Глава одиннадцатая. Сон Клавдии Прокулы

Когда Михаил вернулся домой, его ожидал легкий ужин, после которого Тася усадила его на диван и сказала:

— Я знаю, что ты устал. Профессора Переброженского не каждый выдержит, да еще вся эта история с карликом. Надеюсь, он там ничего не стащил?

— Как ты могла такое подумать? Карлик весьма приличный человечек. Он безмерно благодарен профессору. Подумай, всю жизнь хромать и вдруг...

— Не обижайся, Миша. Я горю от нетерпения узнать, о чем вторая глава романа, написанная этим странным человеком, особенно после того, как я узнала, что он о тебе говорил. Неужели он вправду общается с ангелами! Такое может быть, Миша?

— Почему бы и нет. Ведь общался же с ангелами шведский ученый Эмануил Сведенборг Он служил при дворе Карла XII, того самого, что воевал с Петром. Преуспевал в науке, написал десятки трактатов, был почетным членом нескольких академий, даже Санкт-Петербургской. А потом все забросил. Ушел в отставку и начал писать книги, в которых рассказывал истории, очень похожие на те, что сейчас рассказывает Хмельников. Сведенборг побывал с ангелами на небе. Своими глазами видел, что происходит с душами в чистилище, в райских садах и, разумеется, в аду. Одну из его книг перевели в России. Ею, кстати, увлекались Достоевский и Толстой.

— А может быть, племянник профессора тоже читал эту книгу и все, что происходило со Сведенборгом, приписывает себе? — предположила Тася.

— Не думаю, он слишком честен Эдакий князь Мышкин. Говорит правду, даже не понимая, что она потом оборачивается против него. Ты знаешь, что такое говорит правду каждый день, каждую минуту? Я когда-то попробовал, в университете, накануне экзаменационной сессии. Несколько часов правды — и чуть не получил волчий билет. А кое-кому из наших профессоров по сей день не могу сдать экзамен. Благо хоть Арсений Лукич не принадлежит к таковым.

— Это ужасно интересно. Но не буде терять время. Вот тебе, Миша, плед, садись поудобнее. Сегодня моя очередь читать.

Тася открыла конторскую папку, достала лист бумаги, на котором значилось — глава вторая, и принялась читать «Сон Клавдии Прокулы», немножко театрально, но с большим вдохновением:

Проникающие в окна опочивальни лучи восходящего солнца падали на покрывало ложа, на котором спала молодая, с тонкими чертами лица женщина. Казалось, что на эту белоснежную ткань падают розовые лепестки роз, и опочивальня наполняется их благоуханием. Спящая дышала неровно. Иногда по ее лицу пробегали тени внутренних переживаний, и тогда ресницы ее глаз дрожали, а губы искривляло страдание. Женщина видела сон, который беспокоил, тревожил, мучил ее душу, и она с радостью прервала бы его, но не могла проснуться. Но вот неожиданно наступило облегчение. Тени тревоги на лице ее исчезли, и оно осветилось. И спящая облегченно вздохнула. Но все это длилось какое-то мгновение. Сон вновь безжалостно стиснул ее сердце, и ни с чем не сравнимое страдание отразилось на ее лице. Она вскрикнула в отчаянии и проснулась.

— Какой ужасный сон, — оглядывая все вокруг испуганными глазами прошептала она. — Это не просто сон. Это предупреждение. Небесные силы ввергли меня в страдания. У меня болит сердце, немеют руки. Надо позвать врача. Нет, сейчас не до этого.

Ее рука потянулась к висевшему рядом с ложем золотистому шнурку. За дверями послышался звон серебряного колокольчика. И тут же поспешно явилась старая рабыня-гречанка.

— Вы звали, госпожа?

— Скажи мне, Ифигения, прокуратор еще не уехал?

— Господин уехал полчаса назад. К нему прибыли иудеи. Он не хотел их принимать, но с ними был первосвященник Каиафа. Он у иудеев самый главный. Лишь только тогда господин согласился говорить с ними. Я слышала, что прокуратор отправился судить какого-то человека из Назарета. Иудеи обвиняют его в том, что он называет себя царем их страны. У него есть ученики, которые везде следуют за ним, и вместе они сеют смуту. Первосвященник хочет, чтобы прокуратор приказал его казнить, распять на кресте, как разбойника.

Услышав эти слова, Клавдия побледнела. В глазах ее отразилась такая боль, что старая Ифигения испугалась: не заболела ли ее госпожа, здесь такой зной, столько разных болезней.

— Принеси мне восковую дощечку и стило. Я напишу прокуратору. Ты должна послать кого-нибудь с этим письмом туда, где находится сейчас мой муж.

Рабыня не заставила себя долго ждать. И жена прокуратора Иудеи, римского всадника Понтия Пилата, торопливо начертала на восковой дощечке слова, прочитав которые, как ей казалось ей, ее муж не примет опрометчивого решения. Когда рабыня вышла из опочивальни, Клавдия Прокула, а именно так звали жену прокуратора, медленно подошла к открытому окну. Впереди за рядами вечнозеленых кипарисов виднелись строения чужого для нее города, за которыми на высокой горе купался в лучах утреннего солнца, поражая своим величием и красотой, иерусалимский храм.

Клавдия жила в этом городе уже несколько лет, но не могла привыкнуть к нему, как впрочем, не могла привыкнуть и к своему мужу, Понтию Пилату. Сюда она приехала не по своей воле. Не по своей воле она вышла и замуж за прокуратора. Ее юность прошла в родительской вилле, стоявшей на скалистом берегу голубого, как аквамарин, Адриатического моря. Она вдыхала ароматы розовых кустов, любовалась сицилийскими пейзажами, прислушивалась к голосам птиц, и в сердце ее, как в гнезде весною, появился маленький птенец первой любви. К ним приезжал совсем еще молодой легионер, привозил какое-то послание из Рима для ее отца, и она, увидев его, поняла, что это судьба, что это Венера дарит ей спутника жизни. Он смотрел на нее влюбленными глазами. Ей было очень приятно и немножко смешно. Эти глаза совсем не соответствовали суровому виду воина, закованного в латы. Когда он говорил с ней, то всегда снимал серебряный шлем, побывавший на полях сражений в Галлии. Те несколько дней, которые он был на их вилле, были для нее счастливейшими. И когда он уезжал, то они обменялись признаниями в любви. Однако, как выяснилось позже, послала любимого Клавдии не Венера. Эта богиня не оставила бы ее, не допустила, чтобы птица любви, выпорхнувшая из гнезда ее сердца, была настигнута стрелой бездушия и корыстолюбия. Неожиданно, как морской ураган, врывается в дом, ломая все на своем пути, появился на их вилле Понтий Пилат, и, подхватив ее, унес с собой на этот далекий африканский берег Лишь через год она узнала, что прибыл он на Сицилию по приглашению ее отца, узнавшего, что Понтий Пилат назначен императором Тиберием прокуратором Иудеи. Для отца он был не безродным легионером, а влиятельным и сильным римлянином, которому благоволил сам император. О какой любви тут могла быть речь. Здесь были точный выбор и точный расчет: Понтий Пилат был не против породниться со старинным патрицианским родом и ехать к месту назначения с молодой и красивой женой, а отец Клавдии хотел, чтобы его дочь не проводила годы в тревогах и печалях, ожидая из опасных военных походов легионера, происходившего из плебейской семьи, а жила в роскоши и уверенности, что у нее есть надежное будущее, которое обеспечит ей пусть уже далеко не молодой, но знатный римский вельможа. Перечить отцу Клавдия не могла. Его власть и в доме, и за его пределами была непоколебима. Не помогли ни слезы, ни рыдания. После громкой свадьбы прокуратор Понтий Пилат вместе со своей женой отправился в Иудею.

Здесь в Иерусалиме у нее было все: и огромный дворец, наполненный роскошным убранством. и десятки рабов, готовых выполнять каждую ее прихоть, и многочисленная дворцовая стража, беспрекословно выполнявшая любое ее требование, и частые гости, живущие здесь или прибывавшие сюда из Рима, льстившие ей комплиментами, — всего этого было в избытке. Другая б на ее месте чувствовала себя могущественной, другой бы это ласкало самолюбие, но Клавдию с первого дня все угнетало и доставляло лишь одни неприятности. Положение супруги правителя ее не возвышало, а унижало. А особенно унижало то, что она должна была терпеть постоянное пренебрежительное отношение к ее чувствам со стороны мужа. Он позволял ей все: и менять обстановку в доме, и быть вежливой с рабами, и не командовать дворцовой стражей, и не отвечать улыбкой на подобострастные заискивания гостей, но он запрещал ей делать ему малейшие замечания, касающиеся его поведения и обращения с людьми. С ней он был подчеркнуто предупредителен, иногда даже ласков, но с остальными был груб, каждым своим жестом подчеркивал свое превосходство. Высокомерием и презрением мог даже представителя знатного рода уподобить простолюдину. И главное он был жесток и беспощаден и к рабам, и к дворцовой страже, и к чиновникам, и к воинским начальникам, и, разумеется, к жителям этой завоеванной римлянами стране. Внутренне он не видел разницы между самым простым иудеем и самым богатым, будь он даже первосвященником Каиафой. Если на то его воля, он превратил бы всех в рабов и отправил работать в каменоломни в северные провинции империи, откуда отправляли мрамор для строительства в Риме дворцов и храмов.

— Пусть меня ненавидят за жестокость и боятся, чем хвалят за добродетель и готовят удар мечом в спину, — любил повторять Понтий Пилат, когда Клавдия укоряла его за бездушие и злые поступки и говорила, что он внушает страх всем: и рабам, которые прислуживают в их дворце, и военачальнику, свободному римлянину, который каждый день приходит к нему на доклад.

Клавдия была глубоко несчастна. И ужасным было то, что ей приходилось тщательно скрывать это от окружающих.

За окнами дворца начинался погожий весенний день. Небо было безоблачным, ослепительно синим. Легкий ветерок ласкал волосы Клавдии и услаждал ароматом цветущих персиковых и абрикосовых деревьев. В такой день все должно быть радостным, добрым. Не возможно было представить, что кто-то сегодня отправит ни в чем не повинного человека на смерть. И этот кто-то ее муж, прокуратор Понтий Пилат, которому сейчас она отправила письмо и с тревогой ожидала с минуты на минуту ответа. В письме она умоляла: «Не соверши тяжкого греха, не покарай невинного, пощади оклеветанного, не убей праведника. Я видела сон, который предупреждает: я должна остановить тебя, иначе все мы будем обречены на вечные муки».

Сон, который принес Клавдии столько душевных мук и страданий, прокрался в ее опочивальню вместе с серебряными щупальцами, выплывшей из-за тучи, похожей на медузу, луны, и лунные щупальца, опутавшие ее, и сон, набросивший на нее жестокие сети, держали ее в плену до самого утра. Поначалу ей снилось, что она в предвечерний час поднялась со служанками на плоскую, выложенную лабрадоровыми плитами крышу дворца, чтобы полюбоваться заходом солнца. Было тихо. Ничто не предвещало того, что должно было вот-вот произойти. Она и служанки внезапно услышали нарастающий шум голосов, крики и стоны, плач и мольбы, а затем послышались слившиеся воедино сотни ударов посохов и костылей в дворцовые ворота. Клавдия подошла к балюстраде. Внизу она увидели пока еще пустой двор, окруженный высокой стеной, вдоль которой росли финиковые пальмы и кусты роз в серебряных кадках. На стук вышел начальник стражи, а за ним две дюжины высоких, атлетически сложенных стражников. По команде начальника привратник пошел к сотрясающейся от ударов браме. Но не успел он пройти и половину пути, как ворота с грохотом рухнули, и во двор ввалилась толпа взлохмаченных людей, одетых в рваные лохмотья. В руках они держали посохи и костыли, у некоторых на ногах висели обрывки железных цепей. Их лица обезобразили страдания и болезни. Это была толпа отчаявшихся людей, потерявших надежду стать такими, как все — зрячими, сытыми, свободными, живущими не изгоями, а равными, не боящимися быть оскорбленными, избитыми, лишенными последнего куска хлеба, страдающими от всеобщего презрения.

Эта толпа, словно огромный, смертельно раненный зверь, издавая ужасные стоны, медленно приближалась к порталу дворца. И тут по команде начальника стражи на пути у них выросла живая стена из легионеров, прикрывающаяся щитами с римскими орлами и ощетинившаяся копьями и мечами. И эта живая стена, готовая защищать дворцовый портал до последнего вздоха, остановила толпу. И тогда стоявшие впереди толпы с нескрываемой ненавистью спросили у начальника стражи: — Где пророк из Назарета? Что вы с ним сделали? Мы пришли освободить его, потому что он пришел освободить нас. Он сделает нас зрячими, излечит от проказы, избавит от хромоты. Горбатых сделает стройными, голодных накормит, изгонит бесов, преступных исправит, заблудших просветит, рабов сделает свободными. Где наш пророк из Назарета? Где его ученики? Мы не уйдем отсюда без него!

И тогда начальник стражи сказал, как отрубил:

— Даже если вы уничтожите всех моих легионеров и разрушите этот дворец, вам не найти здесь пророка из Назарета. Вы опоздали. Прокуратор Понтий Пилат распял его на кресте.

Плач, рыдания и крики отчаяния, как по сердцу полоснули Клавдию, наблюдавшую за всем, что происходило во дворе. А потом воздух сотрясли проклятия. Слепые, и прокаженные, хромые и горбатые, изможденные голодом и побоями проклинали Понтия Пилата, желали ему вечных мук, за то что он убил самого справедливого, самого милосердного, самого доброго на земле, того, кого называли пророком из Назарета.

Клавдия закрыла лицо руками и заплакала. Заплакали и служанки. Дрогнули лица даже у стражников не то от страшных проклятий, не то от сострадания, вызванного отчаянием этих людей. Когда Клавдия посмотрела вниз, то увидела, что двор пуст. Не было ни стражников, ни толпы, а ворота стояли на прежнем месте. Но это длилось только мгновение. Вновь послышались крики за оградой, окружавшими дворец, вновь рухнули ворота и вновь ворвалась толпа, а на ее пути стала стена легионеров. Вновь плач и стоны и леденящий сердце ответ начальника стражи и проклятия на голову Понтия Пилата. А когда в третий раз Клавдия услышала крики и стоны, она зацепенела, боялась подходить к балюстраде. Страх увидеть и услышать все, что должно было повториться, лишил ее сил. И тогда беспрекословные и всегда покорные служанки вдруг обезумели, вцепились в нее десятками рук и потащили к балюстраде. Клавдии показалось, что они хотят сбросить ее, увидеть, как она разобьется, упав на мраморные плиты. В ужасе она посмотрела вниз и увидела, что привратник открывает ворота. Крики и стоны внезапно исчезли. Послышалась команда начальника стражи, построившая легионеров так, как это делалось для встречи знатной особы. И в это время во двор въехала кавалькада всадников — личная охрана римского императора. Появился и сам император Тиберий на белом коне, в пурпурной одежде, в царственном шлеме. Но не было видно его лица — его закрывала повязка. Видны были только глаза, усталые и смиренные, совсем не похожие на глаза Тиберия. Начальник стражи хотел отдать рапорт, но император знаком руки остановил его.

— Где пророк из Назарета? — услышала Клавдия его голос. — Я приехал сюда, чтобы он вылечил меня от ужасной болезни, которая обезобразила мое лицо. Я хочу видеть его. Готов стать перед ним на колени и покаяться во всех моих грехах. Я буду умолять его и надеюсь, что он услышит. Я знаю, он прощает даже таких, как я, знаю, что он милосерден. Все, что происходит на земле, ему ведомо. И все, что происходит на небе, ему подвластно. Где пророк из Назарета?

И тогда начальник стражи, опустив голову, ответил.

— Ты опоздал, о великий император, прокуратор Понтий Пилат распял на кресте самого справедливого и милосердного. Будь проклят Понтий Пилат, которому я служил все эти годы. И, сказав это, начальник стражи бросил на мраморные плиты свой щит и меч, швырнул шлем и стал срывать латы. — Никогда моя рука не возьмет в руки меч, никогда я не стану служить злу и насилию и всю оставшуюся жизнь буду молиться и просить, чтобы пребывающий на небе пророк из Назарета простил меня за все мои грехи и позволил следовать за ним, стать его учеником.

Увидев и услышав все это, император Тиберий заплакал. Слезы катились по повязке на его лице.

— Я проклинаю тебя, Понтий Пилат, ты потеряешь все, что имел на земле: и власть, и почести, ты будешь обречен на земные страдания, которые я ниспошлю на тебя, и на вечные муки, когда душа твоя отлетит и попадет в мир иной.