Отказ

Прошел год. Жизнь супругов стала тяжелее. Прежние накопления уже иссякли, и Булгаков довольствовался случайными заработками. Люси впала в еще большее унынье. И всё же писатель не сдавался и мечтал вновь пробиться на сцену. Он писал новые пьесы и выбирал темы, уже не связанные с Россией. Последняя была под названием «Адам и Ева» — с фантастическим сюжетом о газовой войне. Театр благосклонно принял пьесу, и ее отправили в управление цензуры. И лишь через месяц явился ответ: данная пьеса вредна для советского народа. Станиславский не знал, как утешить даровитого автора. В тот день Михаил вернулся домой подавленный, с бутылкой водки в руке. Открыв дверь, Люси всё поняла. Ему отказали в очередной раз, а значит, гонораров не будет. Выпив за обедом, они пошли гулять в парк. Была весна, на улице стало тепло, и все деревья вдоль аллеи зазеленели свежей листвой. Теплые лучи слегка согрели их души. Булгаков старался не думать о своем творчестве, в том числе о новом романе о Воланде и Пилате. Он пытался отвлечься природой, теплым долгожданным солнцем. Как истинный интеллигент, он был в костюме, галстуке и шляпе. А Люси — в модном светлом плаще и шляпе. Шли по аллее молча, каждый думал о своем.

Спустя два дня Булгаков успокоился и принялся за новую пьесу о гибели Пушкина. Писатель не сомневался, что с такой темой у него не будет никаких проблем с цензурой. Это же классика — Пушкина изучают в школе. Два месяца Булгаков провел в Государственной библиотеке, которая стала называться Ленинской, хотя вождь большевиков к ее созданию не имел никого отношения. Писалось ему легко, так как это был любимый поэтом, и, сидя за столом, листая биографические книги дореволюционных авторов, ему вспомнилось: с приходом к власти коммунисты сначала хотели запретить Пушкина, объявив его буржуазным поэтом. Но вскоре отказались, так как своих — пролетарских было еще мало.

Минуло два месяца, и пьеса была готова. И в этот раз Булгаков заспешил в театр Вахтангова. Собравшимся артистам в кабинете главного режиссера читал сам автор. За круглым столом слушали с наслаждением, так как русская классика оставалась своего рода отдушиной от коммунистических пропагандистских сочинений, от которых тошнило. Едва Булгаков дочитал последнюю фразу, как раздались аплодисменты со словами «Браво! Вы мастер!» Это была высшая похвала — когда тебя называют Мастером. В стране писателей было слишком много, несколько тысяч, а мастерами были единицы. И в тот же день на автомобиле сам Вахтангов отвез пьесу к цензорам. Театр не сомневался, что эти гнусные цензоры, как их обзывали, не посмеют отказать великому поэту страны — Пушкину. Так и произошло, и довольно гладко. Театр приступил к репетиции. Но как иногда случается — гром грянул средь ясного дня. И опять всё началось с газеты. В «Правде» появилась статья о проблемах советского театра, и там упомянули Булгакова, назвав его пьесу «Мольер» реакционной. Об этом автор узнал, когда ему домой позвонил главный режиссер. Михаил сразу кинулся на улицу, купил в киоске газету и там же прочитал. От злости он скомкал газету и бросил себе под ноги. Еще с минуты стоял у киоска, свесив голову, будто придавили его плитой. Некоторые прохожие, узнав Булгакова, глядели в его сторону в недоумении. Затем писатель купил еще одну такую же газету и побрел домой. Уже в квартире он протянул «Правду», сидящей на диване супруге и стал ходить по комнате. Как только Люси дочитала статью, глаза ее засверкали злостью, и в гневе она спросила:

— Что это за сволочь Платон Керженцев?

— Председатель Комитета по делам искусства. Я думаю, моему «Пушкину» пришел конец.

Так и случилось. На другой день в театр пришло указание — запретить «Пушкина». Все понимали: дело не в Пушкине, а в авторе пьесы, о котором плохо отозвались коммунисты. С таким автором иметь дело — опасно. Если ты даешь «добро» опальному писателю, то там, наверху, могут решить, что ты поддерживаешь этого человека. Именно этого боялись цензоры, да и всякие советские чиновники, и от таких людей держались как можно дальше. Задача любого чиновника — это удержаться у власти.

В доме Булгаков не находил себе места. Вечером он позвонил главному режиссеру и спросил о судьбе пьесы. Голос Вахтангова был спокоен:

— Та статья еще накануне выхода спектакля — это опасно. Тем не менее, Вам не стоит беспокоиться — не отменят. Мы на нее затратили много времени и денег, да и цензоры дали согласие, потому что убийца поэта — человек, близкий к царю, а коммунисты, как Вам известно, ненавидят царей. Так что через три дня будет генеральная репетиция, приходите в театр.

Михаил вернулся в комнату уже с довольным лицом и передал жене разговор с главным редактором. Лицо Люси засияло, отложив книгу, жена вскочила с дивана и поцеловала мужа в губы. Михаил чувствовал себя счастливым — значит, как писатель он еще жив. «Если народ не видит твое творчество, такая проза мертва», — говорил Булгаков друзьям, жалуясь на судьбу. И таких произведений, которые лежат в его столе уже три года, было пять. Он читал их лишь узкому кругу людей, когда собирались в гости, или в доме доктора. Все были в восторге. Иногда он жаловался: «Вся моя трагедия в том, что я способен создавать удачные произведения, а до народа не могу их донести. Будь они слабыми, я давно смирился бы и забросил это ремесло».

В этот вечер на радостях жена попросила Михаила прочитать новую главу романа о Воланде. Муж охотно согласился. По обыкновению, он сел за стол с листами, а Люси устроилась на диване. Михаил стал читать главу о том, как из Дома писателей поэта Бездомного, в кальсонах, доставили в психиатрическую лечебницу. И доставил его туда поэт Рюхин. Там профессор признал у Бездомного шизофрению.

— А зачем советские писатели отправили Ивана в лечебницу? Как я понимаю, это тюрьма.

— Так и есть. Заметь, Иван искал Воланда именно в Доме писателей. Именно здесь создаются образы великого вождя, коммунистов, социализма. Так они укрепляют его власть путем обмана народа, который им верит. А взамен советские писатели — инженеры душ — получают квартиры, дачи, гонорары и дешевую еду в ресторане. Вот такая сделка. Дом Грибоедова — это бастион Воланда. А служители его — бесы. Правда, там есть несколько порядочных людей. Так как теперь Иван прозрел, то стал им не нужен — он будет мешать им в деле восхваления Сатаны. Испугавшись этого, они решили упрятать его в тюрьму, признав поэта психически больным, чтобы такие, как Бездомный, не мешали им сытно жить.

— Мне очень понравилось, как Иван назвал Рюхина, который доставил его в лечебницу, бездарностью. Там они все такие, и поэтому ненавидят честных талантливых людей.

— Обращаться в милицию было бесполезно, так как там тоже служат Воланду, хотя делают вид, что готовы изловить его. И в дальнейшем я напишу главу, как все попытки НКВД поймать Воланда и его банду окажутся тщетными. Надеюсь, чекисты нас не подслушивают, — вдруг произнес Михаил, и свой таинственный взгляд бросил на дверь — и тут же тихо засмеялся.

— Такие шутки пугают меня.

Спустя три дня Булгаков явился в театр, одетый в дорогой черный костюм, с желтоватым галстуком и в шляпе. В зал его привел Вахтангов и усадил рядом. А в первом ряду устроились три важных чиновника в кителях, какие носил Сталин. Это было сотрудники ЦК и Министерства культуры. Перед выходом пьесы в народ они должны были увидеть ее, чтобы в ней не оказалось чего-нибудь враждебного. Это было обычным делом, хотя за этим следила цензура и их человек — в должности директора.

Когда артисты сыграли финальную сцену, в пустом зале все захлопали. Затем все поднялись с мест, и в зале включили свет. Лица чиновников были довольны, а значит, в пьесе они не нашли ничего враждебного против политики партии и ее идеологии. И главный режиссер представил им автора. Они пожали руку Булгакову. Три партийца последовали к выходу, и за ними — директор и главный редактор, они направились в кабинет директора. А счастливый Булгаков поднялся на сцену, всем артистам крепко пожал руки и похвалил каждого. Затем ушел из театра. На радостях писатель позволил себе поехать домой на извозчике.

Когда дверь открыла Люси, то по довольному виду мужа было ясно, что всё прошло успешно. И это подтвердил Михаил:

— Там были люди из ЦК и тоже аплодировали. Лица вроде довольные, хотя и без улыбки.

— Да, три минуты назад звонил Вахтангов. Он ждет твоего звонка.

— Наверно, хочет поздравить меня.

Булгаков снял трубку телефона на столике и набрал номер. Его соединили с театром, и он услышал голос главного режиссера:

— Михаил Афанасьевич, к моему великому сожалению, они отменили Вашу пьесу.

В трубке наступило молчание. С лица автора сошла улыбка, голубые глаза его словно потеряли цвет и стали сероватыми. В душе наступила пустота, он повесил трубку, хотя главный режиссер еще что-то говорил. С минуту он стоял в раздумье, пока не зашел в гостиную. Там на столе Люси раскладывала карты и сразу заметила бледное лицо мужа. Она не успела открыть рот.

— Они запретили Пушкина, будь они прокляты, отродье дьявола! — и муж скрылся в спальне.

Люси громко заплакала, и карты выпали из ее рук.

Писателю потребовалась неделя, чтобы успокоиться. Тогда он принялся за новую пьесу для Большого театра — он не терял надежды, да и другим делом ему не хотелось заниматься, хотя в годы Гражданской войны он был врачом и на фронте лечил раненых и больных. Он служил в Белой армии и, когда белогвардейцы покидали Крым, хотел с ними бежать в Европу, но в те дни его свалил тиф. Так он остался в России. Это Михаил скрывал от всех, так как за участие в Белом движении расстреливали.

Когда муж сел на диван, Люси спросила:

— Может, тебе заняться врачебным делом? А в свободное время будешь писать.

На это Булгаков резко ответил «нет», словно этот вопрос был давно решен.

— Я хочу заниматься только любимым делом. Мне уже за сорок. У меня одна жизнь и другой не будет. Да я и забыл врачебное дело, — соврал муж, желая успокоить жену.

Булгаков был человеком сильной натуры. Много смертей повидал в годы Гражданской войны, а затем — в голодные годы при коммунистах, а еще — постоянная борьба за правду, когда он писал фельетоны. В этот раз, успокоившись, Булгаков решил писать пьесу о Мольере. Об отношениях великого актера и короля. Прямо эта тема не коснется нынешней России, решил про себя автор, хотя отношение властей к художникам, актерам, поэтам во все времена было сложным. Тем не менее, писатель был уверен, что с цензурой проблем не будет, так как речь идет о Франции XVII века. С верой в удачу Булгаков стал часами пропадать в библиотеке. Он изучал эпоху Мольера, театр того времени, мысли тех людей, их речь и был доволен, что литературы по этой теме оказалось достаточно. И когда он изучил эпоху, то взялся за написание пьесы. За своим письменным столом в спальне ему писалось легко и приятно не только из-за увлекательного сюжета, а прежде всего из-за важности и глубины темы. В эти дни Люси пропадала у подруг, так как потеряла интерес к творчеству мужа. Она считала его обреченным на неудачу из-за его упрямого характера. Люси не понимала: дело не в характере писателя, а в его убеждении, что нельзя одновременно служить добру и злу, как это делают многие. Одним словом, теперь у Люси была своя жизнь.

Спустя два месяца пьеса была готова. Едва дописав последние строки, Булгаков выскочил из дома, у дороги остановил извозчика и тронулся в сторону Большого театра. На прочтение пьесы в кабинете Станиславского собрался редакторский отдел и три актера. За длинным столом читал сам автор, как всегда не спеша, с интонацией. Его Мольер всем понравился, ему долго хлопали. На фоне советских произведений это было нечто живое и интеллектуальное. В тот же день пьесу доставили к цензорам. Через месяц в театр пришел ответ. По этому случаю Станиславский пригласил Булгакова к себе. Едва автор вошел в кабинет, то по мрачному лицу режиссера всё понял. Они сели на диван, и тот зачитал: «Тема, выбранная автором, удачна, но взаимоотношения актера-бунтаря и короля имеют намеки на нашу страну. По этой причине пьеса вредна для народа». Однако режиссер успокоил:

— Сегодня я имел беседу с цензорами, и они сказали: если снизить конфликт творца и тирана, то пьеса пригодна для нашего театра. Я прошу доработать ее, Ваша пьеса — это свежий воздух, новая мысль. Нам надоело ставить пьесы, где коммунисты, рабочие совершают подвиги во имя социализма. Или колхозники против кулаков. Залы полупустые, рабочим на заводах уже бесплатно раздают билеты, и то не все приходят. Финансовое положение неважное. Когда мы ставили «Дни Турбиных», это было «золотое» время.

— Если снизить конфликт короля и актера, то пьеса сильно пострадает — это уже будет не умное произведение, а развлечение для публики. Я могу изменить другие места в пьесе, только не это, — так отказался писатель.

Станиславский знал, что ответ будет именно таким: он тонко чувствовал настроение автора. И откровенно спросил:

— Скажите, этой пьесой Вы хотели показать, что не только во Франции XVII века, но и при Советской власти конфликт между властью и писателем сохраняется?

Булгаков кивнул головой.

— Цензоров обмануть непросто. Но поверьте, если смягчить конфликт, как они того требуют, то наш зритель, пусть не сразу, всё равно поймет замысел автора. Эта пьеса нужна нам.

— Хорошо, я переделаю острые места для цензуры.

— Вот и славно! Поймите, Вы — в опале, и сейчас для Вас очень важно, чтобы хоть что-нибудь из Ваших произведений появилось на сцене. Если это случится, то будет означать, что власть к Вам снова лояльна. И тогда чиновники перестанут бояться Булгакова и двери театров снова откроются для Вас.

Через пять дней новая редакция пьесы о Мольере вновь поступила в управление к цензорам. Уставший, Булгаков уже не надеялся на положительное решение, однако он ошибся. Театр получил «добро», и лишь с мелкими замечаниями. Об этом Булгаков узнал от Станиславского, когда его помощник позвонил ему домой. Хотя автор был рад, всё же новость принял сдержанно. Люси же вмиг вся засияла, обняла мужа за шею и зашептала: на этот раз всё получится. Булгаков лишь произнес: «Дай Бог!» Затем он опустился на диван и сказал себе:

— Я завидую людям, которые посещают церковь. У них есть вера и покровитель. Мне ужасно хочется очутиться там, как это бывало в детстве с родителями.

— А мы прямо сейчас может отправиться в храм.

— Я не могу переступить его порог по причине моего неверия. Мне никто не может помочь: ни церковь, ни театр, ни поклонники, и лишь Сталин своим росчерком пера может положить конец моим мучениям. В этой стране мой Бог — это Сталин, но я не могу служить тирану, дьяволу. Если стану его рабом, то превращусь в беса.

— Своим романом ты помешался на Сатане.

— Через эти библейские образы мы лучше понимаем поступки людей.

— Сегодня у меня хорошее настроение, прочитай новую главу о Воланде! Ты давно не читал.

Михаилу не хотелось, потому что он чувствовал, что жена теряет интерес к этому роману. Но из-за приятной новости он решил прочитать главу о «нехорошей квартире», где жили Лиходеев и покойный Берлиоз. Муж устроился за столом напротив жены, которая пила чай. Голос Михаила звучал таинственно:

«И вот два года тому назад начались в квартире необъяснимые происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать.

Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал в переднюю второго жильца (фамилия которого утратилась) и сказал, что того просят на минутку зайти в отделение милиции в чем-то расписаться. Жилец приказал Анфисе, преданной и давней домашней работнице Анны Францевны, сказать, в случае если ему будут звонить, что он вернется через десять минут, и ушел вместе с корректным милиционером в белых перчатках. Но не вернулся он не только через десять минут, а вообще никогда не вернулся. Удивительнее всего то, что, очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.

Набожная, а откровеннее сказать — суеверная, Анфиса так напрямик и заявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдовство и что она прекрасно знает, кто утащил и жильца, и милиционера, только к ночи не хочет говорить. Ну, а колдовству, как известно, стоит только начаться, а там уж его ничем не остановишь. Второй жилец исчез, помнится, в понедельник, а в среду как сквозь землю провалился Беломут, но, правда, при других обстоятельствах. Утром за ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти его на службу, и отвезла, но назад никого не привезла и сама больше не вернулась.

Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Но, увы, и то и другое было непродолжительно. В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи, на которую Анна Францевна почему-то спешно поехала, она не застала уже гражданки Беломут в квартире. Но этого мало: двери обеих комнат, которые занимали супруги Беломут, оказались запечатанными.

Два дня прошли кое-как. На третий же день страдавшая всё это время бессонницей Анна Францевна опять-таки спешно уехала на дачу... Нужно ли говорить, что она не вернулась!

Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись вволю, легла спать во втором часу ночи. Что с ней было дальше, неизвестно, но рассказывали жильцы других квартир, что будто бы в № 50-м всю ночь слышались какие-то стуки и будто бы до утра в окнах горел электрический свет. Утром выяснилось, что и Анфисы нет!

Об исчезнувших и о проклятой квартире долго в доме рассказывали всякие легенды, вроде того, например, что эта сухая и набожная Анфиса будто бы носила на своей иссохшей груди в замшевом мешочке двадцать пять крупных бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне. Что будто бы в дровяном сарае на той самой даче, куда спешно ездила Анна Францевна, обнаружились сами собой какие-то несметные сокровища в виде тех же бриллиантов, а также золотых денег царской чеканки... И прочее в этом же роде. Ну, чего не знаем, за то не ручаемся».

На этом месте Люси остановила его:

— Михаил, ты открыто рассказываешь, что у нас в стране пропадают люди после прихода милиции? Хорошо, что ты не пишешь, что затем они объявляются в Сибири или расстреляны. А некоторые до сих пор не знают о своих близких. С нашего дома только в этом году уже двоих забрали ночью, с обыском.

— Но ведь я в конце пишу, что эти люди из квартиры № 50, возможно, были ограблены неизвестными, так как у них, по слухам, набожная Анфиса хранила бриллианты своей хозяйки. То есть это не чекисты, хотя все догадываются, кто стоит за этими делами. Тут хитрость нужна, чтобы обмануть цензоров.

— А история с Анфисой мне напоминает времена Ленина, когда чекисты являлись с обыском и отбирали все золотые украшения, мол, это нужно для страны. И все-таки ты подумай над арестами людей, хоть это звучит, как мистика. А квартира № 50 мне напоминает Москву, где сажают интеллигенцию в тюрьму или расстреливают, а затем коммунисты забирают квартиры и отдают своим. Так у нас решается квартирный вопрос. Зачем строить новые дома, если можно отобрать?

— Да, ради жилья мы теряем совесть перед властью.

— Но не стоит их так сильно ругать за это, ведь люди хотят нормально жить.

Михаил хотел возразить жене, но ничего не ответил и продолжил чтение. Он рассказал об исчезновении Степы Лиходеева из своей квартиры, так как эта квартира приглянулась Воланду. По этой же причине он убил Берлиоза, а Степу отправил в Ялту.

— Может быть, мне Степу отправить в Сибирь, в какую-нибудь лечебницу, где лечатся холодом — это новая методика советских медиков по заказу НКВД? — с усмешкой спросил Михаил у жены.

— Да, смешно, но лучше не надо. Это прямой намек.

Эта глава очень понравилась жене. От нее веяло мистикой, хотя и проглядывалась реальная жизнь: аресты, исчезновения людей. В это время в прихожей затрещал телефон, Люси заспешила туда — должно быть, это была одна из ее подруг. Однако жена быстро вернулась и сказала, что это — Станиславский. И в душу писателя снова закралось мысль: неужели опять отказ? Хотя он был готов к этому. Михаил спокойно взял трубку и услышал тяжелый голос:

— Не знаю, как сообщить Вам, но недавно мне позвонил цензор Сазонов. Он пересмотрел свое отношение к пьесе о Мольере и наложил запрет на ее постановку. Он это объяснил так: «Есть более важные темы для нашей страны». Я не понимаю, что происходит, почему так играют с нами. Если цензоры дали добро, а после отменили, это значит, кто-то свыше дает им такое указание.

— Это Сталин, — твердо заявил автор, — потому что все отказы происходят по одному сценарию. Это не случайность.

Станиславский промолчал, хотя был того же мнения, но говорить об этом по телефону было опасно, так как связистки-чекистки прослушивают разговоры таких опальных личностей, как Булгаков. Режиссер с грустью произнес:

— Я даже не знаю, чем Вас утешить. Но не будем терять надежды... — и опустил трубку.

В бордовом халате и тапочках Станиславский зашел на кухню. Там в чашку он налил несколько капель успокоительного и выпил — после тяжелого разговора сердце забилось. Он переживал за талантливого автора, за свой театр, который всё более превращается в пропагандистский кружок. Из-за этого артисты начинали охладевать к своей профессии. Благодаря русской классике они еще держались. Творчество без свободы немыслимо. Ко всему, театр уже потерял четырех актеров, которых арестовали и отправили в Сибирь за их смелые высказывания на собрании или в гостях.

В течение года Булгаков написал еще две пьесы, и снова цензура отклонила их из-за нецелесообразности темы. И более — никаких разъяснений. Никто ему не мог помочь — Бухарин, Рыков сидели в тюрьме. Булгаков был подавлен и считал себя обреченным.

Некоторые друзья, в том числе и жена, не раз просили его написать что-нибудь угодное для Сталина, но Булгаков, как истинный писатель, не мог потерять совесть.