Здесь я приведу несколько записей из дневника Н.А., сделанных ею по приезде в Москву и касающихся московского произношения. На Московских высших женских курсах, где она училась, преподавали те же профессора, что и в МГУ. Среди учителей Н.А. было много блестящих ученых. Особенно восхищал ее Д.Н. Ушаков, у которого она занималась в семинарии. Проходит немногим больше месяца жизни в Москве и Н.А. делает такую запись: «Хорошо тут говорят в Москве, образно, метко, красивый выговор, почти у всех одинаковый и удивительно какой-то симпатичный. Как здесь ужасно режет ухо наш говор, киевский, не мой лично, я говорю хоть и не по-московски, но по-человечески [правильным языком] — эта смесь литературного языка с малороссийским и примесь малороссийского выговора к русскому. Но таких курсисток тут не встретишь почти, а профессора говорят все хорошо, за исключением разве психолога (у него какой-то вроде еврейского акцента), а некоторые, как Ушаков (семинарий по истории русского языка), говорят роскошно, я, как музыкант, упиваюсь» (29.10.1912).
Через несколько дней (1 ноября 1912 г.) Н.А. делает аналогичную запись: «...сидела на семинарии Ушакова, с жадностью впитывала в себя этот красивый, тонкий московский говор, следила за оттенками звуков (он сейчас читает транскрипцию) и думала: Вот кончила я гимназию. 10 лет занималась русским языком и словесностью и всегда шла блестяще, первой ученицей. А русскому языку, как следует, начала учиться только теперь. Раньше я его только чутьем чувствовала, а теперь попала в Москву и «поняла». Вот тут курсистки-москвички говорят и не понимают, каким сокровищем они обладают. Мне-то со стороны это заметно! И так нравится мне получить возможность подвести под законы произношения, записать звуки языка. Мне, как киевлянке, трудно будет на первых порах заниматься транскрипцией московского говора, но нигде, конечно, не научусь я русскому языку так хорошо и легко, как на этих семинариях. Наш киевский интеллигентский говор записать легче, п. ч. он ближе к орфографии, к печатной букве, а московский язык — это нечто живое, движущееся».
Через несколько месяцев (23 апреля 1913 г.) она продолжает: «Вопрос об языке меня очень интересует, недаром я с таким увлечением работала у Ушакова. И я еще дальше буду у него работать.
Нет, безусловно меня развивают в словесном и историческом направлении курсы. Это я вижу по тому, как много у меня появилось новых понятий на этот счет по сравнению С прошлым годом...».
Постепенно меняется даже произношение Н.А.: 27 сентября 1912 г. она отмечает: «Я невольно начинаю растягивать свое киевское о и а, акать, глотать е в полногласных приставках [перменила], менять ударения и окончания — словом переделывать свой говор».
Я, как дочь Н.А. и филолог, могу засвидетельствовать, что она акала и икала, как в Москве; в ее речи не было особых, утрированных растяжек предударного а; она никогда не «глотала е» в приставках. Можно предположить, что в 1912 г., сразу после приезда в Москву, она заметила такое произношение. Оно поразило ее, и она стала ему подражать. Однако в зрелом возрасте подобное произношение ей не было свойственно. Магнитофонная запись речи Н.А., сделанная в 1967 г., подтверждает мое мнение.
Дневники курсистки Надежды Булгаковой показывают нам, что она быстро привыкла к московской жизни и полюбила Москву. Тем не менее любовь к Киеву жила в ней всю жизнь и особенно резко обнаружилась в старости. Она каждое лето ездила в родной город, ходила по знакомым местам, навещала дом на Андреевском спуске и другие любимые места, встречалась с друзьями юности.
А как воспринимал московский говор писатель Михаил Булгаков? По свидетельству Н.А., слух М.А. Булгакова резали такие особенности старомосковского произношения, как ы после шипящих ж и ш в безударном положении: шыры (шары), жыра (жара), шылит (шалит). Почему из всех особенностей старомосковского произношения М.А. Булгакова раздражали именно эти? Мне это не кажется удивительным. Ведь эти особенности чужды и многим коренным москвичам, не только молодым, но и людям среднего возраста. В 40-е годы они уже были редкостью, а сейчас совсем ушли из живого произношения. Из многих людей, которых я знала и знаю, лишь два человека сохраняли такую особенность, оба филологи — М.В. Панов и Д.Н. Шмелев. Допускаю, что в этом произношении у них был элемент игры, языкового кокетства. На рубеже XX—XXI вв. эта черта может восприниматься как искусственная или манерная.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |