Горький-Сокол [превратился] в Горького-ужа, хотя и «великого»! Человек духовно уже умер, но он все еще воображает, что переживает первую молодость. Мертвец, хватающий живых!
М. Рюмин1
Господа! Давайте раз и навсегда решим не касаться проклятых вопросов. Не будем говорить об искренности Горького.
В.В. Вересаев2
Сейчас много пишут о Горьком — уже больше в отрицательном плане. Арсенал аргументации достаточно широк — от ничего не доказывающих наскоков типа рассадинского «долгоносика» до глубоких аналитических выкладок. Встречаются и работы, авторы которых показывают некорректность огульного отрицания всего положительного, что было связано с его именем. И это правильно: осуждать Горького — значит осуждать самих себя. Ведь в этой личности преломились все достоинства и пороки нашего национального менталитета, которые вот уже на протяжении веков делают нас с одной стороны — великим народом, а с другой — отрицательным примером для других наций.
Мои оппоненты могут поймать меня на слове — ведь в данной работе положительного о Горьком сказано не слишком много. Скорее наоборот. Но, напомню, предлагаемое вашему вниманию исследование посвящено творчеству Булгакова (точнее, даже только одной из граней его творчества), а фигура Горького обсуждается лишь в том аспекте, в котором мог ее видеть Булгаков при создании своего романа. И подбор приводимых фактов определяется лишь содержанием романа «Мастер и Маргарита» — ровно настолько, насколько эти факты корреспондируются с его фабулой. Более того, в романе Булгакова явно присутствуют и элементы апологетики Горького, о чем будет сказано ниже.
Но апологетика тоже должна быть аргументированной и не содержать в себе элементов абсурда — иначе это компрометирует саму идею. В этом плане вызывает недоумение попытка придать «детективную» окраску последним годам жизни Горького со стороны «ученого такого масштаба»3, как Вяч.Вс. Иванов. Да не где-нибудь, а в Америке, где он выступил в 1992 году в русской школе с докладом, название которого носит откровенно «остросюжетный» характер — «Почему Сталин убил Горького». В этом докладе «ученый с имиджем» утверждал, что «возможно, Горький принимал участие в деятельности антисталинской коалиции, существование которой обычно недооценивается — не исключено даже, что посылал сына Максима в 1934 году с поручением к Кирову».
Не берусь судить, кому принадлежат оговорки «возможно» и «не исключено» — то ли докладчику, то ли опубликовавшей содержание доклада Алле Латыниной. Но осмелюсь заявить: нет, невозможно; да, исключено. И вот почему.
Во-первых, Горького не убили. И не только потому, что он был нужен Сталину. Ведь тот факт, что он дожил до своих шестидесяти восьми лет, — величайшее чудо природы. Более сорока лет открытой формы туберкулеза (понятие «антибиотик» в то время было еще неизвестно), кровохарканья (он сам писал еще в 1910 году с Капри, что, когда узнал о смерти Л.Н. Толстого, у него пошла горлом кровь), одышки... И бесконечные папиросы — одна за другой, до самой смерти.
Вот выдержка из письма М.Ф. Андреевой от 25 января 1912 года с Капри А.Н. Тихонову: «Общее состояние Алексея Максимовича? Могу ответить одним словом — ужасное! <...> Лично Вам и вполне по секрету скажу: положение его очень опасно, хуже, чем было весной, а уже и тогда Вы ждали всего худшего, если помните...»4
«Докладчику с имиджем» должно быть известно, что в знаменитом доме Рябушинских, где Горький жил в Москве в последние годы, его спальня находилась не на втором, а на первом этаже, поскольку ему трудно было подниматься по лестнице. Когда художник Павел Корин пригласил Горького в свою мастерскую, а это было за пять лет до смерти писателя, визит едва не прервался на первом этаже — не было лифта. Подъем на пятый этаж превратился в эпопею.
Напомню также, что за десять дней до 18 июня 1936 года у Горького в присутствии близких, которые фактически уже прощались с ним, состоялась клиническая смерть, из которой его с трудом вывели и которую он не только сам осознал, но и тут же прокомментировал. А ведь в тот день исход ни у кого не вызывал сомнений — приехало прощаться все Политбюро во главе со Сталиным; А.Д. Сперанский направлялся в Горки для вскрытия тела. Тогда же консилиум медицинских светил серьезно рассматривал вопрос не о том, как поднять Горького на ноги, а стоит ли вообще продолжать уколы камфоры и продлевать таким образом мучительную агонию. Вот ведь о чем шла речь в последние дни жизни писателя — мучить его дальше или дать умереть естественной смертью. И дополнительные десять дней его продержали в живых только благодаря не очень убедительному перевесу голосов корифеев медицины.
В мае 1934 года скоропостижно скончался сын Горького Максим Алексеевич. И вовсе не потому, что его кто-то специально убивал, хотя разговоры об этом тоже были, а потому что с больными легкими в нетрезвом виде проспал холодную ночь на лавке. Напомню реакцию Горького на смерть дочери Кати (она умерла в пятилетием возрасте из-за болезни легких) — это было в 1906 году, то есть почти за тридцать лет до смерти Максима: он писал с Капри Екатерине Павловне, своей супруге, что у детей — перешедшая от него по наследству болезнь легких и что Максима нужно поэтому особенно беречь.
Вяч.Вс. Иванову вряд ли неизвестно о том, что в последние сутки для поддержания жизни Горького было использовано 256 кислородных подушек, что первыми словами Сперанского после вскрытия были: «Легкие — труха». Почему «вряд ли неизвестно»? Да потому, что следующие слова Сперанского: «Ну, как ваше дите?», адресованные жене писателя Всеволода Иванова, похоже, имеют некоторое отношение к «докладчику с имиджем». И уж когда речь идет о предполагаемом убийстве, то подозревают всех, кто находился рядом. Всех без исключения. Но понимает ли докладчик, на чью светлую память он походя бросает тень подозрения?..
Во-вторых, по своим личным качествам Максим Алексеевич Пешков никак не мог играть роль связника заговорщиков. О покойниках плохо не говорят, но, хотя и пишут о нем, что «...с 4.1917 г. — в партии, в 1917—18 был на стороне Ленина», следует признать неприятную истину: сын Горького вырос шалопаем, которого интересовали в основном автомашины, а в последние годы жизни — еще и выпивка. «Существа более безответственного я в жизни своей не видел», — вспоминал позже В. Ходасевич. И это действительно так. В 1918—1919 годах Максим Алексеевич служил в Чека, Феликс Эдмундович Дзержинский даже подарил ему коллекцию марок, изъятую при обыске у какого-то «буржуя». Конечно, какими-то секретами он располагал, но слишком уж охотно делился ними с посторонними. В. Ходасевичу, например, рассказывал о докладе, который сделал в Москве убийца царской семьи Белобородов; назвал ему двух поэтов, сексотов Чека...5
В-третьих, Вяч.Вс. Иванов не может не знать о том, что Максим Алексеевич Пешков находился под сильным влиянием своей матери Екатерины Павловны, верой и правдой служившей ВЧК-ОГПУ от периода Дзержинского вплоть, пожалуй, до самого Берии. По крайней мере, до 1937 года, когда был закрыт возглавлявшийся ею т. н. «Политический красный крест», который не таясь располагался в одном из зданий госбезопасности. Когда после революции Горький с Андреевой составляли списки национальных реликвий, подлежавших продаже за границу (тех самых, по которым сейчас так сокрушается «Огонек»), Екатерина Павловна вместе с будущим заместителем наркома просвещения Страны Советов Н.К. Крупской составляла списки «вредных» книг, подлежавших изъятию из библиотек и уничтожению.
Стоит, наверное, напомнить, что, находясь на вилле Иль Сорито (вторая «эмиграция» Горького), Максим Алексеевич простодушно похвастал В. Ходасевичу о том, что Феликс Эдмундович обещал ему по возвращении в Москву автомобиль. А Екатерина Павловна показывала мундштук, который купила за границей в подарок «железному Феликсу».
Нелишним будет вспомнить и о том, что поездки Екатерины Павловны за рубеж носили далеко не частный характер. Она играла, например, одну из ведущих ролей по склонению Шаляпина к возвращению в Страну Советов, не особенно скрывая при этом, что поручение такое дано ей лично Иосифом Виссарионовичем. Выполнить это поручение ей так и не удалось.
Зато Максиму иногда везло больше. Полагаю, что при подготовке своего доклада в США Вяч.Вс. Иванов знакомился с содержанием материалов Горьковских чтений. В одном из томов можно найти текст записки Максима Алексеевича Ленину с отчетом о выполнении поручения по «перевоспитанию» своего отца. Еще тогда, до второй эмиграции Горького в 1921 году, Воланды использовали Максима в качестве эдакого котенка Бегемота. Так что в «оподлении» Горького, которое происходило на глазах других писателей, есть вклад и его родного сына. Простите, господа, но из песни слова не выкинешь... Тем более что вы сами первыми затронули эту тему.
В-четвертых, тот Горький, каким его видели знавшие близко литераторы, просто не мог входить ни в какую антисталинскую коалицию. Да простят меня маститый ученый и Алла Латынина, но «оподление» может быть только одной свежести — первой. Можно с оговоркой воспринять частное мнение Бунина, или Блока, или Мережковского, или Гиппиус, или Чуковского... Но когда все эти люди, знавшие Горького не по архивным бумажкам, дают одинаковую, пусть даже неожиданно удручающую характеристику, их мнению нельзя не верить. Невозможно сбросить со счетов и резко отрицательное отношение к Горькому со стороны М. Пришвина, зафиксированное в его дневнике как раз в то время, когда создавался роман «Мастер и Маргарита», и как раз вместе с записями о том, что их автор общался с Булгаковым. Поэтому в данном случае я не верю Вяч.Вс. Иванову. Не согласен с ним в этом вопросе также и Институт мировой литературы им. А.М. Горького: по его мнению (комментарий Л.А. Спиридоновой к рассекреченной переписке Горького с Г.Г. Ягодой), эти письма опровергают «предположение В.В. Иванова» о заговоре Горького с Ягодой против Сталина6. Жаль только, что некоторые публикации всеми уважаемой «Литературки» иногда приобретают характер, достойный разве что газеты «Совершенно секретно».
И, наконец, в пятых. За год до рассматриваемой публикации в той же «Литературной газете» помещена глубокая по степени проработки вопроса статья Н. Примочкиной «Павел Васильев: "Но как не хватает воздуха свободы!" О роли М. Горького в судьбе поэта»7, где говорится: «Горький не захотел или не сумел оценить по достоинству Павла Васильева — яркого, самобытного поэта. Мало того, сыграл в его судьбе довольно мрачную, даже трагическую роль <...> Сохранился черновик письма Горького тогдашнему редактору "Правды" Л.З. Мехлису, из которого видно, что последний, сообщая порочащие сведения о М. Пришвине, А. Платонове и П. Васильеве, старался подвигнуть Горького на публичное выступление против этих писателей. Вот что писал Горький в ответ: "За информацию о трех писателях — очень благодарен Вам, Лев Захарович <...> П. Васильева я не знаю, стихи его читаю с трудом. Истоки его поэзии — неонародническое настроение — или: течение — созданное Клычковым — Клюевым — Есениным, оно становится все заметней, кое у кого уже принимает русофильскую окраску и — в конце концов — ведет к фашизму"».
Вот после этого и появляется статья за подписью Горького с тем самым — «От хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа». За этой статьей последовал арест П. Васильева, затем второй, уже со смертным приговором. Так что «литературная забава» Горького стоила поэту жизни.
Здесь обращает на себя внимание технология «оподления». Система в лице Мехлиса направляет ему «компрматериалы» на литераторов, Горький весом своего авторитета «легализует» их (в «Литературных забавах» нет, конечно, ссылок на Мехлиса; зато есть ссылка на письмо оставшегося анонимным «партийца», который якобы возмущается хулиганством П. Васильева, — знакомый прием инспирированной ГПУ «опоры на общественное мнение»: «Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически... это враг»), а затем Система уже на основании статьи «самого» Горького дальше делает свое дело. Кстати, о Мехлисе: именно он 26 октября 1932 года при встрече Сталина с писателями на квартире Горького очертил в своей речи задачи создававшегося ССП СССР как «пристальней присматриваться друг к другу, "прочистить" свои ряды».
Уже одного этого приведенного Н. Примочкиной факта достаточно, чтобы серьезно усомниться в правдоподобности гипотезы Вяч.Вс. Иванова. Нет, в такой прочной связке с Мехлисом со Сталиными не борются...
Кстати, не напоминает ли горьковская технология «оподления» взаимодействие Мастера с персоналом клиники Стравинского?.. Вот, в частности, пример из реальной жизни того, что вполне могло бы быть описано в категориях «Мастер — клиника Стравинского — Иванушка Бездомный»: «В 1930 году Максим Горький, пребывавший в солнечном Сорренто, получил письмо от студента Среднеазиатского индустриального института Ивана Шарапова. Молодой коммунист, как на духу, высказывал человеку, о котором знал только то, что тот является великим пролетарским писателем, свои самые сокровенные мысли. Вырождение советского общества, бюрократизм, мещанство, разложение партии и комсомола. Что любопытно: об этом писал сам Горький в своих ставших известными десятилетия спустя "Несвоевременных мыслях".
Но <...> Горький пишет своему наивному корреспонденту: "За такие слова, сказанные в наши дни, в нашей стране, следовало бы философам — подобным Вам — уши драть! Люди, подобные Вам, должны быть удаляемы от молодежи, как удаляют прокаженных. Наша молодежь живет и воспитывается на службу революции, которая должна перестроить мир. Уйдите прочь от нее, Вы больной и загнивший". Но самое главное: "Предупреждаю Вас, что письмо Ваше я сообщу в агитпроп. Я не могу поступить иначе"»8.
Вспомним последние перед смертью слова Горького: «Конец романа — конец героя — конец автора»9. В них он вместил емкий смысл: конец работы над романом «Жизнь Клима Самгина», конец главного героя романа, конец своей собственной жизни.
А теперь сопоставим это с тем, чем ознаменовался конец жизненного пути Мастера — завершением им своего романа о Иешуа и Пилате. Завершением по-горьковски приукрашенной оптимистичной, лживой концовкой о величайшей трагедии мира. Поэтому, как только в романе Мастера была поставлена последняя точка, он получил за эту ложь свой «покой», был отправлен в небытие. Его попытка пойти вслед за Пилатом в Святой город была решительно пресечена Воландом: «Зачем же гнаться по следам того, что уже окончено?». Но, став уже мертвым, он все же продолжал являться Ивану вампиром в лучах ликующей луны, чтобы снова и снова лгать о концовке собственного романа...
Где-то это уже было — не в романе Булгакова, и не в контексте его творчества... А в контексте литературной жизни Страны Советов. Позволю себе привести короткую выдержку из жуткой рецензии на творчество Горького. Жуткой потому, что писана она в одиночных камерах тюрем особого назначения М.Н. Рютиным, человеком, который действительно боролся с режимом Сталина начиная с 1928 года.
«Прочел на днях статью Горького "Литературные забавы"! Тягостное впечатление! Поистине нет для таланта большей трагедии, как пережить физически самого себя.
Худшие из мертвецов — это живые мертвецы, да притом еще с талантом и авторитетом прошлого.
Его трагедия — огромное художественное чутье [и] почти никакого философского и социологического... Схватив верхушки и обрывки философии и социологии, он вообразил, что этого достаточно не только для того, чтобы "изображать", но и для того, чтобы теоретически "поучать" <...> Горький-Сокол [превратился] в Горького-ужа, хотя и "великого"! Человек духовно уже умер, но он все еще воображает, что переживает первую молодость. Мертвец, хватающий живых!»10
«Мертвец, хватающий живых»... Вампир... Вряд ли Булгаков читал письма Рютина, но пишут они об одном и том же.
В принципе, не так уж и важно, является ли концовка романа «Мастер и Маргарита» литературным обыгрыванием последней в жизни Горького фразы. Важно то, что она описывает суть того, что произошло с Горьким, — «мертвый хватает живого».
Не менее важен ответ и на такой вопрос: является ли на фоне приведенных здесь фактов злополучная «верная, вечная любовь» Мастера и Маргариты, даже если ее принять за чистую монету, достаточно обоснованным мотивом для затраты Булгаковым тех поистине колоссальных физических и психических усилий, которыми сопровождалось создание «закатного романа»?
Или: мог ли тот самый принятый исследователями всерьез «правдивый повествователь», так игриво сравнивавший «возвышенные чувства» своих героев с бандитским ударом финского ножа, в страшных муках в последние часы жизни дать наказ — опубликовать роман?.. «Чтоб знали...»
Ответ может быть только один — не мог. Не та тема для завещания на смертном одре.
А вот гражданин, страдавший от ужасов окружавшей его действительности, которую олицетворял Классик и Основоположник, бороться с «горьковщиной» до последней минуты своей жизни мог. И цель этой борьбы действительно была достойна того, чтобы не отступать от нее до последнего дыхания.
Примечания
1. А. Борщаговский. Голос из одиночки. Письма М. Рютина о литературе. «Литературная газета», 13 июня 1990 г.
2. Эти слова Вересаева, сказанные на собрании литературного кружка «Среда» (Н. Телешов, И. Бунин, А. Серафимович, Б. Зайцев и др.), приведены в указанной работе П. Басинского.
3. Это выражение принадлежит Алле Латыниной, опубликовавшей отчет о симпозиуме в «Литературной газете» от 9 сентября 1992 года, с. 3. Используемые здесь данные о докладе Вяч.Вс. Иванова взяты из этой публикации.
4. М.Ф. Андреева. Переписка, воспоминания, статьи, документы. М.: «Искусство», 1968, с. 219.
5. В.Ф. Ходасевич. Воспоминания о Горьком. М.: «Правда», 1989, с. 42—43.
6. Неизвестный Горький. М.: «Наследие», 1994.
7. 16 октября 1991 г.
8. Сергей Лесков. Мысль Ивана Шарапова арестовать нельзя. «Известия», 16 марта 1995, с. 5.
9. «Летопись жизни и творчества Горького», т. IV, с. 599.
10. А. Борщаговский. Указ. соч.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |