Дымя гаванской сигарой, профессор Переброженский рассматривал сквозь стекла своих очков физиономию архитектора Данцера, находя, пожалуй, только ему заметные отражения на ней болезни его приятеля. Хронический гайморит давал о себе знать: чрезмерное утолщение и без того крупного носа архитектора, припухлости над гайморовыми полостями, утомленность в глазах, которую Данцер пытался скрыть за искусственной веселостью, и прочие симптомы, аккуратно сложенные профессором в ящички своей врачебной памяти. До девяти еще было минут пятнадцать. Ассистент, студент с «хвостиком» Михаил Булгаков еще, очевидно, допивал утренний чай; пациент, бродячий актер, который называл себя маршалом Мюратом, в ожидании предстоящей операции устроился поудобнее на диване, и было время переброситься с архитектором двумя-тремя фразами. Данцер забежал поутру, чтобы предупредить, что быть у профессора, обещавшего сегодня вечером избавить его от изрядно надоевшего гайморита, к великому сожалению не может, поскольку в то самое время приглашен к домовладельцу Сергею Адамовичу Шипшинскому, пожелавшему сделать ему архивыгодное деловое предложение. По телефону он сказал Данцеру, что разговор будет почти литературный, и задал ему при этом весьма странный вопрос — не является ли случайно архитектор почитателем таланта русского писателя Лажечникова? На что Данцер ответил: хотя этого писателя он знает и кое-что из его произведений читал, но почитателем так и не стал. «После нашей встречи, господин Данцер, надеюсь, не только оцените по достоинству этого писателя, но и приобретете у букиниста полное собрание его сочинений», — хохотнул в телефонную трубку Сергей Адамович. Об этом и думал сейчас архитектор, продолжая беседовать с профессором Переброженским больше из вежливости, чем из интереса.
— Как вам наш маршал Мюрат? Не правда ли в его внешности есть что-то испанское? — подмигнул многозначительно профессор. — В молодости я, как и многие другие, увлекался живописью. Особенно Веласкесом. Помните у Бальмонта:
Веласкес, Веласкес, единственный гений,
Сумевший таинственным сделать простое,
Как властно над сонмом твоих сновидений
Безумствует солнце, всегда молодое!
С каким унижением и с болью, и в страхе,
Тобою — бессмертные, смотрят шуты...
— Побывал в молодые годы даже в Мадриде. Потоптался в музее Прадо. Впечатление, как после восхождения на Эльбрус. Сурбаран, Мурильо, Эль Греко, Гойя — одни имена чего стоят, не говоря уже о полотнах. Но все-таки королем остается Диего. Вы ведь бывали в Мадриде, господин Данцер. Потому не могли не видеть картин этого философа кисти. Помните его портреты? Королей и шутов? Шуты при испанском дворе были исключительно карлики. Вот такие, как мой постоялец. Надеюсь, вы не обиделись, маршал Мюрат, за такое сравнение? — доктор пожевал ус, что должно было означать: ну вот такой уж я бесцеремонный, — и продолжал. — Когда Диего Веласкес писал шутов-карликов, которые развлекали королей, он показывал их телесные недостатки, но подчеркивал, рисуя их глаза, что они имеют человеческое достоинство и непоколебимость духа. Веласкес сожалел, что им не повезло родиться в короне. А когда он писал королей, то показывал их обыкновенными людьми, хоть одеты они были в роскошные одежды. Мадридский философ как будто напоминал, что им посчастливилось родиться монархами, подчеркиваю, посчастливилось и не более того.
— Неплохое знание живописи, Арсений Лукич. Я приятно удивлен, — расплылся в улыбке Данцер. — Никогда бы не рискнул делать подобные выводы относительно портретов Веласкеса, хотя считаю себя знатоком искусства. И это вполне закономерно. Я архитектор, а кто как не мы, зодчие, могут по-настоящему понять глубину близкого вида искусства. Вспомним хотя бы Витрувия и его удивительные жизнеописания итальянских художников. Но чтобы люди другой какой-либо профессии, далекой от архитектуры, могли вот так, как вы... Это превосходно!
— Не лукавьте, Данцер. Скажите лучше, что от меня вы этого не ожидали, потому что всегда считали профессора Переброженского с Рейтарской улицы человеком, который больше интересуется клистирной трубкой, чем Венерой Милосской. Разве я не читаю ваши мысли, спрятанные за кулисами вежливости?
— Профессор, как говорят у нас в Одессе, вы поймали камбалу на крючок без помощи червяка. И все же ваши сентенции были не хилые. Кстати, наш молчаливый судья, маршал Мюрат, как две капли воды похож на шута Себастьяна Моро, которого обессмертила кисть дона Диего.
— Да, сходство заметно, — подобрел Арсений Лукич. — А что если и в самом деле мой постоялец его потомок? Маршал, у вас не было родственников в Испании?
— Безусловно, были и есть, — с претензией на величие ответствовал карлик. — Все маленькие человечки, живущие в Испании, мои родственники. Токмо и подобные мне, живущие во всех странах мира!
— Глубокомысленно, — крякнул не без удовольствия Арсений Лукич. — А он у нас не лыком шит, не так ли, господин Данцер. Чем не философ?
— Не думаю. Он больше смахивает на того гнома, которого изобразил Гартман и озвучил Мусоргский в «Картинках с выставки». Лет этак шесть назад, как эту «картинку» преподнес киевской публике пианист Беклемишев, ныне профессор здешней консерватории.
— У вас энциклопедическая память, Данцер. Я тоже был в Шато-де-Флер, когда выступал этот самый профессор. Припоминаю: вступительная часть сюиты — и сразу же за ней «Гном».
— Вот-вот! Я сразу представил себе этого гнома: уродливый, на кривых коротких ножках, походка подпрыгивающая, как у воробья. И ворчливый такой, зануда и только. — Данцер театрально поклонился слушавшему все это карлику. — Это, конечно, не ваш портрет, господин маршал, но есть все же...
— Вы забыли, архитектор, что в музыке, которую вы слышали, было не только вам запомнившееся, а и страдание души бедного гнома, — нахмурив брови заметил маршал Мюрат. — Это страдания всех маленьких человечков, обиженных судьбой и большими человеками, такими, как вы, господин Данцер.
Архитектор не успел возразить: в дверях появилась всегда одинаково степенная Дарья.
— Арсений Лукич, к вам студент с верхнего этажа пожаловали.
— Немедленно подайте его сюда, — оживился профессор и потер почему-то руки. — Забудем наш полусветский разговор, господа, есть дела и поважнее. Вам, Аркадий Саулович, как говорят у вас в Одессе, спасибо за компанию, а вы, маршал, морально должны подготовиться к предстоящей операции.
Профессор, как всегда, был не слишком учтив, но к этому Данцер давно уже привык и потому нисколько не обиделся, а даже наоборот обрадовался, поскольку ни Веласкес, ни оживший королевский шут его в сей момент абсолютно не интересовали. Надо было ехать в городскую думу, где наклевывался хоть и небольшой, но любопытный заказ.
— Позвольте откланяться, Арсений Лукич, и вы бывайте здоровы, господин маршал, приятно было познакомиться, ум у вас действительно острый. Не встречали ли вы, Арсений Лукич, вчера в театре Сергея Адамовича Шипшинского, брата вашего соседа полковника?
— Встречал. Надутый индюк. Экземпляр для изучения орнитологам. Хвалился, что привез из Петербурга какую-то сногсшибательную строительную идею. Полагаю, что врет, а если привез, то наверняка не свою, а у кого-то украл.
— Вот как! Любопытно.
Данцер было уж направился к дверям, как на пороге появился высокий молодой человек, светловолосый и голубоглазый, как викинги на картинах Рериха. Он вежливо поздоровался и, поглядев на часы, добавил:
— Без пяти девять.
— Точность — вежливость не только королей, — доброжелательно улыбнулся Арсений Лукич, — но и лекарей. Вот, господин Данцер, молодой представитель древней профессии, родоначальником которой был небезызвестный Эскулап. Приглашен мной на роль ассистента, поскольку доктор Бременталь скоропостижно прихворнул. Господин Булгаков будет ассистировать мне во время операции, после которой маршал Мюрат должен навсегда забыть о своей хромоте и стать лучшим танцором при дворе его императорского величества. Будет ассистировать господин Булгаков и тогда, когда я в конце концов буду иметь возможность исцелить вас от гайморита, любезный Аркадий Саулович. Кстати, господин Данцер, — теперь уже профессор перевел взгляд на Михаила, — не только прославился своим хроническим гайморитом, но известен и как архитектор, изменивший своими строительными выдумками к лучшему физиономию нашего города.
После этих слов архитектор Данцер и студент Булгаков обменялись легкими кивками головы и разминулись, как два днепровский теплохода. Когда Данцер вышел, профессор колокольчиком покликал Дарью и распорядился кипятить инструмент для операции.
— Удивительно способная и исполнительная дама, — пояснил профессор Михаилу, почему доверяет прислуге такое ответственное дело. — Образование — церковно-приходская школа, а фору даст многим медичкам, закончившим соответствующие курсы. Во время операции будет присутствовать. Она у меня отвечает за бинты, тампоны, спирт и все остальное. Ну а теперь, Михаил Афанасиевич, пройдемте в операционную, нам следует обменяться мыслями, а вы, маршал, ожидайте здесь. Придет Дарья и распорядится.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |