Несимпатичен мне Горький, как человек, но какой это огромный, сильный писатель и какие страшные и важные вещи говорит он о писателе.
М. Булгаков1
И.Д. Сургучев не в шутку полагал, что Горький однажды заключил договор с дьяволом — тот самый, от которого отказался Христос в пустыне.
П. Басинский2
...По Кронверкскому проспекту (теперь этот проспект, кажется, официально называется «проспектом Максима Горького»; ох уж это мне обилие Горького! — вызывает одно раздражение).
Д.С. Лихачев3
Контекст фразы о «горьковщине» таков. Анализируя психологию Горького, Корней Иванович пишет:
«Смутно ощущая в себе какие-то растущие, необыкновенные силы, зовущие к необыкновенным деяниям, он, мальчик, в мессианском порыве, уже нередко мечтает каким-нибудь фантастическим подвигом спасти и себя и их, вырвать всех из этого звериного быта, или — как пишет он в повести — "дать хороший пинок всей земле и себе самому, чтобы все и сам я — завертелось радостным вихрем, праздничной пляской людей, влюбленных друг в друга, в эту жизнь, начатую ради другой жизни — красивой, бодрой, честной". Так зародилась горьковщина»4.
Итак, «горьковщина» в контексте статьи К.И. Чуковского — мессианство с обратным знаком. Антимессианство. Если развить эту мысль далее (антимессия = антихрист), то следует отметить, что исследователи-булгаковеды усмотрели мессианство в образе Мастера, однако за исключением М.О. Чудаковой, подметившей в таком мессианстве элементы негативизма («Мастер тоже в плаще с кровавым подбоем»), восприняли его в рамках общепринятой позитивной трактовки этого образа, вследствие чего этот тезис своего дальнейшего развития не получил. Если же принять, что прототипом образа Мастера послужил Горький, то, с учетом приведенных выше наблюдений его современников, отмеченный М.О. Чудаковой «кровавый подбой» сразу же приобретает зловеще-конкретный, «антимессианский» смысл.
И вот именно такое «антимессианство», ведущее к трагическим последствиям, о которых Чуковский во время написания своей статьи мог только предполагать, но которые в полной мере проявились в период создания Булгаковым своего романа, действительно могло (и должно было) стать основой одного из этических пластов произведения, подводящего итог всей жизни писателя.
Несмотря на огромную разницу в жанрах двух литературных сочинений: дневниковых, практически репортерских записей Чуковского и полностью построенного на метафорах «закатного» романа Булгакова — их роднит конгениальность направленности мысли в оценке личности и роли Горького. В принципе, иначе и не может быть: ведь оба писателя — интеллигенты, порядочность которых без каких-либо «кровавых подбоев». Поэтому этические оценки Чуковского, включая оценку личности Горького, в определенных пределах можно считать достаточно надежным камертоном для суждения о мнении Булгакова.
Если вглядеться, как Чуковский развивает тему «мессианства» Горького, то можно заметить и другие параллели с фабулой романа Булгакова. Например:
«Род человеческий болен, весь в язвах и струпьях, — нужно вылечить людей. Все люди — красавцы, таланты, святые, и, если бы уничтожить нарывы и прыщи, покрывающие атлетическое тело народа, вы увидели бы, как оно дивно прекрасно.
Все мировоззрение Горького зиждется на этом единственном догмате (ср. с булгаковским Иешуа: "Все люди — добрые". — А.Б.).
Многократно изображая Россию как некую огромную больницу, где в незаслуженно-лютых муках корчатся раздавленные жизнью, Горький чувствует себя в этой больнице врачом или, скажем скромнее, фельдшером, и прописывает больным разные лекарства. Лечить — его призвание. Он всегда только и делал, что лечил. Недаром бог ему мерещится лекарем. Каждая его книга — рецепт: как вылечить русских людей от русских болячек. Лечебник русских социальных болезней. Ни одной своей книги он не написал просто так, безо всяких медицинских целей. Сначала он лечил нас анархизмом, потом социализмом, потом коммунизмом, — но, чем бы ни лечил, всегда верил, что, стоит нам принять его лекарство, и все наши болячки исчезнут. И всегда был убежден, что его последний рецепт самый лучший, что он знает ту единоспасительную истину, которая приведет человечество к счастью. Для него нет неизлечимых болезней, он доктор-оптимист: все отлично, вы выздоровеете, только глотайте пилюли, которые он вам прописал. Отсюда всегда мажорный, утешительный тон его книг: какие бы ужасы он ни описывал, он видит, что они преходящи, и — главное — знает отчетливо, как от этих ужасов избавить»5; «Горький не богоискатель, не правдоискатель, он только искатель счастья: счастье для него дороже правды <...> И если правда не даст человечеству счастья, то да здравствует ложь!»6
О «крайне запутанном отношении» Горького к «правде и лжи, которое обозначилось очень рано и оказало решительное влияние как на его творчество, так и на всю жизнь», о «сентиментальной любви ко всем видам лжи и упорной, непоследовательной нелюбови к правде» вспоминал и поэт В.Ф. Ходасевич7.
Действительно, еще в январе 1900 года в одном из писем А.П. Чехову Горький писал: «Обязательно нужно, чтобы теперешняя литература немножко начала приукрашивать жизнь». И ровно через 35 лет, 18 января 1935 года «Правда» опубликовала вторую часть знаменитых горьковских «Литературных забав», где содержалась такая сентенция: «Подлинное искусство обладает правом преувеличивать» («Ты, Иван, — говорил Берлиоз, — очень хорошо и сатирически изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но <...> необходимо, чтобы ты вместо рождения и, скажем, прихода волхвов, описал нелепые слухи об этом рождении...»).
Да и при чтении пассажа о Горьком-фельдшере возникает невольная ассоциация с ролью Мастера в клинике Стравинского. Ведь там он тоже избавлял Бездомного от мук творчества, превратив талантливого поэта в совслужащего без царя в голове. И еще одна ассоциация, которую невозможно не отметить: описываемый Чуковским мажорный, утешительный тон книг Горького — разве не такой же он у лживой концовки Мастера к его роману о Иешуа? — Пилат-де раскаялся, да и казни не было, Иешуа простил своего палача, они даже подружились, так что ты, дорогой товарищ Бездомный-Понырев, спи счастливым сном идиота и считай, что все описанное в романе тебе лишь приснилось. А встанешь утром — иди спокойно на работу и не гоняйся за сатаной. Не было сатаны, и все тут.
Напомню, что цитируемая работа К. Чуковского впервые была опубликована в 1924 году, и Булгаков мог быть знаком с ней.
Представляет интерес и вопрос о трансформации понимания Горьким гуманизма. Вначале — его собственное высказывание, относящееся к 1919 году:
«Я человек бытовой — и, конечно, мы с вами (с Блоком. — А.Б.) люди разные — <...> но мне тоже кажется, что гуманизм — именно гуманизм (в христианском смысле) должен полететь ко всем чертям. Я <...> недавно был на съезде деревенской бедноты — десять тысяч морд — деревня и город должны непременно столкнуться, деревня питает животную ненависть к городу, <...> гуманистическим идеям надо заостриться до последней крайности — гуманистам надо стать мучениками, стать христоподобными — и это будет, будет...<...> Нужно только слово гуманизм заменить словом нигилизм»8.
Давайте теперь посмотрим, как «полетел ко всем чертям» «гуманизм (в христианском смысле)» в горьковской «громовой» публицистике тридцатых годов:
«"Интернациональный союз писателей-демократов" в лице генерального секретаря его господина Люсьена Кине почтил меня приглашением сотрудничать в литературном органе союза. Цель союза — "сближение литераторов-демократов", в его президиуме — Ромен Роллан и Эптон Синклер — люди, которых я весьма уважаю. Но вместе с ними в президиуме профессор Альберт Эйнштейн, а в комитете — господин Генрих Манн. Эти двое, вместе со многими другими гуманистами, недавно подписали протест немецкой "лиги защиты прав человека" против казни сорока восьми преступников, организаторов пищевого голода в Советском Союзе...
...Я считаю эту казнь вполне законной... А так как господа А. Эйнштейн и Г. Манн согласны с оценкой "Лиги", то само собой разумеется, что какое-либо мое "сближение" невозможно, и поэтому я отказываюсь от сотрудничества в органе "Интернационального союза писателей-демократов"»9.
Полагаю, комментировать это было бы излишним. Более ясно, чем Горький сам сказал о себе, не получится. Лучше привести скупую, строго выверенную запись в «Летописи жизни и творчества А.М. Горького»: «10 июля 1934 г. Пишет А. Курелле. Отказывается писать статью для журнала "Монд" из-за большой загруженности работой. Рекомендует использовать статью "Пролетарский гуманизм" — "Эту статейку очень одобрил т. Сталин"».
Помните — «Он, оказывается, "гуманист", старичок-то!». Чем отличался горьковский «пролетарский гуманизм» от гуманизма таких «старичков», как Альберт Эйнштейн и Генрих Манн, видно из его прославленной статьи «С кем вы, мастера культуры?»: «Понятие "насилия" прилагается к социальному процессу, происходящему в Союзе Советов, врагами рабочего класса в целях опорочить его культурную работу...»10 Здесь позиция Горького явно противоположна позиции 1917 года, когда он бросал со страниц «Новой жизни» резкие упреки Ленину, который «бесчестит революцию» и «оправдывает деспотизм власти». Да и в отношении рабочего класса его позиция изменилась на противоположную — вспомнить хотя бы приведенное выше его высказывание о том, что «пролетариат не великодушен и не справедлив»...
В письме к Л. Леонову от 11 декабря 1930 года Горький писал: «Отчеты о процессе подлецов читаю и задыхаюсь от бешенства. В какие смешные и тяжелые положения ставил я себя в 18—21 гг., заботясь о том, чтобы эти мерзавцы не издохли с голода. Но дело, конечно, не в этом, не во мне, а — в их жуткой "психике"...». Впрочем, великий пролетарский писатель напрасно так сокрушался: одному из них — О. Мандельштаму — он все-таки в тот период в выдаче брюк отказал. Хотя то, что «этот мерзавец не издох с голода» еще на заре новой власти, конечно, явный «прокол» Горького. Старую ошибку удалось устранить только в 34-м — арест поэта как раз совпал по времени с решением оргкомитета нового Союза писателей о награждении Горького членским билетом под номером один11.
Характерно, что в свой очерк «В.И. Ленин», переработанный и дополненный в 1930 году, Горький включил такое признание: «Разумеется, после ряда фактов подлейшего вредительства со стороны части спецов я обязан был переоценить — и переоценил — мое отношение к работникам науки и техники».
Одной из знаменательных вех в развитии горьковского «гуманизма» явилась публикация 15 ноября 1930 года в «Правде» и «Известиях» его статьи «Если враг не сдается, его уничтожают». Имелся в виду внутренний «враг», желавший свободно трудиться на собственной земле и не отдававший нажитое собственным горбом в колхозы. Эта «громовая» статья, в названии которой в «Известиях» вместо «уничтожают» фигурировало «истребляют», явилась добротной идеологической основой для начавшегося массового «раскулачивания» и истребления крестьянства как класса.
Еще одной такой вехой явилась публикация (опять же в «Правде») в 1934—35 годах серии из трех горьковских статей под общим заголовком «Литературные забавы». В них содержалась не только апологетика сталинского режима и «коллективного свободного труда» и не только патетические проклятья в адрес прячущихся в рядах партии большевиков подлых убийц. Утверждая, что «индивидуализм — весьма распространенная болезнь в литературной среде» (каково было читать такое Булгакову!), Горький фактически встал на путь политического доносительства. Это проявилось в его менторской критике молодых поэтов, которых он назвал «чуждыми типами». Ставшее печально крылатым его утверждение о том, что «от хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа», как и намек на возможность изолировать молодых поэтов от общества, явились фактически приговором П. Васильеву и Я. Смелякову.
Итак, с «гуманизмом» Горького разобрались. Осталось только ответить на вполне законный вопрос терпеливого читателя: «Все это хорошо, но при чем здесь булгаковский роман?». Придется снова возвратиться к той самой тринадцатой главе, где Мастер рассказывает о себе Бездомному:
«— Но вы можете выздороветь, — робко сказал Иван.
— Я неизлечим, — спокойно ответил гость, — когда Стравинский говорит, что вернет меня к жизни, я ему не верю. Он гуманен и просто хочет утешить меня».
«Гуманен»... Поэтому ему нельзя верить... Выходит, что с точки зрения Мастера гуманизм — понятие негативное.
Надежда Яковлевна Мандельштам писала в своих воспоминаниях: «Читая какие-нибудь циничные, страшные или дикие высказывания, О. М. часто говорил: "Мы погибли"... Впервые он это произнес, показывая мне отзыв Сталина на сказку Горького: "Эта штука сильнее "Фауста" Гете. Любовь побеждает смерть"...»12
В этом свидетельстве содержится два заслуживающих внимания момента. Первый — сравнение Сталиным горьковского произведения с «Фаустом» Гете. (Есть даже картина такая — «Горький читает товарищам Сталину и Ворошилову поэму "Девушка и смерть"». Не ручаюсь за точное название этого шедевра, но военная форма Ворошилова там очень к месту. Она, видимо, должна была приводить в ужас не только Мандельштама, но и ту девушку, которой даже смерть не страшна.) Уж кто только из литературоведов не примерял булгаковского Мастера к гетевскому Фаусту, да все без особого успеха... А вот сталинско-ворошиловский аспект упустили. А ведь Булгаков не мог не знать не только о сталинском высказывании о «Фаусте» Гете, но и о реакции на это Мандельштама. Тогда не стоит ли рассмотреть «фаустовскую» тему в романе и под таким углом зрения?.. Тем паче что угол зрения некоторых булгаковедов слишком уж скошен в сторону постановления ЦК ВКП(б) от 1932 года.
Что же касается второго момента, то следует сказать, что среди писателей все же были и такие, которые не очень пугались Горького и даже осмеливались не только кулуарно, как Мандельштам, но и публично оспаривать его право ставить собратьев по перу в угол. В частности, на «Открытое письмо А.С. Серафимовичу» («Литературная газета», 14.02.1934 г.), где Горький отрицает «мужицкую силу» Ф. Панферова, которая, по его мнению, противоречит работе партии («...— сила социально нездоровая и культурно-политическая, талантливо последовательная работа партии Ленина-Сталина направлена именно к тому, чтобы вытравить из сознания мужика эту его, хвалимую вами "силу"»), последовала смелая отповедь Серафимовича13.
Даже «Правда» нашла возможным поместить «Открытое письмо А.М. Горькому», в котором Ф. Панферов писал, в частности: «Я прочитал вашу третью длиннейшую "Литературную забаву". И в этой "Литзабаве" вы снова слишком увлекательно забавляетесь, забывая о том, что имеете дело с живыми людьми, а не с манекенами.
Абсолютно бездоказательно вы пишете, что я занимаюсь "болтовней", называя мою речь на съезде писателей: "беспомощная статейка", "малограмотная статейка". Что это за методы спора? Это заушательство, которое вы в своей третьей "Литературной забаве" осуждаете»14.
Как можно видеть, явление, метко названное К.И. Чуковским «горьковщиной», на последнем этапе жизни писателя трансформировалось в обыкновенную «сталинщину». Об этом знали не только Серафимович с Панферовым — Булгаков тоже жил не в безвоздушном пространстве. И, поскольку ни «Правда», ни «Литературная газета» свои подвалы ему не предоставляли, то вот вам, читатель, его «закатный роман».
О «горьковщине».
О «сталинщине».
О «Сталине советской литературы».
Примечания
1. Дневник М.А. Булгакова, запись от 6 ноября 1923 г. — «Огонек», № 51—1989 г., с. 16.
2. П. Басинский. Указ. соч.
3. Д.С. Лихачев. Заметки и наблюдения. Из записных книжек разных лет. «Советский писатель», Ленинградское отделение, 1989, с. 462—463.
4. К.И. Чуковский. Две души М. Горького, с. 353.
5. Там же, с. 353.
6. Там же, с. 341.
7. В.Ф. Ходасевич. Воспоминания о Горьком. М.: «Правда», 1989, с. 14, 16.
8. К.И. Чуковский. Дневник... Запись от 26 марта 1919 г., с. 106.
9. А.М. Горький. Гуманистам. ПСС, т. 25.
10. А.М. Горький. С кем вы, мастера культуры? — «Правда», 22 марта 1932 г.
11. По крайней мере, так повествует фундаментальный четырехтомный официоз под названием «Летопись жизни и творчества Горького». В.А. Каверин в своей статье о Юрии Тынянове «Друг юности и всей жизни», написанной в 1964 году, вспоминал: «Когда был организован Союз писателей и мы получили подписанные Горьким билеты, Тынянову был вручен билет номер один — факт незначительный, но характерный» («Воспоминания о Ю. Тынянове», М.: «Советский писатель», 1983. С. 53). Несмотря на то, что «факт незначительный», все же В.Г. Редько настоял на упоминании о нем («Ведь Чудакова — специалист по творчеству Тынянова!») Хотя меня, честно говоря, все же больше интересует членский билет с другим номером, 3111.
12. Н.Я. Мандельштам. Воспоминания, с. 323.
13. А.С. Серафимович. Ответ А.М. Горькому. «Литературная газета», 1 марта 1934 г.
14. Ф. Панферов. Открытое письмо А.М. Горькому. «Правда», 18 января 1935 г.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |