Свою поэзию имеют старина и вечность, свою — новость, доносящая до нас торопливый бег времени. Но между этими полюсами находятся документы, вызывающие особое отношение: интимное и историческое одновременно.
Ю.М. Лотман
В семейном архиве Булгаковых сохранилась толстая тетрадь, страницы которой аккуратно пронумерованы чернилами на одной стороне. На обороте последней страницы сделана надпись теми же чернилами:
В сей книге девяносто две (92) нумерованных страницы.
16 июля 1896 года. Свящ. А. Бархатов
Эта «книга» в картонном коричневом переплете (мы назвали бы ее скорее общей тетрадью), по-видимому, была куплена для записей расходов и доходов. Листы ее разграфлены на неравные части, предназначенные для записи даты, покупаемого товара, цены и пр. Однако судьба распорядилась иначе. Первые листы книги вырезаны и начинается она со с. 18. На этой странице верхняя строчка, написанная черной тушью, тщательно зачеркнута. Однако можно прочесть: «Записи дохода с Августа 1892 г.». Посредине следующей строки написано карандашом одно слово: Скатерть.
На с. 19 под заголовком «Работы у школьниц общие» идет перечень швейных и иных рукодельных заданий, который занимает полторы страницы. Далее пропущено несколько страниц. На с. 24 помещена всего лишь одна фраза: «Смутно помнится пожар». А со с. 25 начинаются регулярные карандашные записи, представляющие собой скорее воспоминания, чем дневник.
Кто же автор этих строк? Имя его нигде не названо. К сожалению, я обнаружила эту тетрадь уже после смерти матери, так что спросить, кому она принадлежала, было не у кого. Записи, начинающиеся на с. 25, повествуют о жизни семьи Покровских в Карачеве1 и относятся к периоду 1890—1901 гг. Они сделаны карандашом от первого лица. По всей видимости, их автор — Александра Михайловна Покровская, в замужестве Бархатова (1877—1957). В семье ее звали Шурочка. Она была младшей дочерью протоиерея Казанской церкви города Карачева Михаила Васильевича Покровского и младшей сестрой Варвары Михайловны Покровской (1869—1922), матери писателя М. Булгакова. В 1894 г. Александра Михайловна вышла замуж за священника Андрея Бархатова; свои записи она делала в основном после замужества.
Для записи доходов (вероятно, церковных) эта тетрадь послужила недолго: на них израсходованы лишь с. 1—17 и 48—54, аккуратно вырезанные. Судя по почерку, страницы пронумеровал Андрей Бархатов, муж Шурочки. В конце книги на с. 92 помещено прошение «Председателю Кол.(легии) Карачаевского) Благотворительного) общ.(ества)», в котором попечитель 15 участка А.Б. (вероятно, А. Бархатов) просит помочь жительнице своего участка Александре (нрзб) в ремонте дома. На обороте этой страницы находим текст совсем иного рода — подготовительные наброски Рождественского чтения, кончающиеся словами: «Вся природа ликовала и спешила принести»2.
Основное (и наиболее интересное для нас) содержание книги составляют личные записки А.М. Покровской-Бархатовой — с. 25—69. Записки начинаются так: «1890-й: Под новый год объявлена Варя невестой». Речь идет о Варваре Михайловне Покровской, матери писателя М. Булгакова. И далее на с. 25—32 об. помещены погодные записи за 1890—1900 гг. Указан только год, более мелкие даты отсутствуют. Разным годам посвящены воспоминания разной степени подробности (от нескольких строк до двух страниц). Наибольший интерес, на мой взгляд, представляет запись, озаглавленная: «5 марта 1901 года — Отчет в прошедшем», которая занимает 37 листов (с. 33—69 об.). Записки написаны карандашом, почерком разной четкости, явно не в один день, и обрываются на полуфразе: «...не входила в подробности наших...». Даты написания нет. Муж автора «Записок» скончался в 1916 г. По тону «Записок» ясно, что писала их не вдова, а молодая жена. Написаны они очень увлекательно и живо рисуют атмосферу семейной жизни в доме протоиерея о. Михаила. Автор рассказывает о быте, семейных нравах, своем учении в прогимназии, о пожаре, детских и юношеских играх, болезнях и свадьбах. Перед нами — картина жизни Карачевского священника, у которого было девять детей — шесть сыновей и три дочери: Василий, Иван, Ольга, Николай, Михаил, Захар, Варвара, Митрофан, Александра. Наибольшее внимание Шурочка уделяет старшей сестре Варе, подчеркивая ее энергичность, жизнерадостность, незаурядность, умение работать и веселиться, способности к занятиям с младшими детьми, женскую привлекательность.
Записи Шурочки, содержащие рассказ о сватовстве Афанасия Ивановича Булгакова к Варваре Михайловне, характеристику отца и матери писателя, сведения о братьях Покровских, дополняют наши знания о биографии М. Булгакова. Однако они ценны не только этим. Перед нами интересное свидетельство о жизни российской провинции конца XIX в.
Александра Михайловна Бархатова рано овдовела. Ее муж умер от сыпного тифа в 1916 г. У нее было трое детей: дочь — Александра Андреевна, в замужестве Ткаченко (1904—1987), преподавательница русского языка и литературы; два сына — Алексей и Андрей (погиб во время Отечественной войны). Сама Александра Михайловна тоже была учительницей. Она жила в Москве с семьей дочери в квартире на Пречистенке, принадлежавшей ее брату, известному московскому врачу Николаю Михайловичу Покровскому. Эта квартира знакома почитателям Булгакова как квартира доктора Филиппа Филипповича Преображенского из «Собачьего сердца». Александра Андреевна переехала в квартиру к дяде в 1918 г. Семья Бархатовых-Ткаченко занимала в этой большой (но «уплотненной») квартире лишь одну комнату. В ней помещались: А.А. Ткаченко, ее муж, трое их детей и бабушка, или, как ее звали многочисленные племянницы и племянники, «тетя Шуечка»3. Александра Михайловна отличалась невероятной добротой и кротостью, глаза ее и в старости светились живостью ума. Я хорошо помню ее сидящей в уголке при входе в общую ткаченковскую комнату и ласковой улыбкой встречающей гостей.
Чтобы показать, как воспринимало семью Покровских младшее поколение, приведу отрывок из дневника Н.А. Булгаковой-Земской, племянницы Александры Михайловны Бархатовой и дочери Варвары Михайловны: ««Покровское» — то дорогое и родное, особый милый отпечаток, который лежит, несомненно, на всей маминой семье. Безусловно, что-то выдающееся есть во всех Покровских, начиная с бесконечно доброй бабушки Анфисы Ивановны... Какая-то редкая общительность, сердечность, простота, доброта, идейность, и несомненная талантливость — вот качества Покровского дома, разветвившегося от Карачева по всем концам России от Москвы до Киева и Варшавы... Любовь к родным преданиям и воспоминаниям детства, и связь между всеми родственниками — отпрысками этого дома, сердечная глубокая связь... Жизнерадостность и свет» (8 янв. 1912 г.).
Я не знаю, когда записки попали в архив Н.А. Булгаковой-Земской, дружившей с А.М. Бархатовой. Можно предположить, что старшая дочь автора записок А.А. Ткаченко (ур. Бархатова) передала ей эту книгу в 1957 г., после смерти матери.
Публикуемый ниже текст написан по старой орфографии. Я печатаю его по современной орфографии. Необходимые пояснения даю в квадратных скобках и в сносках.
Записки Шурочки Бархатовой
1890-й:
Под Новый год объявлена Варя4 невестой — (ужин). Пасха — Афан. Иванов.5 Весной выпускные экзамены. Лето — качели, чистка сада, цветы, гиацинт срезанный, качанье на доске, купанье, впечатление Дады, первые проявления чувства влеченья к воображаемому ему. Образование Вари — слезы. Свадьба Вари. Мое равнодушное отношение к продолжению образования. Проводы Вари6. Сборы в гимназию. Отъезд. Пожар. Орловская жизнь. Святки. Приезд из Киева Вари. Летние поездки в Бел[ые] Бер[ега]7.
[1891-й год — зачеркнуто]
Любовь к чтению и работе. Дружба с Ниной. Любовь к математике. Экзамены, летом прогулки на старое место, купаньи отчаянные втроем. Устраивание цирка. Убегали по ночам [смотреть] на луну. Отчужденность от братьев.
Совершенное отсутствие отвлеченных предметов. Наивность и невинность. Считала себя несомненно глупой и страшно некрасивой. Виною отношение ко мне всей семьи и непридавание никакого значения моему внутреннему миру. Развитие предоставили самой мне.
1892-й
Приезд на лето Вари с Мишей8. Моя дикость и неразвитость. Удар с папой. Близость с Любой9 на почве общих интересов к портрету Д-ды10. Сборы в гимназию11. Наш радостный отъезд. Знакомство с Орлом. Начало гуляний по саду и Болховской. Новые знакомства. Бал в гимназии. Ф-дя Н-чев. Дружба с Любой искренняя. Зоя. Чтения вместе. Кануны праздников. Святки. Катанье на коньках.
1893-й г.
Свадьба Клаши. Возвращение в Орел. Поездка на Пасху 18-го марта и приключ. с шляпой. Провал Любы. Угрызения совести, прогулки на витебский мост. Отъезд Любы и препровождение времени без нее. Прощанье с Орлом. Наши проводы. Поездка в Киев. Ремонт дома. Жизнерадостность и нахождение развлечений во всем, что попадалось под руку. Вышивание по ночам подушки. Хождение на старое место. Уроки музыки, механич. театр. Ночь на верху у Евг.[ении] Ив.[ановны]12 всю не спали. Любовь к музыке. Купанье, Отъезд Любы, мои слезы. 14-е сентября. Первый бал. Хождение с Катей на [нрзб.] двор. Катанье с Наташей. Мои занятия. Зоря13. Болезнь тиф. Отношение Папы. Поездка в Москву. Разговоры о необходимости меня «пристроить». Отсутствие у меня самостоятельности, даже в мыслях. Вполне отдалась необходимости выйти замуж и не сокрушалась. Вера твердая в то, что я с мужем буду жить обязательно хорошо. Никогда не было мысли, что может попасться негодяй. Отсутствие самолюбия.
1894 г.
Приезд Ф.И. По-ва и разговор об Ам-ом. Мое безразличие и мое увлечение совсем посторонними делами. Свадьба Оли С-ой и живейший интерес в ее делах. Мое дурное настроение и чувство показности меня в визит А-ого. Отъезд и возвращение Коли и мое предчувствие при имени А-ши14. Эта ночь и состояние папы. Мое радостное веселое настроение в противуположность визиту А-ого. Письма от других лиц. Приезд А-ши и мое спокойствие. Ласка в его глазах. Боязнь, что больной15. Участие Люси и А.С. Образование. Мои первые испытывания сил над ним: в вагоне и в своей комнатке. Мои интересы [зачеркнуто] беганье по лавкам с Любой. Ее ужас. Отъезд из Орла и встреча с братьями и Варей. Ее удивление по поводу меня. Мое равнодушие к А-ше(?) Приезд всех перед свадьбой. В. Н. Л-ский. Подарок А-ши и мой живейший интерес к нему. День свадьбы, шутки Вари надо мной. Мое внимание ко внешности. Спокойствие под венцом. Поездка на родину. Остановка в Орле. Дома. Сдача благочиния. Отъезд А-ши посвящаться [в сан священника] и мое состояние. Встреча в Орле. Переписка. Пасха и приезд братьев. Доброе отношение в письмах ко мне. Первые слезы. Общие работы. Лето и приезд всех. Отношение к деньгам. Первое горе по поводу желания его матери. Его отъезд и прощание. Смерть мамы, смерть папы [вероятно, речь идет о родителях А. Бархотова]. Отъезд Зори*. [Примечание под * приписано более четким и мелким почерком]:
* Первые отчаянные вопросы для чего? зачем? Натиск этих вопросов и ненахождение цели каких бы то ни было занятий и дел.
Замечательно ясно чувствовалась как бы трещина в сердце чисто физическая. Страх такой, что ни минуты не могла быть одна. Отрезвление, хоть немного при мысли, что страшна только вечность.
Мой ужас и отчаяние. Святки.
Все время период влюбленности и совершенное отчуждение от интересов других.
1895-й
Подъем духа и ясность сознания по случаю смерти Зори. Моя болезнь бока. Неуверенность и шаткость здоровья. Приезд Вари на лето с Мишей, Верой и Надей16.
Летом чувство удивления пред теми людьми, которые живут только для себя. Стремления к деланию добра и упреки себе за каждый пустой шаг. В ноябре поездка в Москву и Лавру. Заезжали на родину.
1896-й
Поездка в Брянск и катание на лодке.
Начало моих занятий в школе. Моя вялость и строгость к своим поступ[кам]. Приезд Варички, Оживление. Постепенное сближение. Н. И. Л-ов и беганье от него.
Поступление И.А. и отношение к нему А-ши. Ввел его в дом. Мое желание быть ласковой. Составление хора. Вышивание подушки и общие работы с Варей.
1897-й
Сближение с И.А. и мамино недовольство. Весною гуляньи в своем саду. 9-е мая. Игра в блошки и перегонки. Первая Пасха вместе с Варей. Мое чисто детское настроение. Ужасное лето и мое здоровье. Прогулки на старое место. Возмущение Любой и ее отдаление (?)
Замужество Варички17. Восстановление понемногу отношений с Любой.
1898-й
Близость с И.А. Дружба с Любой. Елка первая. Интерес к музыке и пению. Масленица и первые ссоры серьезные с A-й18 на счет [нрзб]. Подарок грибка. Прощенный день. Поездка в Орел за драповыми накидками. Мои именины [нрзб]. Страстная и Пасха.
Отъезд на лето И.А. и моя ссора с мамой.
Поездка в Киев.
Разрыв с И.А. Поступление на кв[артиру]19 М. и К.20 Безразличное к ним отношение. Постепенное сближение с ними. Казан[ская]21. Именины Андрюши. Перед святками без снегу гулянье. Поездки к Сухоручкину. Близость с Люсей. Ея операция. Знакомство с В, И. А-ой.
1899-й
Близость с Н.А. М-ским (?) и А.И.К. Гулянья. Непрерывные вечера. Искреннее веселье. Пасха. Встреча после. Отношение к больной В.И. А-ой. Встреча с Д.Ф. Прогулки в рощу. Поездка в Б.Б.22 Скука по отъезде М. и К. Ссора Брянских. Наши поездки туда 15 июля и девочки. Наше неудовлетворение...
Оборвалось знакомство с Д.Ф. Радость и свет в душе по приезде домой. Наслаждение при приведении всего в порядок. Ясно видно, что в общем создана для семьи и дома, и неспособность к кочеванью, хотя для развлечения приятно.
1900-й
Молебенъ и катанье под Новый Год. Поездка в Орел за драпов23, втроем. Все реже и реже заглядываешь в душу. Удовлетворяешься минутами. Сходство свое с Рудиным24. Лето вдвоем в Б.Б.25
Приезд Митроши26 — близость. Неуверенность в нем. Катаньи, гуляньи, вечера.
1901 г.
Катаньи, перевод Митроши. Смерть дьякона, близость с И.С. Пасха и поездка в Брянск. Отнош[ение] Любы27 к И.С. Старание загладить лаской.
Болезнь Андр.28 Ощущение жалости и близости к Дурневу. Его болезнь. Поездка в Лавру и отъезд из Москвы. Ужас одиночества. Отъезд в Москву и возвращение с Андр. Известие о женитьбе Митр. Приезд всех братьев и Аф. Ив. Однообразие и работы. Женитьба И.С. и тоска как бы отняли собственность, хотя к нему всегда я была очень доверчива и откровенна.
Вот уже кончается 1901 год и я, ожидая пока Люба кончит смотреть в зеркало, она осталась встречать Новый год со мной, могу отдать хотя краткий себе отчет в нем. Оглядываясь назад на этот год, я не нахожу пустоты в нем, а бывали такие годы, что когда оглянешься, то видишь только пустоту. То горе, которое мне пришлось пережить в этом году29, оставило по себе только светлый взгляд на жизнь. Оно заставило меня еще сильнее ценить то счастье, которым я пользуюсь, и потом еще дало почувствовать, что от нас в жизни очень мало зависит, а что всегда надо быть готовой ко всему. Страшно только то, что я, кажется, совсем не способна к борьбе в жизни, потому что я кроме бережного отношения к себе, ласки и любви ничего не видела. Но я глубоко верю в помощь Божию и что когда нужно и силы являются. Эта болезнь Андрюши еще больше заставила нас привязаться друг к другу, и потом показала, что в жизни слишком большую роль играет здоровье. Потеряй здоровье и ничто тебе не мило, а будешь здоров и можешь жить, надеясь достигнуть всего, чего хочешь. Помоги только, Боже! жить не для себя только и научи исполнить волю Твою! Господи! Дай, чтобы была наша совесть чиста и чтобы мы были справедливы, искренни и здоровы!
5 марта 1901 года.
Отчет в прошедшем.
Странно — почему так трудно последовательно вспоминать события и последующее им настроение души? Иные события, напоминаемые другими, кажутся как бы прочитанными в книге, или слышанными от других. Насколько ж значит невелико вместилище нашего внутреннего мира, если даже своя собственная жизнь последовательно не помещается, а вытаскиваются менее заметные события более крупными. А как бы хорошо было дать себе отчет в последовательном развитии своей души. Стараешься всеми силами воспроизвести то настроение, которое вызывалось известным событием, но надо слишком сосредоточиться и заставить себя перенестись душой в тот период и все-таки не всегда удается. Жаль, что редко очень приходилось записывать свои мысли, это помогло бы очень выработать последовательно психологию: начиная с отрочества, юности и переход к возмужалости. События вспоминаются еще легче, но душевный отклик на них в то время редко удается уловить.
Я младшая в семье. Передо мною два брата, между которыми разница год, но последний старше меня на три года. Благодаря тому дружба между ними самая тесная, а я уже для них мала. Если меня поручали им, то они, хотя играли со мной, но всегда спешили отделаться. Это всегда чувствовалось мною и так как еще в самом раннем детстве у меня самолюбие было страшно развито, то я, не желая быть в тягость, старалась избегать их сама. И вот все мое раннее детство до восьми лет проведено одной с нянькой, которая меня очень любила, а я к ней была привязана до смешного. Так что, например, я всегда сидела на кухне и дожидала [sic!] пока она поужинает, причем с большим вниманием вслушивалась в их разговоры с кухаркой, хотя понимала из них очень немного. Иногда я под их разговор засыпала и нянька переносила меня уже на руках. В воспоминаниях остались у меня утренние часы, когда братья уходили в школу, а я оставалась с мамой и нянькой. Папу по утрам я совсем не помню — обыкновенно он приходил к 11—12 часам.
Я всегда находила себе какие-нибудь развлечения. Особенно мне нравилось забраться в зал, который по утрам был весь освещен солнцем, и навязавши на веревочку какой-нибудь шумящий лоскуток бегать с ним по зале, что приводило в азарт моего любимого белого котеночка. Набегавшись вдосталь, мы забирались с ним на ковер в гостиную, я брала его на колени и начинала убаюкивать. Зимою любимым моим занятием было катание на санках с небольшой горки, которую всегда устраивали на дворе, и папа специально для меня купил маленькие саночки. Иногда мама заставляла меня работать.
Летом я оставалась совсем без присмотра и целыми днями бегала по саду, а вечером на улице, где нас собиралось человек 10 от 6 до 10 лет, причем положение общественное семейства совсем не разбиралось. И только в этой среде девочек я чувствовала себя в своей сфере. Стоило мне только попасть в гостиную, когда у нас бывали гости, как я вся съеживалась и чувствовала себя несчастным существом, в особенности если ко мне обращался кто-нибудь с вопросом. Я буквально не могла сказать двух слов. Поэтому я по большей части, когда приходили гости, предпочитала незаметно удрать в спальню, скорее раздеться, нырнуть под одеяло и притвориться спящей. Да особенно никто меня и не старался приучать к обществу. Все называли меня дикаркой — и только. Это совсем убивало меня и я чувствовала, что мучительно краснею, как только обращал кто-нибудь на меня внимание. Одевали меня страшно неумело, благодаря чему у меня совсем отсутствовал вкус и желание быть всегда в порядке. Умения держать себя совсем не было. Я великолепно себя чувствовала летом, когда в жаркие дни снимала с себя все, оставалась в одной сорочке и босиком. Я глубоко уверена, что вся та данная мне свобода прекрасно действовала на здоровье, но зато воспитание мое коверкало меня отчаянно.* [за этой звездочкой нет никакого примечания].
6 марта [вписано над строкой]
До восьмилетнего возраста я совсем не помню остальных братьев и сестер, так как все они уже учились в О.30, а когда приезжали, то я настолько чуждалась их, что старалась как можно реже быть на глазах у них. Смутно вспоминаются мне несколько выдающихся событий в нашей семье за этот период. Мне было лет пять, когда сгорел наш дом31 и вот мне всегда вспоминается только момент, когда я была посажена на верху воза с перинами и подушками, а кругом отчаянно метались толпы каких-то баб с криками: «светопредставление»!32 Правда это был страшный пожар — сгорело около 60 домов при сильной буре. Потом [яснее уже — зачеркнуто] вспоминается свадьба старшей сестры. Мы в это время жили еще на квартире, а немного спустя времени покупка нового дома. Тут уж я яснее припоминаю то волнение, которое испытывала при переезде туда. Еще постоянные разговоры между папой и мамой о ремонте дома, о распределении комнат и вырубке сада заставляли мою фантазию работать. А фантазия моя развита была очень, потому что, выучившись читать еще с пяти лет, давала ей свободу расширяться под влиянием прочитанных сказок и детских повестей. Читала я всегда с увлечением, так что самый старший мой брат говорил, что у него осталось одно впечатление от моего детства, что он меня видел всегда забившуюся где-нибудь в угол и лежа ничком читающую какую-нибудь книгу, причем только раздавалось равномерное постукивание ногами, эта привычка у меня была долго.
Этот день, когда все начали перевозить, я весь была в волнении, и наконец, уже в 9 часов вечера приехали лошади за нами. Это было после святок и дорогой, которая мне показалась страшно длинна, я все время любовалась переливами снежных искр при лунном свете. Мне казалось, что мы уезжаем куда-то в иной мир. Первое впечатление от дома было чудное. Дом был очень велик, в особенности это чувствовалось после той квартиры, которую мы занимали. А так как мебель еще не вся была куплена, то казалась пустовато. Во всех комнатах горели лампадки. Я испытывала какое-то особенное чувство довольства, что мы теперь не на квартире, а в своем собственном доме. Ночь эта для меня была какой-то волшебной. А на следующее утро опять новые впечатления, так как все казалось иным, даже самое расположение комнат и подъезд все казалось наоборот.
Все были очень довольны этим домом, да и правда это была счастливая случайность, чтобы за такие небольшие деньги приобрести дом в восемь больших светлых комнат, с массой поместительных кладовых, чуланов, сараев, конюшен, с двумя выходами, ледником, баней и роскошным огромным садом. В этом доме прошел самый широкий размах жизни нашей семьи, которая была в это время в самом расцвете сил. Однако я отстала от той общей жизни и только наблюдала. Нет, в этом доме и я уже начинала сливаться с семьей. А для остальных всех тот дом полон самых светлых и веселых воспоминаний. Но и для меня, хотя и отдельно от общих семейных воспоминаний, для которых я была мала, этот дом остается навсегда светлой счастливой полосой в моей жизни!
Детство мое резко разграничивается на два периода: до восьми лет одиночество и после восьми, когда кончилась моя замкнутость в самой себе* [звездочка автора записок, примечания нет] и нашлась мне подруга, с которой я уже делила потом все мои детские занятия и интересы.
Я знала, что у меня есть старший брат33, но видеть мне его не пришлось: он был доктором в Тифлисе, и приезжал к нам только раз, когда мне было четыре года, и, конечно, у меня не осталось никакого впечатления от него. Позднее я узнала, насколько романтична была его жизнь, и сколько он перенес в свой недолгий век; он получил начальное образование в духовной семинарии, и так как был выдающегося ума, то был гордостью не только семьи, но [даже — зачеркнуто] и семинарии.
Тем более сильным ударом для всех было, когда он [только — зачеркнуто], не кончив семинарию, восемнадцати лет без согласия родителей тайком женился на девушке гораздо старше себя и почти без образования.
Это чуть не убило отца и мать. Потом он поступил в Военно-Медицинскую академию 22 лет. Так как вследствие женитьбы у него вышла серьезная ссора с отцом, а он был страшно самолюбив, то хотя нужда была страшная, он не хотел обращаться за помощью к родителям и первые три года после женитьбы были для него страшно тяжелы. Но за то время его жена поспела пройти акушерские курсы. Как вышло примирение с отцом, я не знаю. Через три года родилась у него дочь, и как раз в это время брат заболел психическим расстройством. Его отправили в клиники и туда уже ездила навещать его сама мама. Болезнь прошла. Он стал работать и потом был послан в командировку в Тифлисский госпиталь. Вот тут при проезде из Петербурга в Тифлис он и заезжал к нам, но мне было четыре года только и я совсем его не помню. В Тифлисе он прожил года четыре. По службе он шел прекрасно и впереди ему предстояла прекрасная будущность. Но здоровье его стало разом очень плохо. Врачи посылали его в Пятигорск и еще куда-то, но там он только на время поправился, а по возвращении оттуда совсем заплошал и 29-го Авг. 85 г. умер. Как мне памятно это событие! 27-го Августа именины мамы. Этот день всегда у нас проходил очень весело: приезжали из гимназии братья и сестры, замужняя сестра, сестра мамы с дочкой и много знакомых. В этот год родные съехались под день именин. Все пили вечерний чай, когда вошел разносчик телеграмм. Мама и все были уверены, что кто-то ошибся днем с поздравлением, тем ужаснее было впечатление, когда прочли телеграмму о том [зачеркнуто несколько слов], что Вася опасно болен и просьба приехать. Это было ушатом холодной воды для всех. Все видели, что опасность велика, но ехать никто не мог, так как в то время от нас до Тифлиса требовалось времени две недели. Какой контраст представляло настроение всех до телеграммы и после! Поднялся общий отчаянный плач. Сейчас же после чая папа съездил на телеграф, где просил все телеграммы на его имя приносить в церковь, боясь, чтобы не попала телеграмма с роковым известием в руки мамы в день ее именин. Три дня прошли мучительно, то у всех вдруг являлась надежда, что брат выздоровеет, то опять начинали отчаявать [sic!] и плакать. А 29 пришло известие о смерти. Отчаяния папы и мамы нельзя вспоминать без ужаса. После брата осталось трое детей: старшая Люба — 7 лет, Вася — 5 и Маруся 2-х лет. Жену брата так потрясла его смерть, что она впала почти в состояние безумия: не узнавала детей, убегала ночью на кладбище и вообще была не спокойна. Родных у нее там никого не было, но нашелся добрый человек доктор Шухов, который взял всех и мать, и детей к себе, а сам прислал папе письмо, В котором описывал состояние невестки, и просил прислать кого-либо за ней в Тифлис, так как у ней не осталось никаких средств и одну ее отправить нельзя. Пока все это устроили и за ней поехал ее родственник, подошли уже Святки. Помню этот вечер на Крещенье 86 г., когда приехали они все. Мне было тогда 8 лет [вписано над строкой]. Еще все Святки я волновалась в ожидании их. Подготовленная детскими сказками и повестями о сиротах, моя фантазия рисовала в поэтичной обстановке, как дети-сироты приедут к дедушке и бабушке. Помню, что встреча была очень тяжелая. Невестка упала перед папой на колени со страшными рыданиями и я не будучи в силах перенести той картины, выбежала из зала, вбежала в детскую, а следом за мной брат — Миша, и мы отчаянно плакали.
Потом, когда все поуспокоились, все заинтересовались детьми. Они были очень милы и все спешили их приласкать, не исключая и прислуг. У нас их было две — нянька и кухарка — обе старые и прожили у нас одна 28, а другая 26 лет, так что в интересах своих слились с нашей семьей. Их также все волновало, радовало или огорчало, как и семью. Так вот тот самый вечер приезда племянников и был переломом в моем детстве — с того дня я уже не была одна. Помню эту первую ночь. Меня и Любу положили вместе на полу в детской и почти всю эту ночь мы не спали, так как я с какой жадностью спешила как можно больше рассказать ей и расспросить ее. Все уже спали, пред иконами горели лампадки и только мы все шептались, даже жестикулируя я ей поспела разбить нос. Так как у невестки в Карачеве был свой дом, то ее и Марусю поселили там, а старших детей Любу и Васю оставили у нас. Как я радовалась тому! Я уже училась в прогимназии и каждый день Люба выбегала на угол встречать меня. Очень странно для меня казалось, что они оба не могли выносить мороза. Градусов 10 было для них почти невыносимо — сейчас же текли слезы и отмерзали пальцы рук и ног. Из этого года особенно мне ничего не запечатлелось. Только мы никогда не расставались и никогда не оставались без занятия: то уроки, то куклы, то мыльные пузыри и т. п. Еще для нас незаменимым удовольствием были качели, купанье и котята.
Еще до приезда Любы я была далека от братьев, а с ней мы совершенно отделились от остальной семьи и свои интересы никому не поверяли, да никто и не желал этого — все слишком были заняты личными делами. Благодаря тому, что дом наш был расположен над самой горой, откуда открывался чудный вид на окрестности, а прямо под горой протекала река, мы с Любой очень полюбили природу. Нам доставляло массу удовольствия лазить по этим горам, бегать к реке, или на берегу ручья искать незабудки и Анют. глазки. У Л. был очень мягкий и уступчивый характер, а у меня наоборот настойчивый и не желающий никому подчиняться. Инициатором во всех затеях была я, а Л. беспрекословно действовала заодно со мной. Не было в саду того дерева, на котором бы я не попробовала повесить качели, все чердаки, сараи, амбары и чуланы были нами исследованы в подробностях. Фантазия наша помогала нам создавать какой-то иной мир и не было того момента, когда бы мы с ней задумались, что нам делать, как развлечься. Но в общем очень хорошо было то, что у нас не было каких-либо грубых развлечений, которые бы могли быть неприятны другим. Я росла совершенно невинным и наивным ребенком. Ни одной гадкой мысли не было никем мне заронено лет до 11-ти, даже Любу я иногда приводила в недоумение своею наивностью. Но как я была зла и упряма! Я ни за что никогда не могла сознать своей вины, хотя при том буду испытывать страшные угрызения совести. Если меня кто-нибудь обижал, а обидчива я была очень, то каких только планов мщения я ни строила. Я даже не жалела самой себя в планах, строя самое бедственное положение мое, лишь бы только заставить моих обидчиков сознать свои вины предо мною и раскаяться. У меня никогда не являлось желания приласкаться к кому-нибудь, потому что я представляла себя такой некрасивой, такой неинтересной и неумной, что всем будет неприятна моя ласка. Да и никто не желал меня приласкать. Я слышала постоянно эпитеты вроде «смазного сапога», «длинноногой цапли», «костлявки»34, «норовистой лошади» и т. д. Ни разу не было сказано про то, чтобы я была дорога́ кому-нибудь, или умна, или мила. Поэтому у меня составилось представление обо мне, как о каком-то уроде и физическом и нравственном. Когда мне приходилось показываться в гости, или на гулянья, то мне казалось, что всякий встречающийся говорит в душе: «Как она нехороша!» Я к зеркалу даже очень не любила подходить. Зато, как на меня подействовал первый услышанный мною комплимент! На кухню пришла какая-то странница и пока мама ей что-то собиралась подать, она обратила на меня внимание и потом говорит маме: Ну, дочка у тебя красавица будет! Конечно она это сказала, чтобы что-либо приятное маме сделать, но как это на меня подействовало! Я буквально целый день чувствовала, что земли не касаются мои ноги, а я ношусь по воздуху. Другой раз я как-то услышала от папы ласковый эпитет. Я любила петь и все завывала, так как голос у меня был не ахти какой. И вот как-то я бегала, занимаясь своими делами; и сама все пела, случайно столкнулась с папой и, конечно, замолкла, а он вслед крикнул: «Ах ты, моя канареечка, все поешь!?» Вот буквально только два раза я услышала приятное для себя. Я вполне понимаю стихотворение Надсона «Дурнушка»: бедный ребенок — она некрасива! Мне особенно было чувствительно то, что я видела, как все восторгаются моим братом, который передо мной шел и постоянно говорят про его ум, находчивость, ловкость, резвость и миловидность. Когда приезжали из гимназии старшие братья и сестра, то все их внимание обращалось на братьев, которые еще учились в прогимназии дома, но иногда в первый момент приезда и на меня, да и я все-таки тянулась к ним. Но стоило только заговорить со мной, как я терялась и чувствовала сама, какие неуместные, дикие и глупые ответы начинала давать, и сейчас же спешила стушеваться. Но если меня не трогали, я очень любила слушать тот веселый, живой, остроумный разговор и хохот, который умела всегда внести с собой сестра. Братья не уступали ей и в дом с их приездом вносилось столько шума, оживления и тепла, что я сама чувствовала, какой я представляю диссонанс в этом настроении, и у меня являлось что-то горькое на душе, какая-то ничем не устранимая обида. Даже нянька и кухарка как-то всегда прояснялись с приездом «детей», а у мамы на лице являлось какое-то ласковое и вместе с тем горделивое выражение. У Любы не был такой дикий характер. Сперва она ничуть не чуждалась общества и ее всегда тормошили, потешались над ней, но потом она понемногу стала заражаться от меня дикостью и вскоре уже составляла мне компанию, чтобы удрать скорей от народа. Училась я недурно и даже шла одной из первых, но интересоваться учением — ни капельки. Я помню только с каким наслаждением приходя из прогимназии под праздники, я прежде всего спешила забросить свой саквояж, и уж тут мы с Любой пользовались вполне, чтобы поспеть вернуть все, что было упущено за неделю занятий. Ученье мне давалось совсем нетрудно, только я была страшно не развита и поэтому только благодаря способностям схватывала выученное совершенно машинально, в особенности Закон Б.[ожий] и историю. Арифметику и географию я всегда любила. Свою прогимназию я не только ни капельки не любила, но всей душой желала, чтобы она в один прекрасный день провалилась. Я там не услышала за пять лет ни одного теплого слова живого, а только форма, программа и зазубриванье. Отношения между учащими и учащимися состояли главным образом в том, чтобы как можно хитрее поймать в какой-либо оплошности, а с нашей стороны, чтобы перехитрить и вывернуться из ловушки. Ни одного свободного движенья — ни побежать, ни расхохотаться от души, ни громко крикнуть не позволялось, иначе сейчас же окрик: да как Вы смеете? Вы забываете, где вы находитесь!
Когда и Люба поступила в прогимназию, то ее переселили к матери, потому что та уже совсем оправилась и начала уже практиковать. Для нас это прошло как-то не особенно тяжело, потому что жили мы очень близко и она, собственно говоря, только ночевала дома, а то все время у нас. Но за то каким тяжелым кошмаром кажется для меня воспоминание о том, как отправляли Васю к матери. Назначили день его перехода и вечером его повели, но Евг.Ив.35 дома не было и пришлось его оставить пока с прислугой и бабушкой по матери. Но, Боже мой, как он отчаянно плакал! Мы вышли на улицу и через двойные рамы доносился его крик: «Бабушка, я не останусь, возьмите меня отсюда!» Это какой-то был душу раздирающий вопль. Но так как решили сразу уже его ввести в ту жизнь, то не обратили внимание на эти крики, хотя, быть может, это очень дурно отозвалось на нем. В этот же год кончила гимназию моя сестра, а один из братьев должен был ехать в Орел, так что на зиму остались я, брат и сестра36. Училась она блестяще и окончила с золотой медалью. Тогда я, конечно, не могла ее оценить, но теперь только, оглядываясь на то время, я понимаю, насколько она была интересным человеком. Ее никогда нельзя было увидеть скучающей, хандрящей, просто сидящей без всякого занятия.
Это была воплощенная энергия, жизнь и общительность. Еще в каникулы по окончании курса она занялась с братьями садом — разбили цветники, вычистили дорожки; устроила себе спальню поуютнее, нашла себе учеников и учениц репетировать, а дома всегда или работала, или читала, или играла. Если же ей надоедало сидеть на одном месте, она не задумываясь, нахватывала какую-нибудь мамину шубку, схватывала брата, а иногда и меня, забирала салазки — и начиналось дикое катание с горки, а если снега не было, то просто удирала с нами в сад. С братом она дружила очень и иногда после ужина они просиживали очень долго и читали и разговаривали, а брат ее прямо обожал. Натянутости я в ней никогда не видела ни с кем в разговоре. Замечательно у ней была жива и остра речь со всеми. И она как-то вся дышала сознанием своих сил и уверенностью в себе. Между нами было 8 лет разницы и, конечно, она на меня смотрела как на ребенка. Но ничего для меня в то время не могло быть интереснее и поэтичней, как настроение в доме перед Пасхой и Рождеством, когда ожидали приезда всех братьев. Нас всех детей было 9, но женатого брата и замужней сестры я не считаю, они были отрезанными ломтями, а оставалось 5 братьев, я с сестрой и Любой. В нашей семье не было неустойчивости и метания, а наоборот годовой круг совершался одним и тем же порядком, установившимся прочно с известными традициями и обычаями. Много помогало этой определенности то, что прислуга у нас не менялась, а жила долго, совершенно сливалась с интересами и порядками нашей жизни. Меня всегда приводил в восторг беспорядок в доме перед праздниками, когда буквально все перевертывали вверх дном.
Иконы снимались, драпировки все тоже; все чистилось, мылось, вытряхивалось. Всюду стояли лужи мыльной воды, на кроватях складывались стулья вверх дном, выражение лица няни — самое свирепое и вместе самодовольное. В особенности в великую пятницу я любила слушать звон к вечерни и выносу плащаницы. В это время уже приборка оканчивалась и все домашние уходили в церковь, а я забиралась одна куда-нибудь в уголок за нагроможденные стулья и думала. Во всем доме еще стоит запах сырыми полами, где-нибудь в соседней комнате няня двигает столами, стульями, а тут раздается перезвон грустный и величественный.
Еще хорош был для меня всегда момент разговения от заутрени: эти у всех как-то сияющие лица, смех, разговоры, только я тут не слышна была всегда, но наблюдала всегда очень внимательно.
[Зачеркнуты две с половиной строки]
Много дурачился Миша37 и заставлял всех хохотать до упаду. Папы никогда в то время не бывало — он прямо из церкви уезжал в приход, а мама вся сияла кротостью и счастьем. Я ее никогда не помню озлобленной, кричащей, ругающей кого-нибудь грубо. Она была вечно поглощена хлопотами об обедах, ужинах, белье, квасе. Но все это как-то незаметно для нас. Детей всех она в общем очень баловала. По утрам, например, самовар подавался с восьми часов и продолжался до 12-ти, потому что все мольбы мамы о том, чтобы вставали братья, оставались тщетны, а у мамы не хватало духу настаивать, так как на приезды их домой она смотрела как на сплошной праздник, в который они должны отдохнуть от регулярной учебной жизни. Мы — девочки — тоже не имели никаких обязанностей на счет хозяйства, разве редко когда мама заставит подмести столовую или свернуть салфетки и только. Но зато какие мирные добрые отношения были в семье! Ссор серьезных я не помню никогда, но споры бывали такие, что можно было подумать, что в доме не только ссорятся, а даже дерутся. А по утрам иногда поднималась такая возня и драка подушками, что бедной маме приходилось только руками всплескивать при виде разодранных наволочек и ночных рубашек. И все это неистовство сопровождалось таким искренним здоровым хохотом38, полным общего добродушного настроения, что мама никогда не могла серьезно рассердиться. Но папы побаивались и когда он бывал дома, то безобразий таких не допускалось, хотя он не был никогда пугалом для детей, но был строг и беспорядка большого не любил. Как мама, так и дети относились к нему с глубоким уважением совершенно искренним, а при нем были более сдержаны, но также открыто и весело говорили и хохотали. Летом целые дни всей семьей проводились в саду. Сад был прекрасный: как только входишь в калитку, то перед глазами открывается перспектива окрестностей города, от калитки влево крутой овраг, засаженный венгерками и малиной, а по ту сторону над оврагом старая беседка, которая несмотря на свою ветхость была любимым местом нашего пребывания и ночлегов братьев. Наш сад в конце соприкасался почти с садом очень уважаемого в городе прот.[оиерея] Л. У него тоже была очень большая семья, но воспитанная в каких-то странных понятиях о приличии, при чем у них даже неприличным считалось разговаривать у себя обыкновенными голосами, а всегда все говорили шопотом. И вот на сколько в нашем саду всегда слышалось оживление, хохот, говор, пение и беготня, на столько там всегда стояла ненарушимая тишина и маму это нередко смущало и она, желая хоть немного подействовать на нас, всегда говорила: ну что подумает о.[тец] Пр.[отоиерей], ведь — это срам! Но, конечно, это ничуть не сокращало братьев. Большая война шла еще между братьями и нянькой, которая была большая любительница огорода и на каждом промежуточке между деревьями и дорожками у ней были насажены огурцы, свекла, капуста, картофель, а так как братья в азарте бегства друг от друга совершенно не помнили куда неслись, то очень часто страдали грядки. При виде новых следов ног на грядках няня только руками схватывала и начинала причитать, что «и какие ж это только дети бессовестные! и куда только мать смотрит? это прямо злодеи своему дому». Братья благоразумно удирали всегда от ее нотаций, а иногда спешили до нее загладить скоро руками все следы, чтобы не было заметно, вообще ее боялись гораздо больше, чем мамы. Любимыми играми и занятиями братьев были: городки, свайка, пускание змея и игра в стуколку. Последняя особенно одно время увлекала всех. Играли на марки: нарезали билетики из цветной бумаги и соответственно цвету ставили число рублей, желтые — рубли, зеленые — трехрублевки и т. д. и делили поровну. По громадной сумме до миллиона. Играли самым серьезным образом и в случае полнейшего банкротства давались векселя. Иногда просиживали ночи. Пускание змея тоже доведено было до виртуозности. Змеи делали из восьми больших листов и пускали на сахарной бичевке. Про чтение я уже не говорю, потому что мы его все страшно любили. Я не могу себе представить как мама могла управляться со всеми делами! [Последняя фраза зачеркнута] Когда лето кончалось и братьям надо было уезжать, то начинались их сборы и укладывания. Как мама только управлялась! Братья привозили массу худого белья и все это надо было перечинить, понашить нового и кому сколько давать сообразить и все это делала она сама с нянькой, даже чулки успевала все выштопать! С отъездом их дом как-то казался пуст, но особенно грустно не бывало, потому что даже как бы с удовольствием приводили опять все в порядок и отдыхали от летней кутерьмы. 1888-й год Варя служила в Брянской гимназии клас[сной] дамой и жила у сестры, а в 1889 году поменялась с классной дамой в нашей Карач[евской] прогимназии, как раз в моем классе и здесь я очень часто проявляла свой домашний характер, в особенности, если она дома жаловалась папе на что-нибудь; я тогда страшно озлоблялась, грубила ей на каждом шагу и все старалась ей делать на зло. Но иногда бывали периоды доброго моего расположения и мы вместе занимались, она помогала мне готовить уроки, и в прогимназии я ее не раздражала. Это был мой последний год в прогимназии. Вопрос о том, повезут ли меня учиться дальше, или оставят дома, занимал меня очень мало. И когда Варя возмущалась и говорила: «Слушай, неужели тебе не будет приятно получить образование и стоять по развитию головой выше карачевских купеческих барышень?» Я даже не могла понять, как это я буду головой выше по развитию. Вообще я очень туго развивалась и на ученье смотрела, как на необходимое препровождение времени, не ожидая от него для себя никакой пользы. Причину этому сухому отношению к образованию я вижу в постановке преподавания предметов. Не умели заинтересовать ни капельки. За весь урок ни одного живого для души слова, ни одного простого разговора, а только слышится «г-жа Покровская, извольте рассказать о междуцарствии». И вот, благодаря хорошей памяти механически отвечаешь и получаешь 5. Потому-то я и любила больше других арифметику, что там не требовалось механической зубрежки, а приходилось рассуждать, делать выводы, додумываться. На задачи я смотрела как на загадки, которые надо разгадать и с интересом отдавалась самому процессу решения. И географию я тоже любила потому, что чувствовала: о чем я учу, то сейчас существует и я могу увидеть, а в особенности мне нравилось описание природы и климата. Я вся фантазией переносилась, то на Кавказские горы, то в Тропические леса, то в Гренландские льды и снега, потому что я знала, что все это так и сейчас существует, и очень часто любила мечтать о том, как я поеду путешествовать и побы[ваю] сама в самых противоположных климатах. Но никогда я ни с кем не делилась своими интересами [зачеркнуто: только когда осенью]. Да тогда я так ясно и не сознавала причин интереса и безъинтересности к предметам. Теперь я еще вижу причину вообще равнодушия общего к учению. Дело в том, что ведь это же было бы ненормально, чтобы ребенок 11 лет (как я была в третьем классе) мог интересоваться войнами филистимлян, ассирийцев, моавитян и т. п., или венским конгрессом, или унией, или враждой феодалов, вассалов. Ведь все это можно понять только лет в 15—16, да и то без особенного интереса. А самое ужасное — это синтаксис. Я буквально никогда не могла себя заставить выучить уроки по нем, и так и осталась с очень смутным представлением о содержании [синтаксиса — зачеркнуто] его. Даже судя по книжкам видно было, чем я больше занималась — синтаксис был совершенно новенький. Но любознательности, жажды научных знаний не было ничуть. Поэтому-то я должна быть благодарна только Варе, что попала в гимназию. Она настойчиво того требовала. Я уже говорила, что росла совершенно невинной, наивной девочкой, и поэтому я не могла видеть ясно, что и кто интересует сестру. А будь я поразвитее в романтическом направлении, то могла многое замечать и принимать к сведению. Она всегда пользовалась большим успехом, но сама не особенно-то была способна на увлечения, по крайней мере так можно было судить по ней. Я видела, что у нас постоянно бывает молодежь из мужчин и что большую часть времени проводят с сестрой, но дальше этого я ничего не видела, а смотрела одинаково, как на отношения их к братьям, так и к сестре. Только я никогда не видела, чтобы в компании сестры было скучающее выражение на лице ее собеседника. При моем переходе из 3-го в 4-й класс на каникулах приехал к нам из Киева дальний родственник — доцент Киев.[ской] акад.[емии]39. Это было очень веселое лето. Огромной компанией ездили в Брянск на неделю справлять именины сестры и зятя, и оттуда в Бел.[лые] Бер.[ега]40, где безобразничали так, что надо только удивляться, как монахи допускали это, но зато весело было очень. Ночей буквально не спали и ели почти впроголодь, так как провизии на такую огромную компанию хватало очень на немного и все-таки все были веселы, бодры и неутомимы. Оттуда опять все в Карачев. Но тут уж и я заметила, что отношения приезжего знакомого и сестры не такие обыкновенные и простые, что они оба, как-то постоянно заняты только друг другом и в прогулках все отстают. Но особенно мне памятна ночь в Брянске на балконе, когда мы все досидели до солнечного восхода, я видела, что сестра как-то растерянна, а вместе с тем и вся сияет. Но я только все это заметила, а вывода сделать никакого не сумела. Осенью я видела, что сестра получает письма, кроме своей обычной переписки, потому что всегда волновалась, схватывала письмо и уходила читать к себе в комнату. Но все-таки я узнала почему-то, что эти письма из Киева. На святках опять приехал Аф. Ив. и под Новый Год, во время шампанского они были объявлены женихом и невестой. Помню, что это был очень веселый ужин и потом много безобразничал Миша, но на меня эта новость особенного впечатления не произвела. Свадьба была отложена до лета и пока, кроме домашних никому не объявляли новости. К Пасхе опять приехал Аф.Ив. как раз в страстную Пятницу к самой приборке, мама не знала, куда его выпроводить из комнат. Они оба были довольные, сияющие и в семье особенное носилось настроение праздничное, но мне и Любе Аф. Ив. не особенно нравился и мы больше от него удирали. Я забыла упомянуть про то, что в предыдущую зиму [когда просватали Варю — зачеркнуто] папино здоровье значительно пошатнулось, а 10 февраля с ним был первый припадок асмы41. Кому не приходилось видеть никогда этих припадков, тот не может себе представить, что это за мучительное страшное состояние. Сравнить можно приблизительно с тем, когда бы человеку взять и зажать рот и нос и держать так часа три-четыре. В особенности страшно было переживать это первый раз! Бедный папа! Как он страдал! Весь синий от напряжения, с вздувшимися жилами на висках и на шее, покрытый холодным потом он только умолял о помощи. Что мы все пережили за эту ночь, когда никто не мог ожидать ничего подобного. Еще в этот же день он был на блинах у одной прихожанки (что кажется и было причиной припадка) и чувствовал днем себя прекрасно, а ночью разом начал задыхаться. Отчаяние тем более охватило нас, что никто из нас раньше не встречался с этой болезнью и пока съездили за доктором, никто из нас не мог придумать, что сделать для облегчения, а каждая минута казалась вечностью. Я помню только, что могла броситься на колени перед иконой в своей комнате и молила Бога помочь. Это, кажется, было первой сознательной молитвой. Состояние папы было очень опасное и доктор не ручался за благополучный исход, но, слава Богу, гроза миновала и к 7 часам утра мы, утомленные, истерзанные душой сидели за чайным столом с воскресшей надеждой после пережитого отчаяния. И вот с тех пор мы все жили под гнетом опасения ежеминутного за папину жизнь. Это в довершение всего придавливало меня окончательно.
При моей впечатлительности и нервности я не могла сбросить это бремя опасности с себя. Как только раздавался папин характерный кашель, или стоны я вся съеживалась и страдала ужасно. И на остальных это сказывалось очень, но у них все-таки слишком била жизнь ключом, чтобы чересчур сосредоточиваться на опасности. [В предыдущее лето братьями был устроен собственноручно биллиард в каретном сарае. Да и странно б было, чтобы в семье, где 5 взрослых братьев — зачеркнуто.]
Еще того весною заболела наша няня и заболела тяжелой болезнью — водянкой [далее вымарано фиолетовыми чернилами 3/4 страницы].
Скоро она умерла и все мы ходили провожать ее. Но все эти тяжелые события не оставили глубокого следа в семье, потому что слишком велик был избыток молодых сил, энергии, жизнерадостности. Невольно прорывалось веселье и жизнь опять шла дружно, бодро, все оживлялись и опять братья додумывались до самых разнообразных развлечений.
Сперва устроили столярный станок, на котором работали общими силами; устроили гимнастику, поразбросали по саду скамеечки, даже сами устроили биллиард; выстругали доски, сделали борт и лузы, выстругали кии, а шары отдали выточить. Чтоб был ровнее, так доски были смазаны тестом очень ровно и высушены. Этот биллиард доставлял много развлечения. Но этого мало — они додумались вырыть колодезь в саду в овраге и принялись за это дело очень усердно. В небольшой промежуток времени, вырыли глубже, чем на сажень. Но тем и кончилось, дальше уж он не подвинулся и годился только на то, что на зиму туда были поставлены огурцы для сохранения. Еще пробовали устраивать сами фейерверк, но чуть не наделали пожара, так как пущенная ракета упала на крышу сенного сарая и после этого строго было запрещено заниматься этим.
Но опять-таки во всех этих развлечениях я играла пассивную роль наблюдателя, но мне было не до них, так как у нас с Любой были свои интересы, которые нас поглощали целиком. Не меньшим разнообразием отличались и наши развлечения, причем мы всегда страшно тяготились чьим бы то ни было вмешательством. Мы были только тогда довольны, когда были вдвоем. Единственный человек, который иногда посвящался в наши интересы, была Катя — горничная девочка лет 14, взятая на место няни. Она на первых же порах привязалась к нам, а так как на нее можно было понадеяться, что она не выдаст, то она нам часто помогала в исполнении наших планов. Например, мы узнаем, что под полом в кладовой окотилась кошка; нам сейчас же является желание достать во что бы то ни стало котят, а для этого надо подкопаться под дверки и мы это исполняли при помощи Кати. Придет нам в голову выкупать нашу любимицу белую кошку и тут Катя нам все устроит: принесет в баню таз, мыло, воду и никто этого не подозревает. А бедная кошка, как только она извивалась и вырывалась из таза и когда ей удавалось вывернуться из рук она вся в мыле сейчас же удирала под печку, откуда вылезала [вся — зачеркнуто] покрытая толстым слоем золы и сажи.
Мы обе были страстные любительницы чтения, но только вкусы были различны. Мне нравились рассказы и повести из жизни детей, в особенности из жизни русских детей, чтобы я ясно представляла себе всю обстановку описываемых событий. Любе же нравились уже в 10 лет романы, особенно приложения к «свету» и «родине». Но она с увлечением читала Гоголя, Лермонтова, Пушкина, я же не могла их понять и читала только сказки Пушкина и его прозу. Вообще у меня был более реальный вкус, а у нее фантастичный, А как мы увлекались качелями. Мы не могли довольствоваться обыкновенным качаньем, а сейчас же додумывались как-нибудь осложнить это качанье: устраивали, так называемые кораблекрушения, т. е. на всем размахе начинали кривить доску, меняться местами, переходя с одного края на другой, так что доска совсем выскальзывала из-под ног. А потом еще устраивали из качелей гигантские шаги: брали по одной веревке, садились и расходились в противуположные стороны и начинали закручиваться и с страшной быстротой раскручиваться. При этом не обходилось без катастроф: один раз я со всего размаху оборвалась в чугун и надо только удивляться как я не переломала спину, другой раз Люба, раскручиваясь на гигантских, оборвалась прямо в бук от белья42, так что я и Катя первый момент не могли понять куда она исчезла.
Но самым большим для нас удовольствием было — летом купанье, а зимою катанье на коньках. Люба совершенно слилась с нашей семьей. Она уже была во втором классе прогимназии и ученьем интересовалась не более меня, но так как способности у ней были плохи, то она шла не бойко.
Еще в этот год зимою сестра поехала как-то в Орел и возвратившись оттуда начала убеждать папу и маму обратить серьезное внимание на глаза предпоследнего брата, который всегда считался в семье близоруким43. Оказывается, что зрение его на столько стало плохо, что он сам не в состоянии читать, а он уже был в шестом классе. Пришлось взять его из гимназии и отвезти в Москву. И вот опять пришлось пережить тяжелое время, когда профессор заявил, что у него природный каттаракт глаз и ему необходима операция, причем не ручался за благопол.[учный] исход. Но сказал, что без операции он все равно ослепнет. Как мучились папа и мама, прежде чем дать ответ. Наконец телеграфировали в Москву, чтобы операцию сделать сперва в одном глазе. И как после того ждали известий оттуда! Но, слава Богу, все прошло хорошо, но на это потребовался целый год. Оперировали и другой глаз.
Весной опять приехал Аф. Ив. и тут назначили день свадьбы сестры, 1-е июля. Я этой весной кончила курс прогимназии. И как я мало интересовалась свадьбой сестры. Как-то я почти не останавливалась на этой мысли. А в особенности меня мало интересовало приготовление ее приданого и это тем более странно, что все-таки мне шел уже тринадцатый год. Но как-то с детства не было у меня никакого влечения к нарядам, так и осталось это равнодушие после. В доме постоянно бывали портнихи, белошвейки, но я даже не особенно входила в подробности наших [текст обрывается].
Примечания
1. «Карачевъ — у. г. Орловской губ., на р. Сняжете; ж. д.; 18 т. ж.; 1 леч., 2 биб., 2 среди, уч. зав., 13 низш., 270 пром. зав. съ 2230 раб., 2 кр. уч.; 73 т. бюдж.; канатныя фабрики; К-скій у. — 3.430 кв. в.; 157 т. ж.» (Энциклопедический словарь Ф. Павленкова. Спб. 1913 г., с. 924).
2. Точки нет. Возможно, что этот текст написан рукой Шурочки под диктовку мужа.
3. Почему-то бабушкой ее не называли, а так как в семье было две тети Шуры, говорили «младшая» и «старшая».
4. Варвара Михайловна Покровская.
5. Афанасий Иванович Булгаков.
6. Варвара Михайловна, выйдя замуж, переехала жить в Киев.
7. Белые Берега — монастырь вблизи города Карачева.
8. Варвара Михайловна приехала на лето к родителям со своим первенцем Михаилом Афанасьевичем Булгаковым.
9. Любовь Васильевна Покровская, в замужестве Болмасова (1876—1967), племянница автора записок, дочь ее старшего брата Василия. После смерти Василия его жена с тремя детьми вернулась из Тифлиса, где служил ее муж, на родину в Карачев.
10. Как можно предположить, речь идет о портрете Джоконды.
11. По настоянию старшей сестры Вари Шурочку отдали по окончании Карачевской прогимназии в Орловскую гимназию, которую она закончила в 1893 г. со средней отметкой 4 и 5/7.
12. Евгения Ивановна — вдова старшего брата Василия, мать троих детей (Любы, Васи и Маруси).
13. Зоря — домашнее имя старшего брата Захара.
14. Вероятно, Андрюши. Имеется в виду ее будущий муж Андрей Андреевич Бархатов (1867—1916).
15. А. Бархатов был слабого здоровья.
16. Сестра Варя приезжает к родным с тремя детьми — Михаилом, Верой и Надеждой.
17. Речь идет, вероятно, об одной из подруг Шурочки, но не о сестре Варе.
18. С Андрюшей, т. е. мужем.
19. Прочтение предположительное.
20. М. и К. — вероятно, имеются в виду братья Миша (Михаил Михайлович Покровский) и Коля (Николай Михайлович Покровский), ставшие впоследствии известными врачами и поселившиеся в Москве на Пречистенке, № 24, кв. 12. В этой квартире часто останавливался М. Булгаков, в ней жила его сестра Надежда, когда училась в Москве.
21. Слово недописано. Вероятно, речь идет о празднике иконы Казанской Божьей Матери, незадолго до именин Андрея.
22. См. прим. 6.
23. Видимо, описка: «драпов» перед следующим в вместо «драпом».
24. Герой одноименного романа И.С. Тургенева.
25. См. прим. 6.
26. Митрофан, один из младших братьев Шурочки.
27. См. прим. 8.
28. Андрея Бархатова — мужа.
29. Имеет в виду, по всей вероятности, тяжелую болезнь мужа.
30. Город Орел.
31. О пожаре подробно рассказывает в некрологе на смерть Михаила Васильевича Покровского А. Бархатов.
32. Шурочка воспроизводит просторечную форму этого слова.
33. Василий Михайлович Покровский.
34. Смазной сапог — грубая обувь, смазываемая дегтем; костлявка — от «костлявый» — худой.
35. См. прим. 11.
36. Речь идет о сестре Варе (см. прим. 3).
37. Брат Михаил (см. прим. 19).
38. Такая же атмосфера была характерна для булгаковского дома в Киеве. Ср. ниже раздел «Михаил Булгаков в семье».
39. Афанасий Иванович Булгаков (см. прим. 4).
40. См. прим. 6.
41. Написание асма (вместо орфографически правильного астма) отражает естественное русское произношение, при котором в сочетаниях из трех согласных типа смт, ств и подобных один из трех согласных (обычно т) не произносится.
42. Бук (устар.) — деревянная кадка (бочка), в которой замачивали белье.
43. Речь идет о брате Митрофане.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |