользнуться практически не на чем...
— Зря стараешься, красавица, — говорю я как бы на полном серьезе, — тут уж ни турникета нет, ни откоса, и трамваи тыщу лет как не ходят... Девица делает квадратные глаза, а дед берет наотлет только что раскуренную сигарету, демонстративно протирает пальцами очки и начинает разглядывать меня с подчеркнутым любопытством.
— Разве вот только Аннушка пролила подсолнечное масло... — продолжаю я, стараясь говорить как можно естественней.
— Неужто где в округе масло дают?! — схватывается со скамейки с неожиданным проворством дед.
Я готов раскручивать дальше начатую игру, но тут мне становится не по себе — у меня не поворачивается язык сказать деду, стоящему у той самой крайней скамейки: — Сюда пожалуйте, прямо и выйдите куда надо...
Патриаршие пруды. Фото Юрия Кривоносова
Не знаю, чем бы кончилась моя затея, но тут я, к счастью, замечаю, что человек, назначивший мне свидание, появился у Крылова-Обломова. Я спешу ему навстречу и, уже приблизившись, вижу у него за спиной на стене дома, словно напоказ выставленный большой номер «13».
Не слишком ли много для одного утра совпадений: с 13-ти начинается моя книга, сегодня среда — по Зодиаку мой мистический день, сердолик — мой камень, и цвет оранжевый — тоже мой... Но я явно недооцениваю это утро — главное еще впереди.
Мой благодетель ведет меня через Ермолаевский переулок, потом проходным двором на Большую Садовую и останавливается возле большого старого дома. Там он предлагает мне немного погулять поблизости, забирает у меня оригинал пропавшей главы и скрывается в этом старом большом доме. Я прогуливаюсь взад и вперед, но что-то беспокоит, тревожит меня, какое-то смутное воспоминание не дает мне покоя... Я присматриваюсь к улице, к дому и вдруг понимаю: так это же тот самый дом! Именно здесь жил Михаил Афанасьевич Булгаков, волшебным образом возвративший Мастеру сожженную рукопись романа о Понтии Пилате.
Оглушенный этим открытием, я не замечаю, как проходит время моей вынужденной прогулки, и возвращаюсь к реальности только тогда, когда человек, вызвавшийся меня выручить (где-то тут во дворе или в самом этом доме у него свой парень с запрещенным еще ксероксом), возникает передо мной с папкой, ставшей вдвое толще.
Большая Садовая, 10. Фото Юрия Кривоносова
— Получай! — говорит он весело и даже озорно, и, подмигнув, добавляет: — Как это там у него... рукописи не горят?.. Только не засвечивайся с этим экземпляром, а то у тех всевидящих не только ксероксы на учете, но и образцы шрифтов всех пишущих машинок...
Мы возвращаемся к Крылову, папка исчезает в моем портфеле, а в карман веселого реставратора печатного слова перекочевывает нечто цилиндрическое, аккуратно завернутое в самую обычную ничем не выдающуюся газету, я знаю, что он любит болгарский коньяк «Плиска», ну почему бы и ему не сделать приятное... Расстаемся мы вполне довольные друг другом, на прощанье он предупреждает:
— Ты уж постарайся больше не терять... а впрочем, если что — приходи, я всегда к твоим услугам...
Он удаляется по аллее, что тянется параллельно Бронной, твердо ступая по присыпанному песком заледенелому снегу. И только тут я замечаю, что он мало того, что без шапки, так еще и в одном пиджаке, и ворот рубашки у него нараспашку. Здоровый, довольный жизнью и уверенный в своем праве беспечный волшебник наших дней. Без плаща, без шпаги, без шляпы с пером... Да и на что они ему в век электроники...
Патриаршие пруды. Фото Юрия Кривоносова
Было это седьмого декабря 1983 года. Ночью мне вдруг стало очень плохо, наутро я уже не мог встать и проболел больше недели, и это, наверное, судьба — чтобы не стерлись в суматохе будней впечатления того утра, чтобы они могли отстояться и лечь на бумагу неискаженными.
На этом, однако, странности, проистекающие от Патриарших, к сожалению, не окончились. Теперь уже можно приподнять завесу и сделать тайное явным, потому что человека того больше на белом свете не существует. Нет, вы только не подумайте, что его на выходе с Патриарших за неимением трамвая сбил автомобиль — выйдя из сквера, он сел в свой собственный и укатил на огромной скорости, на что ему давал право номер, начинавшийся тремя нулями. Далеко он, увы, выражаясь фигурально, не уехал — в самом скором времени некто, пытавшийся на этот раз уже совсем не фигурально, а в буквальном смысле, отрезать ему голову, положил предел его земному существованию. И хотя произошло это не на Патриарших, а на Кузнецком, исключить полностью какую-то связь с этим заколдованным местом я не берусь. Судите сами. Человека, возродившего мою рукопись, звали Александр Михайлович (заметьте, — не Михаил Александрович), и был он Председателем правления одного из московских творческих объединений (заметьте, — не ассоциации, как Берлиоз, а объединения, и не литературного, а изобразительного), носившего в сокращении название, ну, скажем, ВДУХЕМАСС (заметьте, — не МАССОЛИТ!). И произошло это не вечером, а утром, что, впрочем, принципиального значения не имеет, если не считать того, что человек прожил на целый день меньше, чем ему могла предоставить дата, зафиксированная в соответствующих таким делам бумагах. Если бы я хотел сгущать краски и нагонять мистику, то мог бы намекнуть также и на его фамилию, слегка иностранную, и состоявшую тоже из семи букв, правда, начиналась она не с Бер..., а с Гер..., но это ведь признаки чисто формальные, а вот уж от чего не уйдешь, так от того, что человек, отправивший его в мир иной, проживал... нет-нет не в квартире его, а всего-навсего в мастерской, являвшейся, по-существу, второй квартирой Председателя правления. Здесь и произошло это кошмарное, нелепое по всем своим деталям убийство. И что поразительно — последние минуты несчастного Александра Михайловича Геринаса были также как и у Михаила Александровича Берлиоза впрямую связаны с попыткой позвонить по телефону, что и в том, и в другом случае привело к роковому исходу...
На этом совпадения кончаются, потому что когда он лежал, по выражению Воланда, «неподвижно в деревянном ящике», голова его была при нем — никем не украденная, на своем месте, правда искусно и почти незаметно приштукованная и закрытая выше лба повязкой из белых бинтов, похожей на индийскую чалму. Что скрывала эта повязка, знали только те, кто собирал его в последнюю дорогу. Лицо покойного было белее бинтов, и на нем резко выделялась бурая, словно окровавленная подкова усов. Словом, зрелище это было надрывающее душу. Так вот я и простился с ним, проводив его из этого мира. Могу признаться, что были мы с ним добрыми приятелями...
Продолжаются чудеса с Патриаршими.
Большой Ржевский переулок. Фото Юрия Кривоносова
В субботу 4 августа 1984 года мы побывали там с Зиной-Спасой. Был яркий солнечный день с глубокими тенями, густая зелень, дома почти полностью скрыты за листвой, полно народу, дети кормят возле павильона лебедей и уточек, одна из них рыженькая, маленькая.
На Бронной припаркована «волга» с включенным дальним светом, а в ней никого нет. Сделали круг по переулкам, предварительно зайдя во двор булгаковского дома на Большой Садовой, — бегают пацаны, сидит дед на лавке, небось и не знают, где живут... На пруду ничего примечательного, никаких «совпадений» или знамений. Решили поехать на Поварскую тем же путем, что и та троица, которую пытался догонять Иванушка. Приехали на Большой Ржевский, поставили машину немного не доезжая до дома, где жила Елена Сергеевна, и откуда улетела она Маргаритой к своему Мастеру. Место это как раз напротив моей прошлой квартиры — вон оно моё окно — слева третье во втором этаже, а слева в кадре — колонны, что перед окнами Елены Сергеевны...
Пошли пешком по маршруту «полета Маргариты», я рассказывал Спасе, где, что и как было тут в то время. Целиком пройти весь этот путь не смогли, это можно сделать только мысленно — многое тут посносили. Замкнув круг, вернулись на Ржевский. Подходя к дому «со львами» остолбенели: напротив него стоял автомобиль, которого не узнать мы не могли — эта была наша старая «волга — М 21», которую мы продали двенадцать лет назад капитану милиции из Клайпеды. Жизнерадостный гаишник по имени Антанас почему-то захотел купить именно нашу «тачку», и укатил на ней в свою Литву. И вот она опять в Москве, да еще и неподалеку от Литовского посольства. Я высказал предположение, что это какой-то их дипломат, купивший у Антанаса нашу машину, приехал на ней сюда и тут ею пользуется. Но тогда почему на ней московские номера? Обознаться мы не могли — мы же ей собственноручно сделали когда-то капитальный ремонт — всё лето вдвоем вкалывали, и довели-таки до ума. И у нее многое было нестандартным — обивка дверей из иранской кожи двух цветов, детали облицовки, обработка крыльев... Словом — ручная работа. Мы повертелись вокруг нее, разглядывая снаружи и внутри, и даже вызвали подозрение у какой-то тетечки из дома напротив. Мы успокоили ее, рассказав историю машины, но она стала нас убеждать, что мы ошиблись, что эта машина ее соседа, он купил ее в магазине лет двадцать назад, новенькую, а не у кого-то с рук... Но мы-то знали, что это не так, но не это нас приводило в изумление, и даже не то, что она опять в Москве, а то, что она вернулась прямо под окна моего дома, пусть и бывшего, так вот и лошадь находит свой двор в деревне, даже если ее продали куда-то в другие края, где ей почему-то не понравилось, и она решила податься на историческую родину...
Через день мы опять проезжали по этому переулку, машина теперь стояла у подъезда «львиного дома», а возле нее хлопотал пожилой мужчина. Мы бросились к нему за объяснениями, но... вдруг остановились, как вкопанные — это была другая машина — тот же самый цвет, такой же багажник на крыше, а вот облицовка, фонари — не те! Она была следующего выпуска, слегка «подредактированного». Словом — не наша. На следующий день снова проезжали — наша машина стояла на том же месте, что и в первый раз! Возле заборчика, за которым было пустое пространство, заканчивающееся серой громадой литовского посольства. Раньше тут стоял двухэтажный старый оштукатуреный деревянный дом, в нем жила моя одноклассница Мара Гучкова — сексапильная девица с великолепной фигурой и с багровым шрамом на шее, только звали ее не Гелла, а Маргарита... Ну и ну!
Большой Ржевский переулок. Фото Юрия Кривоносова
Это была последняя встреча — с тех пор наша машина исчезла окончательно. Ночью нам обоим стало плохо — симптомы те же, что были у меня когда-то после посещения Патриарших, и весь следующий день мы отвалялись, приходя в себя. Черте-что!
Нет, Патриарши явно пошаливают. Ведь если проследить всю цепочку, то история с машиной началась-то именно там...
И тут возникает вопрос — если случайные совпадения столь часты и постоянны, то, может быть, они-то и есть правило, они-то и есть система, а то, что «норма» — это как раз «исключение»?
Что-то всё в мире наоборот пошло...
1983—1984 — 24 сентября 2003 г.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |