Печатаемые ниже тексты — письма и путевые заметки — были написаны Н.А. весной 1920 г. и переписаны ею набело (кроме письма № 1) в 60-е годы, в Москве. Все примечания, кроме специально отмеченного случая, составлены ею в 60-е годы.
Письмо № 11
Самара
24/IV.20
Милый Андрик2 и моя чижуненька!
Завтра хочу ехать. Думаю через Москву. Мишка3, хотя ругал меня здорово и ворчал, все-таки согласился проводить меня на вокзал и даже хочет с ехидным видом притянуть к этому делу Богомолова.
По Мурзилке нашей я ужасно соскучилась. Не могу равнодушно видеть матерей с ребятами на руках — иногда хочется плакать. С пропуском устроилась пока довольно легко. На вокзале, по сравнению с прошлым4, много порядку — едут только командированные, народу сравнительно мало, существуют правила, которые — представь себе! — исполняются. Я уже вымылась в бане, без этого не дают билета: работает специальная баня для едущих Поезд Самара — Москва прямого сообщения.
Посылаю тебе доверенность на получение жалованья и ботинки, купленные для сына Александры Николаевны» как плата за чиженьку. Она просила об этом. Если они ему не полезут, отдай их Смысловым для Гальки, как плату за молоко, а ему постараемся найти новые. Я купила эти очень удачно, как все говорят: за 1500 р.!
Мишке я 500 р. не отдала, п. ч. у меня остается не так много денег. Платье не продала еще (за это взялся Куликов), если оно не будет продано, или если будет продано после моего отъезда, то тебе пришлют или его или деньги. Подушку свою большую не беру, ее тебе пришлют.
Тальк, пепсин и цинковую мазь [вероятно, для ребенка — Е.З.] пришлет тебе Циля Самуиловна.
Целую тебя и Лельку крепко-крепко.
Сбереги мне мою мурзилочку, Андрик, родной. Пошли в Киев телеграмму об ее здоровьи, чтобы я могла, приехав, иметь от вас весть, а потом через неделю посылай регулярно по телеграмме. Это поддержит мое настроение.
Целую, целую вас обоих. Буду телеграфировать из Москвы.
Надя
24/IV.20 г.
* * *
Поездка в Киев из Старого Буяна к больной матери [выехала из Самары 24 апр. — вернулась в конце мая 1920 г. — Е.З.]
Путь:
От Ст. Буяна до Самары на лошадях; от Самары через Москву, Курск и Харьков до Нежина; в Киев не попала, он взят белополяками; обратный путь от Нежина до Харькова на площадках эшелонов с эвакуированными или военных; от Харькова с многочисленными пересадками в Москву; оттуда в Самару и снова — в Буян5.
Весна 1920 г.
Поездка в Киев после телеграммы сестры Лели о болезни матери. Телеграмму на Самарской почте почему-то дублировали (прислали сначала один экземпляр, а спустя два дня снова ту же телеграмму; но я не поняла, что это одна и та же телеграмма, а решила, что матери совсем плохо, если Леля шлет телеграммы одну за другой — роковая телеграмма, роковая случайность!).
Я выехала из Самары 24го апреля 1920го года, а вернулась в конце мая 1920 г., не попав в Киев, т. к. он был занят белополяками.
Ох, не надо было ездить, не надо!
Дочь Лелю я оставила на руки Андрею и кормилице, учительнице — коллеге по Ст. Буянскому техникуму6.
Письмо № 2
Письмо Андрею в Ст. Буян с дороги 27/IV.1920 г. (между Самарой и Москвой — со ст. Инза)
Копия
Телеграфируй7, как Чижуня.
Инза. 27/IV.20 8 ч. в.
Я боюсь за нее.
Полсуток стоим в Инзе и будем, говорят, стоять до завтрашнего утра. Едем по принципу: «Тише едешь — дальше будешь». Во время хода поезд делает по 30—40 верст в час, но зато стоит — терпеливо и упорно — при всяком удобном и неудобном случае, на всякой большой и маленькой станции и даже без всякой станции. Пассажиры терпеливы: «Вылезай, товарищи, на дачу приехали!» — острит один из спутников. Тоска ужасная. Спасают только сон и книги8. Больше думаю не о том, что впереди, а о тебе с Чижкой. Мечтаю, как вернусь и три дня не буду спускать чижку с рук.
После советов и всестороннего рассмотрения дела решаю все-таки ехать через Москву, п. ч. при такой быстроте следования пересадки (а их должно быть три) будут не так, д. б., трудны, а замучают ожиданием. По сравнению с прошлым годом большой прогресс в порядке на станциях и при посадке: народу немного сравнительно: едут только по удостоверениям; на станциях метут и убирают, дают справки (вроде: «паровоза нет и не скоро будет»); метут вагоны; в Инзе на станции библиотека-читальня, где можно приятно и полезно провести время. Только железнодорожники не торопятся с работой. Разгуливают по путям, не спеша и солидно свистя, два паровоза и только дразнят воображение. Нас обгоняют маршрутные поезда. Спутники у меня тоже предмет для развлечения. В одном со мной отделении едет партия б. служащих лазарета из Челябинска — санитары и женщины, причем у них удивительная простота нравов; ночью на общих нарах разыгрываются сценки, о которых неудобно писать (я сплю отдельно). А в соседнем отделении едет группа, по какой-то «важной командировке», как они говорят; один из них наспециализировался по скандалам с агентами Транс. Ч. К. и повествует без устали о своих подвигах, а другой превосходно рассказывает неприличные анекдоты и поет такие же песни; большой знаток русской «словесности»; ему подпевает дружный хор. Весело. Однако все-таки гляжу кругом и вижу, что Россия идет сильно вперед и перемена происходит к лучшему. Одна деревня стоит на месте и ворчит и ноет. Где пересяду, решу окончательно в Рязани.
Целую обоих. Надя.
Послал ли Мишка сухари в Москву? Отдай, если можно, ему долги. Я ему 500 р. не отдала, задолжала еще 300 р. И за посылку. Он, бедный, мрачен и беден.
Береги нашу Чиженьку, Андрик, береги, родной. Я приеду — всеми силами дам тебе отдохнуть.
Н.
28/IV.20. 11 ч. у. Мы все еще стоим в Инзе. Мало-помалу публика начинает возмущаться. Пока мы стоим, ушли уже несколько маршрутных и других поездов на Москву. Сесть на них нельзя было, а то бы я уехала. Тоска. Ходят толпами к коменданту, дежурному и пр. начальникам. Наконец, обещали отправить скоро. Будем еще ждать. Вчера соседи устроили вечерний концерт. Услыхали много поучительного. Вот образец:
Бог разгневался на нас, улетел на небо
И по карточкам дает четверть фунта хлеба.
Большинство из остального непечатно.
Вообще учусь. Н.
28/IV.20. 7½ ч. в. Проехали «Ночку» (где продотряды). Из Инзы выехали в 7 ч. в. В «Ночке» ничего ни у кого не взяли. Н.
Я на Самарском вокзале вынула муку, которую взяла было в Москву. Не трать ее — она пшеничная. Я из нее пошлю опять в Москву посылку.
До Инзы были кое-какие базары, а отсюда, говорят, ничего нельзя купить. Жалею, что не взяла больше продовольствия — я не ожидала такой медленности. В вагоне находятся два попутчика до самого Киева, а остальная компания едет вообще на Украйну — кто куда.
Если можно будет, пошли с В.В.9 посылку Земским. Передал ли тебе Мишка мою записку и муку с веревками? Вернули ли тебе белое платье? Если вместо него дали деньги, береги их для осенних запасов.
Привет Пелагее Ивановне; В. В. и всем на горе10. Гадимачуков целую.
Билет до Киева стоит от Самары 580 р.
Письмо № 3
Копия
Рузаевка. 29/IV.20
1 ч. д.
Проклинаю себя, что поехала этой дорогой, а не пересела в Сызрани на Пензу: здесь один за другим нас обгоняют маршрутные поезда, а в Москве, говорят, переезд с вокзала на вокзал представляет большие трудности, не говоря уже о деньгах; пугают, что и посадка очень медленно идет в Москве.
В Рязани решу, где пересяду. Если поеду через Москву, то обратно постараюсь вернуться другим путем.
Тоска ужасная. В Рузаевке стоим с утра. Нехватает паровозов.
Железнодорожники, несмотря на все плакаты и призывы работают, как саботажники. Но на вокзале чисто: читальня, буфет.
После Инзы прекратилась возможность купить что-нибудь за деньги: меняют на соль, мыло, спички, гл. обр. на соль. А я не взяла из Самары ни щепотки соли — забыла — и если бы не любезность спутников, пропала бы: все, даже обед на станциях, продают несоленым. Но большинство вагона — из Сибири, и у них даровая (служащие лазарета) или дешевая (90 р. ф.11) соль.
Телеграфируй в Киев и в Москву о чижке. Вчера вечером на разъезде увидела женщину с трехмесячным ребенком на руках, расстроилась и всю ночь видела чижку во сне.
Целую вас обоих. Как-то ты там, мой родной, один справляешься — я все об этом думаю. Из Киева дам телеграмму, если можно будет. Здесь частных не принимают.
Сейчас буду готовить обед: мы тут устраиваемся по-домашнему.
Н. Б.
* * *
Дорожные записи
1/V.20 Ст. Рыбная (между Рязанью и Москвой)
«Я так хочу в Киев, что когда-нибудь брошу, наконец, все и улечу, ни на что не глядя». Так, приблизительно, писала я как-то в дневнике давно, когда «улететь в Киев» было вполне доступно.
Но все-таки того, что случилось, я не ожидала, хотя с замиранием сердца думала: «Что будет, если это случится?» Пришла от Лели телеграмма, что мама больна. Я проплакала целый вечер, пометалась, поговорила с Андреем и «тетей Полей» и на утро встала с твердой решимостью ехать в Киев. Пока я была в Буяне, жадное желание увидеть мать заслоняло передо мною все. Я пускала слезы, нянча Лельку в дни перед отъездом, но все-таки собиралась. Собралась, поехала.
И вот завтра неделя, как я выбралась из Самары и есть шанс, что завтра мы будем в Москве. А там не менее недели такого медленного движения на Киев, если только его можно будет осуществить. А может случиться и так, что в связи с польским фронтом я туда и не проберусь. И странное дело: когда я думаю, что вдруг в Киев нельзя будет попасть, жажда видеть маму вспыхивает с новой силой; когда же я об этом не думаю, то во мне живет — сознательно или бессознательно — одно чувство: Лелька. Вспоминаю почему-то больше всего ее ручонки, когда они «дирижируют мировым оркестром»: делаешь что-нибудь, а Лелька не спит; с ее дивана доносится усердное пыхтенье; оглянешься на нее и первое, что видишь, это две худенькие ручонки в широких рукавчиках, без устали, ритмично размахивающие в воздухе.
Поезд едет или стоит, как сейчас (больше последнее), а я рисую, как вернусь, как устрою ей удобные условия жизни, как буду ее растить и лелеять, передам ей все те знания и чувства, какими обладаю, как сделаю из нее интересного человека. Я еще не жалею, что поехала, особенно, когда подумаю о причине, которая меня сюда погнала. Но я поймала себя на таком чувстве: у одного из разъездов стояла жена заведующего12 с завернутым ребенком на руках; меня вдруг неудержимо потянуло взглянуть на него — «хоть взглянуть» — авось хоть черты напомнят мне моего «мурзиленка»13.
Сегодня 1ое мая. Из-за досадной случайности («мы», штабные вагоны14, прицепились в Инзе к санитарному поезду) нас держат здесь на сортировочной, и на «всероссийский субботник» мы не попадем в Москву. В другое время я бы жалела ужасно, а сейчас мне все равно.
Но все-таки, несмотря на горечь разлуки, на томительную тоску, живущую в душе, у меня такое чувство, будто я проснулась после долгого-долгого сна. Шутка ли: целая зима в молчаливых снегах Буяна с его мелкими дрязгами и узким размахом; три месяца, можно сказать, в стенах одной комнаты, когда даже прогулка на село была развлечением. И вот теперь живет и волнуется перед глазами Россия на тысячу верст, Россия, которую я, можно сказать год не видала и не чувствовала совсем, сначала за болезнью беременности, потом в заточении над Лелькой после родов. В поезде я сплю, сколько и когда хочу — роскошь, неиспытанная уже три месяца (правда, я бы с восторгом отдала эту роскошь, чтобы держать на руках Лельку). Читаю, что и сколько хочу. Наблюдаю людей, говорю, слушаю. Принимаю вспыхнувшей душой даже неприличные куплеты и анекдоты, которые так и сыплются в соседнем купе в компании молодых военных15. Чувство такое, будто я выздоравливаю после болезни, да физически оно, пожалуй так и есть. Вероятно, я слишком переутомилась болеть душой и волноваться, п. ч. даже тоскую спокойно (вернее сказать, тихо) и молча принимаю душой происходящее и те события, которые разыгрываются кругом. Это спокойствие16, д. б., реакция на то душевное напряжение, в котором прошли, можно сказать, почти без исключения все три последние года моей жизни — и даже больше. Но живут зато вместе с этим спокойствием в душе усталость и некоторая апатия. Это, конечно, скверно: они, например, мешают мне записать и привести в систему те наблюдения и мысли, которые родились в результате самарской работы, прошлогодней поездки на съезд в Москву, жизни в Буяне и теперешнего путешествия. А перемену, произведенную во мне Буяном, «Мишка» недаром заметил во мне в краткое мое пребывание в Самаре перед отъездом.
Но я уже устала писать и думать. Брошу.
5/V.20
Перегон Белгород — Харьков
Въехали на Украину, и со мной случилось что-то странное. Я ехала с намерением сказать родине решительное «прощай» и устраивать свою судьбу где-нибудь в другом месте. Но сейчас тихая радость наполняет душу при виде с детства привычной природы и обстановки, хотя я еду по совсем незнакомым местам: ведь в этой части Украины никогда не бывала.
Надежда попасть в Киев все больше и больше падает, но, я знаю, главное было сделать попытку, а теперь я, если сейчас не проеду, то потом вернусь. Я ясно чувствую сейчас, что только здесь найду тот покой и уют, которого мне не хватало последнее время. Самарский уезд вспоминается как нечто скучное, грубое. Если б там не Лелька с Андреем, я бы бросила его (уезд) ни минуты не жалея.
* * *
Письмо № 4 Харьков. 5/V.20
11 ч. в.
Сижу в Харькове. У меня пропуск до Нежина17 особого отдела, пропуск коменданта в штабной вагон и пр. документы. Стоило это мне целого дня беготни, переговоров, волнений... Здесь порядки на железной дороге такие, что Россию вспоминаю с большим удовольствием: там рай по сравнению со здешней бестолковщиной. Едут все, кто хочет, а потому в Харькове на вокзале — груда тел и масса людей по всем проходам, залам и платформам. Всю жизнь я буду помнить этот Харьков. Поезд должен отойти в 9 ч. в., а сейчас уже 11, но поезд еще не подавали. Похоже немного на Самару. На Украйне еще в полном разгаре беспокойное настроение после всего пережитого18.
Я поколебалась в Харькове — ехать ли в Киев, но потом стало жаль проделанных усилий. В Харьков я попала, п. ч. Москва — Харьков — чудесное сообщение: почтовый поезд идет меньше двух суток почти без остановок. Я попыталась встать (пересесть) в Курске, но там на вокзале кошмар неразберихи и, как заявили мне сидевшие на станции пассажиры: «Поездов нет никаких ни туды, ни сюды вот уже третий день»19. Тогда я вернулась в свой поезд и попала сюда, в «центр Украины».
Здесь — обилие всего, но цены почти московские, дороже Самары. Рынок богат почти как рынок старого времени. А в маленьких городках здесь не жизнь, а масленица. Но не существует еще порядка, выработанных правил, той революционной дисциплины, которая все-таки до известной степени установилась в России. Здесь еще масса крикунов и авантюристов, строящих из себя соль земли, а окружающие их, пока еще, не умеют обуздывать.
А край благодатный. Всюду весна в полном разгаре, богатая зелень, богатая почва. Ем белые-белые французские булки, но все больше соглашаюсь в душе с тобой, что нам здесь не работать: да, пожалуй, мы тут будем не ко двору.
6/V.
Из Харькова выехали ночью. Едем ничего, но до московско-курской дороги далеко.
Как-то и когда-то попаду в Киев? Ведь кружу вокруг него, а близко не подъезжаю.
Целую обоих. Береги Лельку. Все думаю о ней.
Надя.
8/V.20
Ст. Круты (около Нежина)
Э, нет, братики, это не так просто — вернуться сюда для жизни и работы.
Не ко двору мы здесь с Андреем в этом царстве спекуляции и мелкого кулачества (крестьян), в этом море смешения племен и интересов, к тому же взволнованном паникой постоянной гражданской войны. Я пробыла в Харькове полдня и совсем упала духом: дороговизна, всякое отсутствие порядка, неустановленность принципов; по сравнению с богатой и сытой Украиной голодная, «пустая» (у меня такое впечатление) Россия кажется чудесным краем. Первое впечатление от внутреннего содержания украинской жизни было очень скверное. Сейчас оно сгладилось мало-помалу, и я жду Киева для окончательной рекогносцировки и решения всех вопросов своей личной жизни.
Но — горе мое в какое неудачное время попала я снова на родину! Кружусь около Киева вот уже четвертый день, а точной надежды попасть туда у меня нет; пожалуй, она все уменьшается: поляки близко, и часть храброго здешнего воинства устраивает панику. Я еду в штабном вагоне, и его мужское население не на шутку взволновано. На таких людей нельзя положиться — это самое главное. Я бы твердо двинула вперед и достигла бы цели, но боязнь быть отрезанной от Самары останавливает меня. И потом: что найду я в Киеве? Пелина телеграмма послана около полутора месяца тому назад. За эти полтора месяца могло произойти много. Плохо. Хорошо, что я устала волноваться и плакать, а то еще не один фунт крови стоила бы мне эта поездка. Военные учреждения полным ходом эвакуируются из Киева (оттуда идут эшелоны), но не это меня пугает. Пугает невозможность в случае чего легко и быстро повернуть обратно, пугает отсутствие поддержки и защиты для меня и полное отсутствие средств: мне не с чем ехать ни вперед ни назад. Я не ожидала таких обстоятельств и по обыкновению легкомысленно не запасла ни денег, ни провизии.
Ну, интересно, как в этом случае вынесет меня моя звезда?
9/V.20.
Ст. Грузсково. 25 в. от Конотопа.
Моя звезда решила, наконец, дать мне урок тягчайшего терпения: проехать больше 2000 верст, истратить последние свои физические силенки и за 120 в. от Киева повернуть обратно! Это ли не издевательство над человеческой душой. И все это после того, как мечта о доме и маме была моей idée fixe почти целый год, когда тоска по родине изгрызла мне душу до последней степени, когда я для этой поездки бросила ребенка, уничтожила последнюю надежду на мое грудное молоко, отягчила жизнь Андрея, не говоря уже о материальном ударе, нанесенном нашему бедному бюджету этой безумной поездкой. Нервы мои не выдержали: когда я в Нежине окончательно убедилась, что не доеду, я не могла удержать слез. Встретила Лелю Альтмана20 среди эвакуированных и, начав говорить о себе и своей поездке, расплакалась. Час побыла в Нежине и, уезжая на открытой площадке эшелона обратно на Бахмач, не могла удержать горьких слез обиды и отчаяния.
Лелька [дочь] взяла перевес над моей тоской по родному дому, а то бы я не повернула обратно. А сейчас я еду, и сердце сжимается при мысли, что все принесенные жертвы — напрасны и что другого такого усилия мне уже не сделать. Если с чиженькой моей все будет благополучно, я больше ее уже не оставлю.
И снова Киев в чужих руках, и новая власть предписывает сейчас маме с Лелей21 законы... Ну, и тяжело же!
Кроме всего я устала физически ужасно. Мечтаю доехать до Москвы, вымыться, раздеться, наплакаться вволю (ведь не могла же я здесь, на людях, досыта плакать!) и заснуть на простыне22.
Роскошная весна расцветает на Украине, но я не вижу ее из вагона или прыгая по душным вокзалам с эшелона на эшелон. Вот тебе и каштаны, вот и белая акация в Киеве, и бучанская сирень, робкая мечта о которых мелькала среди всех грустных чувств у меня в душе, когда я собралась на родину. И теперь я с грустью думаю: не было ни одной спокойной весны на лоне природы в моей жизни: в юности гимназия и курсы отравляли ее экзаменами, а после замужества всегда по веснам особенно жестоко схватывала меня действительность. В 18-м году я до слез томилась одна в чужом и нелюбимом Саратове, горячо тоскуя и по дому и по Андрею23, в 19м душная Самара, «гореу-езд»24 и внешкольный съезд, 20ый год — эта безумная скачка. Только в 17-м году, невестой Андрея, в Киеве я жила спокойно и хорошо, но тогда я была больше занята своими чувствами и юнкером Земским, чем природой...
10.V.20.
Белополье (между Сумами и Конотопом).
То что я, при движении туда, не повернула обратно, как мне советовали благоразумные попутчики, а попыталась дальше продолжать свое стремление, будет стоить мне не одну неделю лишнюю в пути. Стоим, опять стоим на маленькой станции, прямо некуда деваться от тоски.
В Грузской мы сели в эшелон, упросив пустить нас галичан из автомастерской «Чуга» (Чорвоной Украинской галицийской армии).
11.V.20.
>Ст. Басы (за Сумами)
Пребывание в вагоне у галичан меня многому научило. Помогло разобраться в здешней ситуации. Теперь я знаю что «вільна, самостийна Украина» — главный лозунг, вокруг которого можно объединить здешнее непокорное и неугомонное население. Много интересного пришлось мне услышать из уст этих подтянутых заграничных представителей «ріднеі нации». И украинского языка, той «мови», на которой друкованы «Львівскі віддання», наслушалась по горло. Знаю, что галичан и российских украинцев лозунг: trzeba bić polaków — заставит лучше всего идти нога в ногу. Но дружно «bic polaków» часть из здешних украинцев пойдет «після того, як вони проженуть з Украіни большевиків». Конечно, последнее чувство питают не коммунисты здешние, а «інший» партии.
А «кацапню» не любят и еще не скоро наступит то время, когда они будут относиться к ней («кацапне») хотя бы равнодушно.
А тут еще «жиди», которые, как это принято, оказываются во всех происходящих бедах виноваты... Да тут сам чорт ногу сломит.
Анекдоты про Петлюру, раздарившего иностранным буржуям не принадлежащую ему территорию, Петлюру, имевшего территорию, границу которой можно было видеть «оком», выйдя из Каменца («у гетьмана Скоропадьского було більш земли самовластной (собственной), чем у Петлюри державной (государственной)»)25.
Услышала оригинальную переделку польского гимна: «Jeszcze Polska nie zginiela...»
«Jeszcze Polska nie zginiela,
Ale zginąć' musie,
Bo Austria nie wybiła
Bolszewism wy dusie,
Jeszcze polak bolszewikowi
Buty cziscic' musie»...
И многое другое услыхала я за 1½ суток пребывания в вагоне галичан.
Хорошо было бы еще запомнить и записать сценку — разговор украинских хлеборобов, которую с громадным интересом я наблюдала на станции в Грузском. Украинское «селянство» выявляет свою мелкобуржуазную психологию еще ярче, чем русское, п. ч. оно богаче, сильнее, избалованнее.
И «соглашательский» элемент на Украине, оказывается еще здорово силен.
Вернувшись в Россию, я, конечно, пожалею богатую зелень, приволье, солнце, «кари очи», «ніжни пісни», «ласкову мову» (которую, оказывается, не забыла за три года разлуки), обилие, в котором здесь можно было бы жить при уменье устроиться26.
Но — все-таки Россия, где революция просочилась через всю жизнь и где начинает налаживаться известный порядок, гораздо симпатичнее сейчас.
Только, мне кажется, нам27 пора бросать деревню.
19/V.20.
Москва
Сижу в отделе пропусков и жду, пока мне сделают «прививку сыпного тифа на мандате». Оказывается, это самая долгая процедура и соберись я сегодня уезжать, я бы не уехала, несмотря на пропуск, регистрацию и пр. и пр. Ирония — единственное утешение, и публика сидит и острит.
Я смертельно устала. Обратная скачка с эшелона на эшелон до того утомила меня, что я даже не протестую, не волнуюсь и не позволяю себе думать о Лельке, инстинктивно охраняя последние остатки своих нервов.
Харьков — с невозможностью попасть в почтовый поезд; поездка с «Максимом Горьким» до Курска; от Курска — сахарный маршрутный поезд (на тормозе); кража сахара в Туле28, в связи с нею очистка тормозов от публики; дальше вагон «Центропечати»29, пересадка в Серпухове в рабочий поезд, в вагон «Цутопа» с курами и гусем; и наконец, от Подольска — чудо; дачный поезд, чистый, с классными вагонами и свежей окраской.
Наконец, я в Москве. Еще одно усилие по посадке, и у меня надежда через неделю оказаться дома. И ведь все это связано с беготней, толкотней, тасканьем вещей, разговорами, просьбами: «Товарищи, пустите к вам в вагон!»...
А какая смена впечатлений, одежд и лиц, разговоров, психологий! Фоном же ко всему служит армия мешочников и спекулянтов, где смешались дети и заплаканные старухи со шкурниками с мародерскими лицами сухаревских завсегдатаев и злых, бойких торговок.
Да, это испытание и не для таких нервов, как мои. Я чувствую, что эта поездка состарит меня не на один год.
Но пока чувство смертельной усталости — главное, что я испытываю и жажду я одного: покоя, чистоты и тишины. И скорее к дочке, к дочке, к дочке!
* * *
Матросы — пассажиры на пути от Самары к Москве пели в вагоне, отбивая такт:
Спекулянты везут,
Спекулируют,
А матросы у них
Реквизируют!
В Москве я дала маленькому Вовке30 купленную на Украине белую французскую булку; он принял ее за игрушку — в жизни такого не видел и белого хлеба никогда еще не ел.
Приложение
Приложение содержит копии трех документов.
№ 1. К помещенному выше письму № 1 прилагаются три доверенности на получение жалованья [даю одну из них]:
В Самарский Уездный отдел
Народного Образования
Жалованье мое за апрель месяц 1920 г. доверяю получить Андрею Михайловичу Земскому.
Преп. Нар. Техн.
20/IV.20
Н. Булгакова
№ 2.
[Заявление А.М. Земского; даты нет]
В Самарский Уездный Отдел Народного Образования
Т. к. на моих руках осталась трехмесячная и притом слабенькая дочь и не находится никого, кто бы мог ее вскормить и вспоить, то я прошу уволить меня с 1 мая текущего года от должности районного инструктора и дать мне освободившиеся за отъездом учит. Н.А. Булгаковой ее уроки в Ст. Буянском Народном Техникуме, Их я уже даю.
А. Земский
Резолюция: К делу личн.
№ 3. [Записка карандашом на небольшом листке бумаги в клеточку; даты нет]
На обороте: Андрею Михайловичу
Многоуважаемый Андрей Михайлович!
Я знаю, что Вы будете не довольны, что я прислал это. Но дело вот в чем, когда я рассказал матери своей как Вы живете с чижкой, то она сразу говорит что завтра же отнесите молока и яиц.
Андрей Михайлович
ведь так конечно жить трудно, а питаться нужно. Мне самому сейчас нет время, а сестренки пошли в школу и взялись доставить вам.
Поправляется ли ваше здоровье?
С почтением к вам
В. Бубнов
* * *
Ниже привожу письмо А. Земского к Н.А., посланное из Москвы в Киев 17 апреля 1921 года. Идет выбор: где жить? Сытая Украина плюс украинизация — или голодная русская Москва? Андрей пытался наладить жизнь в Москве, а Надежда поехала в Киев к своей матери. Естественно, я упрощаю ситуацию, не затрагивая других сторон жизни. В Москве добрый могущественный брат Борис Земский, «дядьки» (братья Варвары Михайловны), комната на Садовой... В Киеве мать и сестры, родной Андреевский спуск, кое-какая работа...
А.М. Земский — Н.А. Земской
(17 апреля 1921 г. Из Москвы в Киев).
<...>
Посылаю тебе письмо Михаила Афанасьевича. Пришло оно на адрес Николая Михайловича [дяди, доктора Порскровского], я его вскрыл, дал прочитать Косте, но ничего делать не буду.
Думаю, что ты доехала благополучно. Только все-таки следовало бы об этом известить. И пора бы — уже 10 дней, как ты уехала.
В Масткомдрам, которую расхвалил Луначарский в «Известиях», — перемена. Образованные рецензентские тройки обязаны давать коллективную рецензию. Т. о. я перестал быть рецензентом.
Дело с квартирой осложняется. Мутя [жена Бориса Земского] никак не может переехать в особняк. Я не могу найти подходящего помещения. Рабочие же настоятельно требуют освобождения маленькой комнаты под кухню. Что же будет? Неизвестно. Денег у меня нет как нет. А деньги нужны и для покупки картошки под посев, и на переезд. Собираюсь даже написать пьесу для Масткомдрам.
Как ты доехала и живешь? Напиши для успокоения своей совести и моей тревожащейся души.
Был Лева Дунаевский. Он — левый с-р. Чуть ли не получает паек за это. От ума полысел и нажил две шишки на голове <нрзб>.
Был в Главполитпросвете. Особняк мне нравится. Читал объявления, из которых понял, что муки не дают, а дают свинину и мясо.
Константин по-прежнему через день бывает у нас. Бедный, при хорошем аппетите и изобилии на базарах и избытке сил сидеть голодом два дня, чтобы на второй вечером делать у Земских вид, что он не готов съесть кашу с кастрюлями и тарелками. На его месте я бы повесился.
Кланяюсь Варваре Михайловне, Лиле и Ивану Павловичу.
Недавно, чтобы больше не возникало разговоров у нас, отослал покрышку с пыжикового полушубка сестрам в Баку. Была оказия. Представь, в Баку черный хлеб 30 р. В Москве тоже все дешевеет. Боря видел даже, есть масло за 8 000 р. фунт, я — яйцо за 5 000 р. десяток. На всех базарах — негде яблоку упасть.
Если письмо придет только к Пасхе, поздравь всех от меня.
Вовка садится мне на шею по моей команде «садись» и уж сам командует: «рысью марш!»
А. Земский.
Примечания
ОР РГБ Ф. 562. К. 19 ед. хр. 21 (2)
1. Письмо на больших листах желтоватой бумаги, написано простым карандашом. — Е.З.
2. Обращение к мужу, которое обычно использовала Н.А. Дочку она называла Чижка, Мурзилка и Лелька (от имени Елена). — Е.З.
3. М.Н. Тихомиров. В 1941 г. Н.А. делает такое примечание: «Правильно ворчал и правильно ругал, Андрею не надо было пускать меня, удержать хоть силой».
4. Год назад, весной 1919 г., Н.А. ездила в Москву на Всероссийский съезд по внешкольному образованию делегатом от Самарского УОНО. — Е.З.
5. М. б., на пароходе. А от Волжской пристани — с попутчиками?
6. Пелагея Ивановна Смыслова — местная учительница, крестная мать моей дочери, очень много мне помогавшая в те тяжкие дни: роды, после родов, искусственное вскармливанье и т. д. Удивительно душевная и здоровая нравственно, добрая, работящая русская женщина! Мать нескольких детей.
7. Куда телеграфируй?! Куда?!!
8. Абсолютно не помню, какие книги я с собой взяла и читала в дороге.
9. Василий Васильевич Виноградов, преподаватель математики в Ст. Буянском Народном Техникуме, друг в те тяжкие дни.
10. См. объяснение этого гибридного термина ниже, в примечании к записи от 9 мая 1920 г.
11. 90 рублей фунт.
12. Заведующего разъездом? — наверное надо было сказать сторожа или?..
13. От мурзилка.
14. По-видимому, я выехала из Самары с командировкой или направлением ОНО и ехала в привилегированных штабных вагонах.
15. Это, как вспоминается, были матросы, державшие себя достаточно непринужденно и бесцеремонно.
16. Следовало бы назвать это не спокойствием, а пассивностью (от переутомления душевной перегрузкой).
17. По-видимому, пропусков в Киев тогда уже не давали (белополяки были на подступах к Киеву), но меня, безумную, это не остановило: я настойчиво двигалась вперед, веря, что доберусь, проскочу. Серьезности происходящего я не понимала до конца. Но, все-таки, см. дальше: «Я поколебалась в Харькове — ехать ли в Киев»... и, конечно, безумием было, что из Харькова не повернула обратно.
18. Наивность и слепота: «беспокойное настроение!..» да ведь война, и уже не только гражданская, внутренняя, а с вмешательством иностранных войск! Все-таки там, на Волге, в глубине России, мы были мало осведомлены о кипящем на Украине котле...
19. И опять же это надо было понять в свете происходящей войны.
20. Леля Альтман — один из киевских знакомых, молоденький юноша.
21. Подразумевается сестра Елена. — Е.З.
22. В Москве на обратном пути я остановилась у Земских, пока выхлопотала пропуск и билет обратно в Самару.
23. Томилась по Андрею: в это время весной 18го года мы были на Волге; решили обосноваться в Саратове; я уехала туда пока одна и поступила на работу (библиотекарем); а Андрюша еще не полностью ликвидировал свою военную службу (он был уже демобилизован по здоровью, но еще не ушел из своего Тяжелого арт. Дивизиона, который тогда стоял на Волге в одном из маленьких городков Саратов. Губернии).
24. «гореуезд»: в это время слили вместе городской и уездный отделы народного образования, назвали этот гибрид гореуездный отдел, но ничего хорошего из этого слияния не получилось: два отдела не ужились, работа шла вразброд. Мы, «уездные», звали слитый отдел «гореуезд», а «городских» не любили.
25. Когда Петлюра в 1918 г. (в поезде от Белой Церкви) наступал на Киев, он называл свою власть Директория: тогда в Киеве острили: «В вагоне Директория, а под вагоном территория».
26. А это уменье как раз и отсутствовало у Андрюши и у меня...
27. Нам — это мне и Андрюше.
28. По-видимому, обнаруженная в Туле, а произведенная еще раньше, в пути.
29. В нем, как помнится, нас четверо: двое сопровождающих этот вагон мужчин и две женщины — я и попутчица, упросившая пустить нас в вагон — хоть до Серпухова.
30. Сыну Бориса Земского, у которого Н.А. останавливалась. — Е.З.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |