В этом параграфе мы рассмотрим смеховые мифологемы, которые являются средством выражения тёмного, дионисийского начала в прозе писателя («смех и одноглазие», «смех и рот»).
Смех и одноглазие оказываются в мифе рядом друг с другом. Кажется, что перед нами совсем случайные смыслы, не обусловленные никакой логикой. Но история мифологии опровергает это утверждение. В мифе об окровавленном пальце, записанном на острове Пасхи, смех и одноглазие соединяются друг с другом через смерть. Здесь воин Руко, смеясь, убивает женщину, а в миг её гибели ему выклёвывает глаз птица-пеликан с длинным клювом. Руко лишается глаза, а потом и жизни. Злобно смеётся перед потерей своего единственного глаза Полифем. А вот и скандинавский одноглазый Один: «его глаз отдан за обладание мудростью, и хотя этот смысл вторичен, он всё же сохраняет связь с символикой света: знание — суть «свет»1. Ну а где свет — там и смех: Один в перебранке с Тором смеётся над своим противником. Глаза лишается либо тот, кто смеялся сам, либо тот, над кем смеялись.
Одной из главных портретных деталей в прозе М. Булгакова, как мы уже отмечали во второй главе, являются глаза. Обратимся к повести «Роковые яйца», в которой осмеянию подвергается профессор Персиков. Писатель акцентирует внимание на том, что Персиков воспринимает мир лишь одним глазом. Такое «одноглазое мировидение» ограничено до смешного.
«— Очень хорошо! — сказал Персиков и припал глазом к окуляру микроскопа <...> «правым глазом видел Персиков мутноватый белый диск и в нём смутных бледных амёб <...>, правый глаз Персикова <...> насторожился. Изумился, налился даже тревогой. Вся жизнь, его помыслы сосредоточились в правом глазу. Минут пять в каменном молчании высшее существо наблюдало низшее, мучая и напрягая глаз над стоящим вне фокуса препаратом» [214]. Только однажды Персиков посмотрел поверх очков на реальный мир:
«— Эх, папаша! — крикнула она низким сиповатым голосом, — что ж ты другую-то калошку пропил!
— Видно, в «Альказаре» набрался старичок, — завыл левый пьяненький, правый высунулся из автомобиля и прокричал:
— Отец, что, ночная на Волхонке открыта? Мы туда!
Профессор строго посмотрел на них поверх очков, выронил изо рта папиросу и тотчас забыл об их существовании» [54].
Глаз есть свет. А значит и сам свет способен стать глазом. Мифология утверждает, что смех прочно связан с солнцем-кругом, и если глаз начинает мыслиться как свет, то он тоже оказывается включённым в магический круг смеха. Мифу, всё время сопоставляющему человека с миром, а мир с человеком, легко соотнести между собой, например, лицо и небо. Так, солнце одиноко на небе, тогда как лицо наделено двумя глазами — различие слишком заметное, чтобы его можно было обойти молчанием. Профессор одинок. Да и гибель его заключена в столкновении одиночества с массой. Персиков — бурлескный человекобог, который видится одновременно и страшным и смешным. Одноглазое мировидение способно привести мир к катастрофе. С другой стороны, смерть «одноглазого Бога», который был раздавлен толпой, закономерна. Рассмотрение науки одним глазом — метафора однобокого подхода к решению проблемы ответственности учёного и государства за использование «открытий». Писатель показал опасность того, что плоды этих открытий присвоят люди непросвещённые и самоуверенные, да ещё и обладающие неограниченной властью — одним словом — «одноглазые». При таких обстоятельствах катастрофа может произойти гораздо быстрее, чем придёт всеобщее благоденствие. Автор смеётся над такими «калеками», ведь они обречены.
На удивление крепко соединены смех и одноглазие в описаниях Диогена Лаэртского. Так, выясняется, что одноглазым был Тимон Флиунтский (известный своим смехом над догматиками). Одноглазым был и другой Тимон — «человеконенавистник» и большой «остроумец»2. Добавим в зрительный лейтмотив и символическое значение образа стекла в булгаковской поэтике. На красном носу Персикова — старомодные маленькие очки — ещё одно доказательство ограниченного видения. «Старомодность» предстаёт здесь не только как смешное, но и как нечто неистребимое.
А в повести «Собачье сердце» писатель восклицает: «О, глаза — значительная вещь! Вроде барометра. Всё видно — у кого великая сушь в душе, кто ни за что, ни про что может ткнуть носком сапога в рёбра, а кто сам всякого боится...» [187].
Филипп Филиппович Преображенский — вот ещё один экспериментатор, ещё один человекобог, у которого мировидение оказывается «близоруким»: «Загадочный господин наклонился ко псу, сверкнул золотыми ободками глаз...»; «Филипп Филиппович, опершись ладонями на край стола, блестящими, как золотые обода его очков, глазками наблюдал за этой процедурой и говорил взволнованно:
«— Иван Арнольдович. Самый важный момент, когда я войду в турецкое седло <...> Если там у меня начнёт кровить, потеряем время и пса потеряем <...> — он помолчал, прищуря глаз, заглянул как бы насмешливо в полуприкрытый спящий глаз пса и добавил: — А знаете, жалко его. Представьте. Я привык к нему» [163]. Булгаков высмеивает не только «результат» эксперимента, но и его создателя, и жертву.
Образ «подбитого глаза» возникает в повести «Дьяволиада». Несмотря на то, что глаз у Короткова обожжён горящей серой, Кальсонер «первый» называет его «подбитым»: стало быть, уже здесь глаз героя оказывается «как бы подбит» — а увольняют его «за появление на службе в безобразном виде разбитого, по-видимому, в драке лица» [54].
Дьявольский смех слышится вокруг Короткова и, наконец, сам герой уже смеётся «гулкими раскатами», а бумаги читает только правым глазом.
Для того чтобы солнце сделалось хозяином лица, надобно как-то убавить, притушить соперничающий с ним свет луны. А это означает, что лицо сможет по-настоящему осветится в улыбке или смехе только тогда, когда левый глаз — ночной, лунный — будет закрыт или хотя бы прищурен: так прищуривает правый глаз лучник с тем, чтобы вернее поразить цель стрелой, посланной правой — сильной, дневной, солнечной рукой. Булгаков искусственно прищуривает левый глаз Короткова. Герой при этом испытывает жуткую боль. Поэтому и смех героя будет «искусственным» и «натянутым».
«Коротков, задохнувшись от едкого серного запаха, болезненно закашлялся и зажёг вторую. Та выстрелила, и два огня брызнули от неё. Первый попал в оконное стекло, а второй — в левый глаз товарища Короткова. «— А-ах! — крикнул Коротков и выронил коробку. Несколько мгновений он перебирал ногами, как горячая лошадь, и зажимал глаз ладонью. Затем с ужасом заглянул в бритвенное зеркальце, уверенный, что лишился глаза. Но глаз оказался на месте. Правда, он был красен и источал слёзы» [8].
Булгаков не может лишить героя левого глаза. Коротков один из многих, кто причастен к «Дьяволиаде». Мир, сошедший с ума, состоит из таких, как Коротков, который и сам однажды засмеётся «сатанинским смехом». Ведь «лукавый», когда смеётся своим нехорошим смехом, щурит один глаз, значит, левый непременно должен функционировать.
Глаз может быть «погашен» и символически, как это будет у булгаковского Воланда, который, хотя и имел два равно открытых глаза, но всё же смотрел ими по-разному; правый его глаз был чёрен и мёртв, в отличие от левого — земного и безумного. Что же касается рта, то он, как выясняется, был кривой, то есть, говоря по-иному, — лукавый. В «лукавой улыбке» рот некоторым образом лукаво изогнут, а один глаз прищурен.
В романе «Белая гвардия» рассмотрим портрет поручика Виктора Викторовича Мышлаевского: «Голова эта была очень красива <...> Красота в разных по цвету, смелых глазах <...> Нос с горбинкой, губы гордые, лоб был чист, без особых примет. Но вот один уголок рта приспущен печально, и подбородок косовато срезан так, словно у скульптора, лепившего дворянское лицо, родилась дикая фантазия откусить пласт глины и оставить мужественному лицу маленький и неправильный женский подбородок» [17].
Б. Соколов отмечает: «Черты Мышлаевского сознательно соединены с приметами сатаны — разными глазами, мефистофелевским носом с горбинкой, косо срезанными ртом и подбородком»3. Инфернальные черты Мышлаевского, вероятно, значимы для Булгакова. Б. Соколов полагает, что в последующих частях трилогии (а Булгаков задумывал «Белую гвардию» как трилогию: до закрытия журнала «Россия» в мае 1926 года Булгаков, скорее всего, думал продолжить это произведение) этому персонажу предстояло служить в Красной Армии своего рода наёмником, таким образом, спасая свою шею от петли»4. Герой пьян. Смех героя загадочен, окутан дымом: «Мышлаевский, где-то за завесой дыма, рассмеялся» [32], — рассмеялся единственный раз в романе. Вот почему важны для понимания героя и его смеха «разные глаза».
Турбиным в «Белой гвардии» противопоставлен Тальберг (фамилия, которой наградил Булгаков несимпатичного персонажа романа, была весьма одиозной на Украине). Герой неслучайно похож на крысу (гетманская серо-голубая кокарда, щётки «чёрных подстриженных усов», редко расставленные, но крупные и белые зубы, «жёлтенькие искорки» в глазах). Крыс, как известно, традиционно связывают с нечистой силой.
Одноглазие — один из недостатков лица. Булгаков же в данном случае использует ещё одну, более глубокую характеристику глаз по отношению к этому художественному образу — «двухслойные глаза капитана генерального штаба Тальберга, Сергея Ивановича». Этот недостаток — некая двухслойность глаз (а значит и души героя; вспомним высказывание Булгакова о глазах в «Собачьем сердце») явилось причиной трещины в семье Турбиных: «Впрочем, и до погон ещё, чуть ли не с самого дня свадьбы Елены, образовалась какая-то трещина в вазе турбинской жизни, и добрая вода уходила через неё незаметно. Сух сосуд. Пожалуй, главная причина этому в двухслойных глазах капитана...» [21]. Двойственность в глазах подкрепляется Булгаковым и двойственностью смеха Тальберга, что прямо свидетельствует о двуличности героя. Так, например: «Тальберг очень озяб, но улыбается всем благосклонно. И в благосклонности тоже сказалась тревога. Николка, шмыгнув длинным носом, первый заметил это» [22]. Далее:
«— Кто ж такие? Петлюра?
— Ну, если бы Петлюра, — снисходительно и в то же время тревожно улыбнувшись, молвил Тальберг...» [22].
Так неожиданно — на первый взгляд, разумеется, — смех и одноглазие оказываются рядом друг с другом. Интерпретация мифологемы «смех и одноглазие» позволяет нам утверждать, что смех и символ глаза у Булгакова глубоко взаимозависимы. Символика света, излучаемого глазами, дошла до нас через миф, наполнив собой и художественную (как мы видим у Булгакова), и обыденную речь (глаза, «лучившиеся светом», «вспыхивающие огнём» или «мечущие молнии»).
Символика дефекта глаз (отсутствие глаза, «двухслойность глаз» и разный цвет) углубляет у писателя рождение дефектного, искусственного смеха, который сопровождает карнавал, разыгрываемый на страницах булгаковской прозы.
Теперь рассмотрим символ рта в его обусловленности соотношением смеха и мифа. Рот — в символическом понимании не только орган приёма пищи и речи, но и дыхательное отверстие. Обряд открытия ротового отверстия при погребении мумии является магическим действием, которое должно было вернуть умершему жизненную силу.
Согласно свидетельству Хильдегард Бингенской (1098—1179), рот человека подлежит высшей нравственной ответственности, так как посредством его сохраняется человек в целом. Как сиянием солнца освещается мир, так «его вдохом умеряется и возбуждается всякий высший вдох»5.
Рот упоминается во многих речевых оборотах: «смотреть кому-нибудь в рот», «набрать воды в рот» и т. д. Рот символизирует уничтожающий, пожирающий аспект Великой Матери. Он является в мифологии также символом входа в подземный мир или во чрево кита. Открытый «зубастый рот» является символом всепожирающей Земли.
Рот с обнажёнными зубами — главная примета смеющегося человека6. Для архаического умозрения рот вообще может быть равен смеху: сбывшаяся синекдоха из кэрролловской «Алисы» — висящая в воздухе улыбка — довольно точно передаёт сам дух такого рода отождествления. К тому же рот, как глаз или солнце, представляет собой круг — красный круг. А это один из знаков смеха.
«Почему Скарпхедин выбил глаз смеющемуся Гуннару не камнем, а зубом? Потому что зуб — это часть рта, а рот — это смех. Смех над ним, Скарпхедином. Подобное он уничтожил подобным. Подтвердив, что связь смеха, зуба и глаза не была случайной. «Зубы необходимы для смеха» — по этой причине, если верить В. Гюго, компрачикосы, изуродовав Гуинплена операцией Bucca fissa, оставили ему зубы. Нет зубов — нет и смеха: оттого перестаёт смеяться потерявший зубы старик Мелькиадес у Маркеса, и он же вновь обретает смех, когда вставляет себе искусственную челюсть»7.
У Булгакова символы рта и зубов характеризуют смех «оскалившегося лица». Этот смех выдавленный и искусственный. Таким смехом смеётся большинство булгаковских героев карнавализованной прозы. Символом такого смеха является «машинка, безмолвно улыбающаяся белыми зубами» в «Дьяволиаде» [30]. Думается, многие другие герои булгаковской прозы такие же механические натуры, улыбка которых метафорично обнажает не столько оскал, сколько их марионеточные души и односложные характеры. Образ улыбающейся белыми зубами печатной машинки — макет нового государственного организма — фантастической дьяволиады. Мы уже говорили о том, что искусственный, циничный смех не может познать радость бытия. Так и у Булгакова, «безмолвная улыбка с белыми зубами» — постоянный спутник коротковых, персиковых, Преображенских. Она не несёт ни радости, ни удовольствия, ни умиротворения. Такая улыбка — необходимая деталь дьяволиады, в условиях которой Человек не может существовать, а мифологема «смех и рот» в данном аспекте соотносятся у Булгакова со злом. Здесь писатель провёл колоссальную кривую от возникновения идеологии бездуховности до её практического завершения. Отказ от собственной души приводит человека к автономии от совести, автономия от совести превращает человека в автомат, автоматизированный человек выполняет заложенную в него программу, которая (по мнению писателя) преступна.
В литературе взаимоотношения смеха и зла прослеживаются чётко. Первое определение «негативного смешного» дал Аристотель: «Смешное — есть некоторая ошибка и безобразие, никому не причиняющее страдание и ни для кого не пагубное»8. Кант считал, что подобный смех или улыбка «возникает тогда, когда вместо чего-то важного, напряжённого и ожидаемого происходит нечто совершенно незначительное» (в этот момент человеческое сознание словно обращается от великого к мелкому). Смех — это власть нелепости, обусловленная индивидуальными качествами субъекта. В той или иной формулировке прослеживается парадоксальная природа смеха. Легко заметить, что это чувство каким-то образом связано со злом. «Сущность смеха, несмотря на все кажущиеся бесконечным многообразием проявлений, едина. Она состоит в усмотрении, обнаружении смеющимся в том, над чем он смеётся, некоторой «меры зла»9. Смех в таком случае становится формой непосредственно-эмоционального постижения неких противоречий (возможно, не всегда осознанного и явного). Сферу так называемого «злого смеха» составляют насмешки, усмешки, одним словом, ту группу проявления смехового начала, которую мы выделили во второй главе. Формой воплощения такого смеха в прозе Булгакова становится мифологема «смех и рот». Это ехидный смех, смех человека, которого что-то не устроило в другом. Подобный смех героев Булгакова можно соотнести, к примеру, со смехом горьковских героев (М. Горький «Челкаш»): «Челкаш, прямой, сухой, хищный, зло оскалив зубы, смеялся дробным, едким смехом..."10.
В «Дьяволиаде» показан гоголевский «маленький человек», ставший жертвой набирающей обороты современной бюрократической машины; причём столкновение Короткова с этой машиной в помутнённом сознании превращается в столкновение уволенного делопроизводителя с неодолимой бюрократической силой.
В повести «Собачье сердце» Филипп Филиппович «захохотал так, что во рту у него засверкал золотой частокол» [194]. В таком смехе — явное выражение агрессии. Метафора «золотой частокол» содержит ту же семантику искусственности, углублённую ощущением невозможности вырваться из агрессивной действительности, которая плотно обступила героев-винтиков со всех сторон.
«Признаюсь вам, что «товарищи» кажутся мне иногда существами, вовсе лишёнными духа и обладающими только низшими душевными способностями, особой разновидностью дарвиновских обезьян — Homo socialisticus», — пишет в 1918 году в своей работе «На пиру богов» философ, богослов и публицист С.Н. Булгаков11.
И в «Белой гвардии» мы видим: «Смех полетел из него каскадами. Причём рот сверкал белыми зубами, — сдохну со смеху как собака», — говорит «смешливый Щур» [208]. Сверкание и каскады — характерные составляющие вертепного театра в «Белой гвардии».
В изобразительном искусстве открытый рот может быть символом жадности (во многих картинах разинутые пасти монстров представляют собой ворота в ад). Юнг считал, что существует символическая связь между ртом (пожирающим) и огнём — непременным признаком легендарных огнедышащих драконов12.
А в «Необыкновенных приключениях доктора» в десятой главе Булгаков описывает чеченский отряд: «Те расцвели улыбками, зубы изумительные. Руками машут, головами кивают». И далее: «Зубы белые сверкают, серебро сверкает. Глянул на солнышко. До свидания, солнышко...» Сверкают улыбки — сверкают зубы — сверкает серебро. Окружающая героя жизнь сверкает. Сверкает потому, что вокруг — карнавал, в котором слышится звон, блеск серебра, блеск шашек: «А те глядят, в грудь себя бьют, зубы скалят, указывают вдаль» и «...улыбаются»13. Ещё в античных легендах из высеянных зубов дракона из земли вырастали вооружённые воины.
В мифологии зубы являются древнейшим оружием нападения, а также выражения активности. Поэтому потеря зубов означает страх перед оскоплением или полной неудачей в жизни, — либо перед запретами; зубы имели «оккультное значение». Считалось, что если оскалить зубы перед зеркалом, оно помутнеет.
Значение злобной улыбки раскрывается Булгаковым благодаря включению элементов чудесного в быт, а также с помощью мотивов, предвосхищающих демоническую натуру в человеческом облике. Согласно взаимоотношениям автора (или рассказчика-посредника) и героя художественного текста развивается и процесс разоблачения истинной сути злобной улыбки.
В мифологии белый цвет имеет смысл смеха, дружелюбной общительности и одновременно злой насмешки. В прозе Булгакова символы рта и зубов, соединённые смехом, объединены вторым значением и выражают дионисийскую природу смеховой культуры в карнавализованной прозе писателя 1920-х годов.
В этом параграфе мы убедились, что смех «оскалившегося лица», лица «одноглазого» — яркая и неотъемлемая составляющая булгаковской «дьяволиады».
Примечания
1. Карасёв, Л.В. Философия смеха. — М., 1996. — С. 77.
2. Мифы, предания и легенды острова Пасхи. — М., 1978. — С. 236.
3. Соколов, Б. Булгаков. Энциклопедия. — М., 2003. — С. 59—60.
4. Там же. — С. 21.
5. Опыт словаря символов // Электронный ресурс / Сводный список: буква «Р».
6. См. об этом: Символы, знаки, эмблемы: Энциклопедия (Автор — составитель д-р истор. наук В.Э. Багдасарян). — М., 2003. — С. 196.
7. Карасёв, Л.В. Мифология смеха // Вопросы философии. — 1991. — № 7. — С. 68.
8. Аристотель. Поэтика. — М., 2000. — С. 44.
9. Карасёв, Л.В. Мифология смеха // Вопросы философии. — 1991. — № 7. — С. 68.
10. Горький, М. Рассказы. — М., 1989. — С. 16.
11. Булгаков, С.Н. // Соколов Б. Булгаков. Энциклопедия. — М., 2003. — С. 465.
12. Юнг, К.Г. Человек и его символы. — СПб., 1996. — С. 59.
13. Булгаков, М. Необыкновенные приключения доктора // Записки на манжетах: рассказы. — СПб., 2002. — С. 123.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |