Особого внимания в эстетике М. Булгакова заслуживает категория «комического».
А. Басков, определяя жанр «Мастера и Маргариты», считает его все-таки философским романом, ссылаясь на Е.С. Булгакову. Однако его беспокоит развитие сатирического, которое невозможно оставить без внимания и теоретическую базу обоснования которого А. Басков (вслед за Г. Круговым) находит у М. Бахтина в мениппее. Основными чертами данного жанра, соответствующими поэтике Булгакова, исследователь формулирует «многоплановость, пристрастие к видениям, сновидениям, вставным эпизодам, к необычным ракурсам» [199, 88].
Такое определение по отношению к булгаковскому роману достаточно уязвимо. У М. Бахтина особенности мениппеи следующие [18]:
а) «Увеличение удельного веса смехового элемента» (карнавалесные характеристики) — для творчества М. Булгакова это можно принять, как опосредованную характеристику.
б) «Исключительная свобода сюжетного и философского вымысла» по отношению к М. Булгакову есть смысл говорить о многоплановости, но не о свободе в данном контексте. М. Булгаков слишком жестко строит структуру романа, а сюжетная заданность вписывается в философскую системность (что подтверждает спор о двух или трех мирах в композиции «Мастера и Маргариты»).
в) «Самая необузданная фантастика и авантюра здесь внутренне мотивируются чисто идейно-философской целью. Фантастика служит не для воплощения правды, а для искания и испытания».
С данной характеристикой (относительно М. Булгакова) можно согласиться в определенном контексте. М. Булгаков — платоник (по крайней мере, в «Мастере и Маргарите»). В том смысле, что мир идейно-философский для него действительно настоящий, реальный и единственно достойный. А мир «реальный», мир социальной действительности — это мир, полный нелепостей, несоответствий и абсурдных условий, в координатах которого человек перестает быть человеком, и становится гротескным персонажем. Но этот фантастический мир — действительно, прежде всего, испытание для человека.
г) «Органичное сочетание философского диалога, высокой символики, авантюрной фантастики и трущобного натурализма» — допущение, но не характеристика для булгаковской поэтики. У писателя четко дифференцированы авантюрно-фантастическое философствование Кота-Бегемота, например, и символико-философские диалоги Пилата с Иешуа или Воланда с Маргаритой или даже с Берлиозом.
д) «Мениппея — это жанр «последних вопросов», и повсюду здесь обнаженные pro et contra последних позиций в мире». Это также допущение, но не характеристика. Дело в том, что, в отличие от поэтики Ф. Достоевского, у М. Булгакова нет мениппейной стихии «Бобока». М. Булгакову мешает заданность. Писатель осознанно и последовательно проводит своих героев по свыше заданному пути в определении и осуществлении данного предназначения. И М. Булгакову интересно: пройдет или не пройдет? Но ему практически неинтересно, за исключением прохождения определенных, самых важных порогов (как, например, попытка печатать роман Мастером, или решение о возвращении Хлудова), внутренние искания, метания и сомнения героев.
Каждый персонаж М. Булгакова — это звено в объективной «правильности» мироздания. М. Булгаков строит Космос этого мироздания, он пытается донести до читателя законы этого Космоса, уже осознанные им самим. Поэтому суета вокруг «вечных» вопросов для него неактуальна.
е) «В связи с философским универсализмом появляется трехплановое построение: действие и диалоги переносятся с Земли на Олимп и в преисподнюю». Есть у М. Булгакова и свой Олимп, и своя преисподняя, вот только всякая фамильярность и фантастическая условность здесь и заканчиваются, здесь все предельно серьезно, предельно по-настоящему, будь то преисподняя анатомического театра в «Белой гвардии» или «Олимп» последней главы «Мастера и Маргариты».
ж) «Тип экспериментирующей фантастики». Морально психологические эксперименты (безумие, мечтательность, раздвоение); нарушение общепринятого хода событий, норм этикета; резкие контрасты; элементы социальных утопий (сновидения, путешествия в неведомые страны), использование вставок в виде новелл, писем, речей; многостильность, публицистичность. Все эти характеристики можно найти у М. Булгакова, но их функциональность — это перевернутая мениппея.
Мениппея прибегает к условности (фантастичности) для обнажения единственно возможной реальности, реальной сути, «вечных» идей. М. Булгаков пользуется фантастичностью для художественного воспроизведения убогой реальности, искусственного мира социальных условностей. Для него этот мир буквально не реален, а фантастичен. Мениппея психологична — темы вседозволенности, исповеди без покаяния, состояния сознания на грани безумия и др. — то, что действительно (в хорошем смысле слова) можно назвать «достоевщиной», но не «булгаковщиной». М. Булгаков онтологичен — мир ли переходит экзистенциальную грань («Белая гвардия»), человек ли («Бег»), Бог ли («Мастер и Маргарита») — это лишь объективный путь в исполнении предназначения. И абсолютно неважно при этом, что там чувствуется, ощущается, борется. Это просто закономерно болезненно — и все. Нет у М. Булгакова и «потока сознания», корнями уходящего к симпосиону, диатрибе и солилоквиуму — жанров мениппеи, определяющих внутреннюю диалогичность монологов героев Ф. Достоевского.
Таким же образом можно проследить у М. Булгакова элементы «сократического диалога» — жанра, определенного М. Бахтиным среди истоков поэтики Ф. Достоевского. Элементы данного жанра, так же, как и мениппеи, на первый взгляд, присутствуют, но без оговорок, выявляющих при сравнении оригинальность булгаковской поэтики, не обойтись. Особенности данного жанра, по М. Бахтину, следующие [18]:
а) Диалогический способ искания истины противопоставлен официальному монологизму, претендующему на обладание готовой истиной. К этому пункту можно отнести диалог на Патриарших, если бы мы не знали, что Воланд обладает «готовой истиной». Но сам Сократ, вступая в диалоги с софистами, наверняка знал (ощущал, предчувствовал, угадывал) истину, иначе бы он не смог с такой уверенностью утверждать ее. Очевидно, что Сократ был из тех людей, которым истина дается. У М. Булгакова Истина не выясняется в процессе диалога, она дана. И с теми, для кого она неприемлема, происходит то, что произошло с Берлиозом.
б) Приемы: синкриза (сопоставление различных точек зрения), анакриза (способ провоцировать собеседника, заставлять его высказывать свое мнение) к художественным принципам М. Булгакова отношения не имеют.
в) Герои «сократовского диалога» — идеологи. Если иметь в виду скрытый диалог Добра и Зла, то возможно констатировать наличие этого пункта в арсенале булгаковской поэтики, хотя наличие данного диалога условно. У М. Булгакова все канонично и академично: Добро — путь к Истине, а Зло — инструмент испытания на службе у Истины. О какой полемике может идти речь? Единственное, что может позволить себе Воланд, — это раздражение при виде Левия Матвея. Но это раздражение распространяется только на неумного «секретаря».
Эта борьба Добра со Злом существует только в человеке, только в его сознании. Об этом знал Сократ и Ф. Достоевский, и М. Булгаков. Ф. Достоевский объективизирует эту борьбу. С этой целью появляется его система «двойников». М. Булгаков наблюдает эту борьбу в крайне субъективизированном, экзистенциональном выражении. Иногда (когда герой не справляется, начинает разрушаться) М. Булгаков восполняет его целостность персонажем: Хлудова — Крапилиным, например, где Крапилин — это высшая инстанция, совесть, Сверх-Я Хлудова. Мастер «дополнен» Маргаритой, а Маргарита — Мастером. Данный марьяж — апофеоз приема, позволившего Булгакову создать целостный образ личности абсолютной величины.
г). Создание исключительной ситуации для раскрытия глубинных пластов личности и мысли. Нельзя не согласиться, что М. Булгаков — мастер создания экстремальной ситуации. Более того, его герои находятся в постоянном бессознательном стремлении к ситуациям подобного рода, и они в этих ситуациях достаточно устойчивы, если нет проявления трусости (которая и есть потому — «самый страшный порок»).
д) Испытание идеи — испытание человека (носителя этой идеи). Идеи М. Булгакова слишком онтологично-абсолютны, чтобы подвергать их испытанию. А вот человека на «груз» идеи испытать возможно, что М. Булгаков и делает со своими героями.
Такой подробный анализ каждой из характеристик был проведен с целью наглядно доказать, что карнавалесные жанры, анализируемые М. Бахтиным в связи с творчеством Ф. Достоевского (и абсолютные для творчества Ф. Достоевского, что есть гениальное открытие М. Бахтина) для творчества М. Булгакова насколько возможны, настолько и сомнительны.
У Г. Кругового идея «менипповой сатиры» возникает в связи с гностическими проблемами космической борьбы добра и зла [139], что более вероятно и наиболее приемлемо. Взгляд А. Баскова [199, 88]: философский роман и его связь с сатирическим — уязвимая позиция.
Координаты булгаковской сатиры в национальной традиции. Исследователи уже выходят на эти ориентиры, указывая в данном контексте не только на Н. Гоголя и М. Салтыкова-Щедрина (Б. Егоров, А. Саяпова, Н. Степанов, О. Цивкач, М. Чудакова, И. Шевченко), но и на древнерусскую смеховую культуру. М. Шигарева [199, 48], например, изучает жанровые особенности древнерусской пародии. М. Голеншин [199, 100] указывает на традицию скоморошества. Теоретическая база работ такого плана представлена исследованиями академика Д. Лихачева [155]. В отличие от западного шута (которого и держали для того, чтобы он говорил правду), русский скоморох всегда был преследуем и всегда должен был «сметь», чтобы «быть» (экзистенциальное преодоление как принцип существования).
Можно также восполнить традицию от скоморошества до Н. Гоголя утраченным звеном сатиры эпох просвещения и радикализма и особо при этом обратить внимание на героя А. Грибоедова «Горе от ума». Тогда закономерно выявится картина сатирически представленного мира (мира, как было выяснено, в русской традиции дьявольского) и героя, противостоящего этому миру, а потому настоящего (ориентированного на Истину). В этом противостоянии герой доходит до саморазрушения (в западной культуре), и до Боговоплощения (в отечественной).
В системе логики предложенных рассуждений может оказаться непонятным соотношение: Чацкий и Путь Боговоплощения. Конечно, грибоедовский герой еще далек до реализации этого Пути. Мастер также его не реализует. Но то, что оба героя стали на этот путь: Мастер — творчеством, а Чацкий — сократовской непримиримостью к ненастоящему «сатирическому» миру, — это объективная данность, которую можно рассматривать как аксиому в контексте исследуемой традиции.
Ироничность М. Булгакова не вызывает сомнения. Но поскольку Ирония — одно из основных понятий в философии экзистенциализма, необходимо подробней на этом остановиться. С. Киркегор посвятил диссертацию изучению Сократовской иронии. Замечательный исследователь экзистенциализма П. Гайденко, сравнив выводы С. Киркегора с рассуждениями Г. Гегеля и концепцией романтиков, определила особенности экзистенциальной иронии, как способа человеческого существования [63].
Ирония Сократа у С. Киркегора — это особое, абсолютное отрицание. Сократ живет в мире, который он не приемлет и разрушает отрицанием. Но другой мир, возможный лишь для экзистенции Сократа, еще невозможен в принципе. П. Гайденко указывает на разность выводов, сделанных Г. Гегелем и С. Киркегором: «Сократ — величайший человек, — говорит Гегель, — он сумел выйти за пределы своей эпохи и достичь другой эпохи, которую не суждено было видеть никому из его современников. Сократ — несчастнейший человек, — говорит С. Киркегор, — он вышел за пределы единственно возможной для его времени истины и тем самым оказался вне истины, он разрушил единственно возможные для его времени идеалы и тем самым оказался вытолкнутым из жизни при жизни» [63, 65].
Ирония романтиков — это просто эстетическая, игровая ирония, дающая возможность личности приподняться над миром, возвышающая автора над его творением, человека (как некую потенцию) над всем совершенным (объективизированным предметным миром). У Г. Гегеля ирония на службе у абсолютного духа. С. Киркегор «требует не играть в иронию, а жить в иронии, принять ее в качестве экзистенциальной позиции» [63, 69], хотя и осознает трагичность и опасность такой иронии для самого Ироника. Итак, экзистенциальная ирония трагична. М. Булгаков подтверждает этот киркегоровский тезис не только своим творчеством, но и своей жизнью. Он, как и Сократ в свое время, слишком много понял и слишком далеко заглянул в своем писательском провиденье. Ему также оставалось лишь отрицание субъективно неприемлемого, объективно дьяволизируемого мира.
Ирония М. Булгакова трагична в этом смысле, и поэтому не может быть никаких параллелей с романтиками и гипотез, связанных с их влиянием. Нет у М. Булгакова основного романтического самовозвеличивания над своими творениями. Для него, как и для его Мастера, роман — это жизнь и судьба — это экзистенциальная возможность осмысления. Правда у М. Булгакова (как и у Сократа) есть нечто невозможное для С. Киркегора — национальное сознание, недопускающее совершенно трансцендентного разрыва здешнего мира и мира потустороннего.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |