А.А. Павильч. Компаративные интенции в творчестве М. Булгакова

Понятие компаративные интенции (от лат. comparativus — сравнительный и intentio — стремление, намерение, замысел, внимание и др.) подразумевает осознание и постижение определенных феноменов социокультурной действительности путем их сопоставительной интерпретации. Анализ разных литературно-художественных текстов позволяет установить прямой и косвенный характер компаративных интенций, обусловленных идейными задачами авторов. В контексте художественного осмысления того или иного явления культуры компаративные интенции обычно отождествляются со свободным от научных задач восприятием и оценкой.

Мировое книжное наследие дает возможность проследить генезис и эволюцию сравнительного знания, начальным этапом становления которого были имплицитные идеи гетерогенности культуры и разнообразия социокультурной организации народов мира. Опыт сопоставительных наблюдений, отраженный в памятниках письменности, отличается многоаспектностью своего содержания и способов репрезентации. Компаративные представления образуют особый информационный уровень религиозных и светских источников и являются донаучной рефлексией поликультурной действительности. Сравнительная интерпретация социокультурной действительности разных народов также обнаруживается в художественных произведениях. Аналитические попытки нередко отличались непоследовательностью и отсутствием системы критериев сравнения, что лишало поиски целесообразности и часто приводило к возникновению необоснованных выводов. Научные основы интерпретации межкультурных различий были заложены в философских и исторических сочинениях европейских мыслителей XVIII — начала XIX вв.¹

Осмысление межкультурных различий в собственно литературных текстах является примером поэтической рефлексии поликультурного мира. Сравнительное описание — преобладающая форма компаративной рефлексии, форма репрезентации компаративного опыта в художественной литературе, в то время как сравнительный анализ рассматривается как более сложное понятие, касающееся преимущественно сферы научных интерпретаций. Изучение письменных источников позволяет заметить, что образная репрезентация своеобразия культур не претендует на теоретическую глубину их анализа. Констатация особенностей социокультурной организации нередко допускает апелляцию авторов к единичным фактам и субъективным обобщениям, на основе которых определялись типологические черты и индивидуальные стили разных культур.

Компаративные интенции в творчестве М.А. Булгакова обнаруживаются в контексте описания, сравнения и сопоставления явлений культуры разных эпох, типов общества, народов и наций, религий. Его произведения подтверждают значимость метафоричного языка в интерпретации историко-культурных, религиозных, этнонациональных различий. Метафоризация как способ поэтического выражения реалий культуры базируется на образном уподоблении и символическом обобщении той или иной социокультурной среды. Основу метафоры составляет поиск ассоциативных аналогий, закрепляющих семантику культурных генотипов и подчеркивающих их специфическую коннотацию. Использование определенных средств метафоризации обусловливалось соответствующими историческими и социальными контекстами, в рамках которых метаязык обеспечивал утверждение и распространение устойчивых стереотипов.

В художественной прозе М. Булгакова, как и в научном дискурсе, целесообразность применения сравнения всегда определяется творческими целями и идейными замыслами. Компаративный подход предполагает применение логических операций сравнения и сопоставления, взаимодополняющих друг друга. В широком значении сравнение и сопоставление понимаются как синонимы, но применение их в рамках компаративных исследований дает основание выделить содержательные различия. Сравнение — это соотношение в целом, установление черт сходства, поиск параллелей и аналогий. В компаративном контексте понятие аналогии также отличается многозначностью. Наряду с пониманием аналогии как формы мышления и метода познания, способствующих постижению и обоснованию определенной степени сходства, существует трактование ее как одного из возможных результатов сравнительного анализа. В свою очередь, сопоставление как прием подразумевает взвешивание обнаруженных характеристик, определение несоответствий, выявление различий, которые имеют статус своеобразных опознавательных механизмов. В более узком значении сопоставление отождествляется с поэтическим приемом, основанным на контрастном описании.

Бесспорное присутствие многоплановых компаративных интенций в романе Мастер и Маргарита обусловлено спецификой его архитектоники, выражающейся прежде всего в особенностях композиции, способах повествования и аллегоризме сюжета. И это подтверждается бесчисленными фактами библейских аналогий, аллюзий, реминисценций, насыщенностью произведения информацией, указывающей на присутствие разных тематических дискурсов. В диалоге Берлиоза с Бездомным, а с момента появления Воланда и в их полилоге, обнаруживаются как непосредственные сравнения, так и косвенные соотношения. В замечаниях, высказанных Берлиозом Бездомному по содержанию заказанной ему антирелигиозной поэмы, очевидны историко-культурные и философские обобщения об универсальных началах догматики разных вероучений, полученные на основе их соотношения:

Нет ни одной восточной религии, в которой, как правило, непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых².

При этом заметны фактические неточности, допущенные самим автором или же привнесенные им сознательно для образного представления личностных обликов персонажей. Например, устами Берлиоза М. Булгаков относит Иосифа Флавия к древним историкам «никогда ни словом не упоминавшим о существовании Иисуса» (с. 10), в то время как указанный мыслитель и политический деятель времен Римской империи свидетельствует о личности Христа и его чудодейственных деяниях.

Слово «иностранец», являясь одним из наиболее употребительных в романе Мастер и Маргарита, подтверждает стремление автора представить распространенные стереотипы советских людей обо всех деталях чуждого им западного общества или же создать контрастный фон, изображая социокультурную действительность советского общества. Так, внешний вид Воланда при первом появлении на Патриарших значительно расходится с привычным обликом советского гражданина и противоречит его имиджу, а заодно и идеалам и ценностям пролетарского общества. Во внешности Воланда отсутствуют типичные для советского человека черты:

Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду — лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Словом — иностранец (с. 11).

В представленных Булгаковым предположениях москвичей об этнонациональной принадлежности таинственного иностранца заметна динамичность мнений и версий относительно его происхождения. Если в момент встречи с Берлиозом и Бездомным незнакомец ассоциировался у них то ли с немцем, то ли с англичанином, то после вступления Воланда в беседу Берлиоз решил, что тот — француз, а Бездомный — что поляк. Несмотря на сомнения героев в окончательной идентификации чужестранца, в их попытках разгадать его национальную принадлежность отразились устойчивые стереотипы о типичном имидже, стилях поведения и коммуникативных особенностях европейцев. При распространенных установках восприятия представителя другой культуры отчетливо заметны расхождения в личностном восприятии чужеземца:

На поэта иностранец с первых же слов произвел отвратительное впечатление, а Берлиозу скорее понравился, то есть не то чтобы понравился, а... как бы выразиться... заинтересовал, что ли (с. 13).

Духовная неприязнь и идейная брезгливость граждан страны строящегося коммунизма к иностранцу ощущается и в их с ним беседе. Реакцией литераторов на вежливую просьбу Воланда присесть рядом на скамейке явился их общий конфуз, обусловленный недоверием к незнакомцу, тем более далекому им по идейному восприятию мира. Неслучайно при этом «приятели как-то невольно раздвинулись» (с. 13). Совершенно раскрепощенное поведение Воланда и беспокойство его собеседников в процессе разговора о религии не только свидетельствуют о несовместимости их мировосприятия, но и отражают идеологическую ангажированность уклада советской страны и мышления людей:

В нашей стране атеизм никого не удивляет, большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о Боге (с. 14).

Ирония в адрес тоталитарной атмосферы советской культуры и обусловленных ею стилей жизнедеятельности людей звучит в пресловутой реплике Воланда: «Клянусь, я никому не скажу». Эти слова последовали за тем, как он понял, что его собеседники «помимо всего прочего, еще и не верят в Бога» (с. 14). Здесь ощущается то, как обреченный на жизнь в безбожии советский человек не удивляется тотальному атеизму своей страны. И в то же время он страшно пугается веры в Бога, механически выискивая всякие пути для опровержения его существования:

В нашей стране атеизм никого не удивляет, — дипломатически вежливо сказал Берлиоз, — большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о Боге (с. 14).

Берлиоза не столько удивляет то, что Воланда пригласили в Москву как специалиста по черной магии, сколько беспокоит свободное владение иностранца русским языком. Это, в свою очередь, внушает ему мысль, что данный иностранец, возможно, внедренный агент, шпион, разведчик и т. д. Берлиоза волнует слишком раскованное поведение чужака, что, соответственно, порождает мысль: он «шпион или эмигрант» (с. 20—21):

Берлиоз говорил, а сам в это время думал: «Но, все-таки, кто же он такой? И почему он так хорошо говорит по-русски?» (с. 14).

В то же время поэт Бездомный шепотом проговаривает мысль о том, что иностранец «никакой не интурист, а шпион». В лучшем случае он может оказаться русским эмигрантом, «перебравшимся к нам». Единственное, что остается сделать очевидцам, — спросить у него документы, «а то уйдет» (с. 21). И редактора, и поэта не столько поразило нахождение в портсигаре Воланда именно желанной «Нашей марки», сколько сам портсигар, удививший своей дороговизной, которую мог позволить себе только выходец из буржуазной страны:

Он был громадных размеров, червонного золота, и на крышке его при открывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник (с. 18).

На основе сопоставления рассуждений в монологах булгаковских персонажей прослеживаются идеи о преступности власти, поскольку «всякая власть является насилием над людьми». Через аллегорические образы разбойников автор также сравнивает степень опасности для общества разных категорий людей:

Преступления Вар-раввана и Га-Ноцри совершенно не сравнимы по тяжести. Если второй, явно сумасшедший человек, повинен в произнесении нелепых речей, смущавших в Ершалаиме и других некоторых местах, то первый отягощен гораздо значительнее. Мало того, что он позволил себе прямые призывы к мятежу, но он еще убил стража при попытках брать его. Вар-равван несравненно опаснее, нежели Га-Ноцри (с. 44).

Многочисленные эпизоды Мастера и Маргариты позволяют проследить динамику идейных настроений населения советской страны, заметить степень изменения их ментальности. Наблюдая отдельные моменты поведения москвичей, Воланд замечает, что «горожане сильно изменились внешне». В то же время он сомневается, «изменились ли эти горожане внутренне?» (с. 155—156). Основанием для подобных заключений стала реакция людей на невероятные сцены торгового шоу в театре Варьете, поразивших изобилием дефицитных для советского общества предметов и аксессуаров:

И тотчас пол сцены покрылся персидскими коврами, возникли громадные зеркала, с боков освещенные зеленоватыми трубками, а меж зеркал — витрины, и в них зрители в веселом ошеломлении увидели разных цветов и фасонов парижские женские платья. А в других появились сотни дамских шляп, и с перышками, и без перышек, и с пряжками, и без них, сотни же туфель — черных, белых желтых, кожаных, атласных, замшевых, и с ремешками, и с камушками. Между туфель появились футляры духов, горы сумочек..., груды чеканных золотых продолговатых футлярчиков, в которых бывает губная помада (с. 161—162).

Критика идеологических оснований советского общества и неприязнь его лицемерной морали составляют отличительную особенность всего творчества М. Булгакова. Отсюда типичным для его многих произведений является прямое и косвенное сопротивление информационной экспансии страны советов, идеализирующей реальность и навязывающей людям туманную идиллию будущего. Известное изречение профессора Преображенского в повести Собачье сердце приобретает масштабы антисоветского лозунга и имеет статус оберега от мгновенно поражающей сознание советской пропаганды:

Если вы заботитесь о своем пищеварении, мой добрый совет — не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И — боже вас сохрани — не читайте до обеда советских газет³.

Аналогичные идеи встречаем и в повести Роковые яйца, герой которой, профессор Персиков, тоже отличался диссидентскими взглядами, поэтому также испытывал неприязнь к марксизму, не переносил советских газет и не одобрял всех проявлений пролетарской культуры. При этом образованность и профессионализм профессора, говорящего на четырех иностранных языках, в противовес зыбкой репутации в советской стране, гарантировали ему несомненное признание и стабильный статус в западном обществе:

Нет сомнения, что если бы профессор осуществил этот план [уехать за границу. — А.П.], ему очень легко удалось бы устроиться при кафедре зоологии в любом университете мира, ибо ученый он был совершенно первоклассный⁴.

Критика газетного пафоса советского общества получила отражение в контексте соотношения информационных альтернатив в рассказе Киев-город (экскурс в область истории). Публицистичный характер этого литературного произведения позволяет почувствовать тонкую иронию в адрес информационного потенциала Страны Советов и обнаружить его наиболее уязвимые стороны. Успешность советской пропаганды опровергается сценами провинциальной повседневности, оторванность которой от Москвы — идеологического плацдарма советской власти — ощущается как географически, так и идейно:

Киевляне же, надо отдать им справедливость, газет не читают, находясь в твердой уверенности, что там заключается обман. Но так как человек без информации немыслим на земном шаре, — им приходится получать сведения с евбаза (еврейский базар)⁵.

По твердому убеждению самого М. Булгакова, оторванность киевлян от Москвы, их уверенность в непрочности земного является причиной того, что в телеграммах, рассылаемых с «евбаза», являющегося убедительной альтернативой официальным источникам информации, они не видят ничего невероятного⁶. Отсюда по соответствующему каналу далекие от реальности слухи воспринимаются как самые обычные новости:

Епископ Кентерберийский инкогнито был в Киеве, чтобы посмотреть, что там делают большевики (я не шучу). Папа римский заявил, что если «это не прекратится, то он уйдет в пустыню»⁷.

М. Булгаков, будучи уроженцем Киева, не скрывал своих симпатий к коренным жителям, поэтому у него не всегда получалось избегать этноцентристских оценок в их характеристике: киевляне назывались им «народом правдивым»⁸, при этом автор мог позволить себе самые ироничные оценки стереотипов их поведения:

Какая резкая разница между киевлянами и москвичами! Москвичи — зубастые, напористые, летающие, спешащие, американизированные. Киевляне — тихие, медленные и без всякой американизации. Но американской складки людей любят [...]. Киевляне обожают рассказы о Москве, но ни одному москвичу я не советую им что-нибудь рассказывать. Потому что, как только вы выйдете за порог, они хором вас признают лгуном⁹.

Не совсем лестный отзыв о поляках как «европеизированных кузенах» украинцев и русских обусловлен непосредственно затронувшими Киев событиями гражданской войны, в которой были задействованы, по образному определению М. Булгакова, «польские паны»:

Все, кто раньше делали визит в Киев, уходили из него по-хорошему, ограничиваясь относительно безвредной шестидюймовой стрельбой по Киеву. Наши же европеизированные кузены вздумали щегольнуть своими подрывными средствами и разбили три моста через Днепр, причем Цепной — вдребезги [...]. А, поляки, поляки, ай-яй-яй!.. Спасибо сердечное скажет вам русский народ [...]. Не унывайте, милые киевские граждане! Когда-нибудь поляки перестанут на нас сердиться и отстроят нам новый мост, еще лучше прежнего¹⁰.

Компаративные взгляды и оценки М. Булгакова отразились не только в сравнительной характеристике социокультурных и этнонациональных аспектов культуры, но и коснулись лингвистических рассуждений писателя. Во избежание превратных истолкований собственных мыслей, М. Булгаков считал нужным сделать оговорку о своем уважительном отношении «ко всем языкам и наречиям», но в то же время не скрывал личной позиции относительно роли, влияния и степени распространения русского языка в пространстве восточнославянской культуры. Например, он смело заявлял, что «киевские вывески необходимо переписать»¹¹. В этой связи он высказал следующее мнение:

Нельзя же, в самом деле, отбить в слове гомеопатическая букву я и думать, что благодаря этому аптека превратится из русской в украинскую. Нужно, наконец, условиться, как будет называться то место, где стригут и бреют граждан: «голярня», «перукарня», «цирульня», или просто-напросто «парикмахерская»¹².

Мне кажется, что из четырех слов — «молошка», «молочка», «молочарня» и «молошная» — самым подходящим будет пятое — «молочная»¹³.

Как видно из предыдущих рассуждений М. Булгакова, идеализируя статус русского языка, писатель отдавал явное предпочтение именно русским словообразовательным моделям, сформировавшимся на основе общеславянских корней. Более того, он рассматривал русский язык в качестве естественного коммуникативного средства в повседневной жизни украинского населения и не видел в этом никакой опасности утраты украинской этнонациональной культурной средой своего оригинального облика.

Не будучи ученым и не ставя перед собой цели теоретической интерпретации межкультурных различий, благодаря компаративному подходу М. Булгаков сумел образно представить морфологические, семиотические и функциональные особенности разных сторон культуры советского государства. Не поддающаяся единому определению стилистика изложения русского писателя и использованные им разнообразные поэтические приемы позволяют целостно представить духовную атмосферу первых десятилетий советской власти.

Компаративные интенции, являясь органичным вкраплением в архитектонику многочисленных произведений М. Булгакова, помогают отразить специфику доминирующей идеологии в стране строящегося коммунизма и определить особенности ее культурной политики. Обращение к сравнению дает возможность проследить истоки советской ментальности и на фоне многочисленных контрастных реалий и фактов зарубежной культуры установить степень прогрессивности достижений и приобретений советского народа. Компаративные интенции в литературном творчестве М. Булгакова отражают глубину рефлексивного восприятия социокультурной действительности СССР и оригинальность ее метафоричной оценки автором.

Примечания

Александр Александрович Павильч — кандидат педагогических наук, доцент кафедры отечественной истории и мировой культуры Минского государственного лингвистического университета.

1. А.А. Павильч, Становление и трансформация статуса культурологической компаративистики, Минск 2011, с. 59.

2. М. Булгаков, Мастер и Маргарита, Москва 2006, с. 10. Далее цитаты из романа приводятся по этому изданию с указанием страниц в скобках.

3. М. Булгаков, Собачье сердце, в кн.: Сочинения: Роман. Повести. Рассказы, Минск 1989, с. 273.

4. М. Булгаков, Роковые яйца, в кн.: он же, Сочинения..., с. 182.

5. М. Булгаков, Киев-город, в кн.: он же, Сочинения..., с. 399.

6. Там же.

7. Там же.

8. Там же, с. 396.

9. Там же, с. 397.

10. Там же, с. 394.

11. Там же, с. 396.

12. Там же.

13. Там же.