Бедность

Минуло шесть месяцев. Отныне супруги Булгаковы жили обычной жизнью, то есть на мизерную зарплату сценариста в театре. Так как его произведения уже не ставились, ему приходилось писать пьесы для театра то по произведениям классиков, то по произведениям русских классиков. О том, что в театрах больше не ставят Булгакова, заметили все. И по столице стали ползти слухи: значит, власть отвернулась от автора, чем-то не угодил им. Это насторожило советских чиновников: с Булгаковым надо быть осторожнее. Писатель был подавлен и не знал, что делать. Его жизнь словно застыла на месте. Лишь новый роман о Воланде согревал душу и давал надежду вновь засиять на литературном небосклоне.

Жизнь супругов стала скучной: они уже не могли часто приглашать друзей, как бывало раньше. Денег едва хватало на жизнь. Зато друзья являлись со своими скромными угощениями, кто с вином, кто с конфетами или пирогами. Им хотелось поддержать друга, талантливого автора, смелого человека, которому удалось сделать немыслимое: в самом главном театре страны поставить пьесу о белогвардейцах, хотя чекисты еще продолжали искать людей, которые служили в «Белой армии», и сажали их или расстреливали. Булгаков всегда был рад гостям. Иногда он читал им главы из нового романа о Сатане. Пусть все знают, говорил он себе, что это мистический роман о дьяволе, а не о Сталине, пусть интеллигенция Москвы знает, что знаменитый автор жив-здоров и пишет такой фантастический роман. Булгаков верил: он добьется разрешения на ее публикацию, и публику нужно готовить сегодня. Все слушали с интересом.

Роман писался тяжело из-за сложной композиции. Нужно было много времени для развития фантазии. Ко всему прочему следовало шлифовать содержание, чтобы замысел романа оставался завуалированным. Пока его читаешь по главам, сложно понять замысел. Булгаков надеялся: замысел начнет проявляться с прочтением всего романа, и то — для умного читателя. И в этом ему помогут не только знания, но еще и чувства, которые подтолкнут читателя в нужном направлении. Именно такую хитрость он использовал в «Днях Турбиных», хотя «Белую гвардию» — о белогвардейцах, бежавших во Францию — так и не пропустили. Станиславский еще не терял надежды поставить ее в своем театре. Об этом же мечтали и актеры.

На другой день, сидя в кабинете за столом, Булгаков завершил пьесу по повести Пушкина, и занес ее главному режиссеру. В это время за круглым столом сидели два его заместителя и что-то обсуждали с чашками в руках. Писателя пригласили к столу. Булгаков передал Станиславскому папку и сразу заговорил о «Белой гвардии».

Станиславский протянул ему чашку чая и сказал:

— Вчера с цензорами мы обсуждали эту Вашу пьесу. Они согласны, но предлагают сократить и сделать из нее забавную историю наших эмигрантов, которые бежали на Запад от Советской власти и там вкусили буржуазный образ жизни, который надо показать в уродливой форме. Вот в таком виде он может выйти на сцену. От такого предложения я сам отказался, да и Вы будет против.

— Это же глумление над произведением, и к тому же ложь.

— Я буду говорить еще с Бухариным, хотя его положение... Это всё, что я могу сделать. Михаил Афанасьевич, не подайте духом. Если этот роман появится на сцене, он будет иметь такой же успех, как «Турбины». Я буду молиться, чтобы это случилось, — и, тяжело вздохнув, он протер свое пенсне платочком и снова нацепил на лицо.

— Михаил Афанасьевич, — обратился один из сидящих — Кривошеин, который был поставлен от партии, чтобы следить за работой артистов, — почему бы Вам не написать пьесу о рабочем классе, о героическом труде на заводах? Такая пьеса нам очень нужна. Получите хороший гонорар, дачу в Переделкино, войдете в состав Союза писателей, Вас будут приглашать в Кремль, о Вас будут писать газеты.

И тут Булгаков его прервал:

— Обо мне и так много пишут, уже около трехсот статей, и все они гадкие и неправдивые.

Кривошеин будто не слышал писателя и продолжил:

— Смотрите, как Алексей Толстой живет — машина, дача, как барин, а ведь Вы тоже талантливый. И перед Вами все двери откроются. А вместо этого Вы пишете какие-то опасные произведения, которые трудно ставить на сцене.

На такие слова Станиславский и его помощник усмехнулись. А Булгаков покачал головой и сказал:

— Я пишу то, что мне интересно, волнует меня. Конечно, деньги мне нужны, как всякому человеку, но не таким путем. Я не могу лицемерить, и прежде всего перед своей совестью. Ведь мне с ней жить до конца своих дней. Мне ли Вам говорить, ведь Вы стали интеллигентом не в советское время.

— Я понимаю Вас. Но Вы должны понять, что надо мной стоят люди и требуют этого от меня. Ну хорошо, Вы написали о белогвардейцах, и это чудом прошло. Может, теперь стоит написать то, что требует партия? То есть чередовать, как делают это другие. Так нет! Вы опять хотите ту же опасную тему — о белой гвардии, но уже за рубежом. Надо совмещать, следует быть более гибким.

— Извините, но я так не могу. У меня одно лицо.

И после этих слов он вышел из кабинета.

— Я же Вам говорил, слишком совестливый и к тому смелый, чего не хватает нам, — с грустью сказал Станиславский.

— Он просто высокомерный, а ведь мы сделал его знаменитостью, — недовольно произнес Кривошеин.

— Булгаков сам прославился, своим талантом, — возразил главный режиссер.

— Если бы наш театр не поставил его пьесу, никто не знал бы о нем. Большие гонорары вскружили ему голову, почувствовал себя великим, а завтра останется без гроша и приползет к нам. И будет писать то, что нужно стране. Разве не так было с другими авторами?

— Мне кажется он другой, и слава Богу, что есть такие.

Покинув здание театра пораньше, Булгаков решил прогуляться. Домой тоже не спешил, не желая видеть печальное лицо жены из-за того, что им стало трудно жить. Да и ко всему Люси потеряла интерес к его новому роману и уже слушала главы без особого интереса. А может быть, это ему показалось? Но было явным, что в их отношениях возникла мелкая трещина, как в окне, и с каждым днем становится заметнее. Это была духовная трещина. Люси стала жить своими интересами, — часто пропадала у подруг. Он стал чувствовать: к жене стал остывать. Это пугало, и ему не хотелось, чтобы любовь ушла из жизни.

Он шел по аллее в коричневом пальто и шляпе. Там было тихо, деревья уже стояли голые, а желтая, красная листва была под ногами. И вдруг сзади кто-то окликнул его. Это был друг Лямин, художник.

— Ты куда, домой?

— Просто решил прогуляться.

— Тогда идем со мной. Один мой друг организовал свою выставку в доме доктора Пикуля, там будут все свои.

Михаил согласился, и они вышли к дороге. У дороги он махнул кучеру, и они сели в фаэтон. И тощая лошадка уже неслась по указанному адресу.

Дверь на втором этаже открыл сам хозяин, с рыжей бородкой и густой шевелюрой. Он был рад Булгакову и крепко пожал руку в прихожей, сказав:

— Между прочим, я звонил Вам, но дома никто не поднял трубку.

Доктору коммунисты оставили три комнаты, так как они лечились у него. Две другие отдали молодому партработнику завода. Доктор, большой любитель живописи, иногда устраивал выставки для тех художников, которых не пускали в официальные галереи. На стенах были развешаны небольшие картины, и по комнатам бродили гости, разглядывая их. Иногда тихо обсуждали между собой. Заметив Булгакова, все спешили к нему, что пожать руку и сказать несколько теплых слов в знак уважения к личности, осмелившейся поднять запретную тему. Писатель был им благодарен и всех одаривал мягкой улыбкой. Картины этого художника были посвящены жизни дореволюционной России. Такая тема злила коммунистов, так как прошло более десяти лет, а они даже не смогли побороть голод в стране, а ведь обещали рай на земле. И люди тосковали по прошлому. В этом доме собирались именно такие люди, то есть старая интеллигенция. Они не теряли надежды, что прежние времена еще вернутся.

После просмотра всех пригласили в гостиную, где плотно уселись на стульях и диване. Так как Булгаков был самой известной личностью в Москве, то ему указали на диван. Всем хотелось, чтобы писатель прочитал им что-нибудь. Однако в этот раз писатель явился с пустыми руками и кланялся всем, как бы извиняясь. Тогда рассказы и стихи стали читать другие авторы. Ничего критического против новой власти в них не было — среди гостей был агент чекистов. Об этом все знали, так как те были везде, но установить доносчика было невозможно. По всей стране гулял невидимый дух доносов, обычно к доносам принуждали чекисты, но были и добровольцы из числа коммунистов и комсомольцев. Они искренне верили, что своими доносами уничтожают врагов народа и жизнь станет лучше. Это новое поколение, выросшее на насилии и крови, без Бога, с верой в социализм. И оно ненавидело старую интеллигенцию, обзывая интеллигентов буржуями, продажными тварями, агентами капитализма, врагами народа и так далее...

Когда Михаил вернулся домой, жены еще не было, а на столе лежала записка: «Я с подругами у Самойловых». Самойлова, мужа ее подруги, который еще недавно работал в МИДе, назначили на высокую должность в НКВД. Узнав об этом, Михаил посоветовал жене поменьше общаться с такими людьми.

Булгаков на кухне разжег примус и в сковородке поджарил себе два яйца. Когда за столом он пил чай, в комнату вошла Люси.

— Я же говорил тебе, — резко произнес муж, — чтобы не общалась с ними. Все, кто работает в НКВД, — это опасные люди.

— Напрасно ты злишься, — ответила жена, сняв с шеи дорогой мех, — муж Светланы не такой, он образованный, вежливый.

— При людях они милые, вежливые, а когда выходят на службу, то... На допросах еще ведут себя культурно, чтобы не запачкать кабинет кровью, а в камерах они показывают свое истинное лицо. А впрочем, для пыток приглашают уголовников.

— Пойми, Михаил, этот человек будет полезен, если, упаси Боже, ты окажешься в тюрьме на Лубянке, — сказала жена и опустилась на диван.

— Я не верю, что чекисты способны на благородство, на истинную дружбу. У них работа такая — уничтожать людей, которые не согласны с политикой Сталина, коммунистов. А уголовников они ловят в свободное от работы время.

— Михаил, надо как-то приспосабливаться к этой жизни, иначе нам не выжить.

— Раньше, когда мы познакомились, ты так не говорила, — напомнил ей муж и опустил чашку на блюдце.

— Да, верно, тогда была надежда, что большевики не удержатся у власти. Теперь другая ситуация — они пришли надолго. Без связи с этими людьми нам не выжить.

— Но другие живут — и ничего...

— Да, пусть живут в бедности, но я так не хочу. У тебя есть талант, и его нужно правильно использовать. Разве ты не хочешь славы, денег?

— Да, я хочу славы, но не таким путем, я не пойду в услужение коммунистам, потому что они проповедуют утопию и уже принесли народу бедность, беззаконие и ложь. Такие люди не могут быть мне друзьями. Это слуги Сатаны.

Люси ничего не ответила и зашла в спальню, чтобы сменить одежду. Оттуда вышла в синем халате из китайского шелка. И муж снова напомнил о деньгах:

— Прошу тебя, экономь деньги: неизвестно, что нас ждет в дальнейшем.

— Мы и так живем слишком скромно. О Господи, неужели у нас больше не будет тех дней... Слава, цветы, дорогие подарки, банкеты... Тогда мы были счастливы.

Спустя месяц Булгаков получил новый удар, а случилось это так. Когда он сидел в кабинете и писал, к нему вошли Станиславский и его помощник с газетой в руке. Помощник сел на стул, а главный режиссер стал расхаживать, не решаясь начать разговор.

— В газете «Правда» снова появилась гнусная статья о Вашем творчестве.

Булгаков усмехнулся и ответил, что такие газетные вырезки он собирает давно — у него целый альбом, где его ругают пролетарские критики.

— В этот раз очень серьезно. Они требуют изгнать Вас из Большого театра. Они так и пишут: как враг может работать в главном театре страны? и сами же дают ответ, что, видимо, у Булгакова, который так и не желает принять новую народную власть и тянет народ в темное прошлое, есть высокие покровители в Министерстве культуры. Это камень в огород Луначарского. Одним словом, к нам пришел приказ уволить Вас, как ни прискорбно. Как я ненавижу эту власть!

— Не вы один, — поддержал его помощник.

— За этим стоит Луначарский или кто-то выше? — спросил растерянный писатель.

— Думаю, министр испугался за свое место. Как Вы понимаете, теперь о Вашей пьесе, что мы пытались пробить, не может быть и речи.

И тут Булгаков ударил кулаком по столу и крикнул:

— Будь они прокляты, сначала они убили меня морально, а теперь физически, материально!

— Тише, тише, дорогой друг, — стал успокаивать режиссер. — Вы всё равно пишите, мы будем бороться за Ваши пьесы, сколько у нас хватит сил. Мы хоть и творческие люди, но живем в мире политики. Раньше такого не было. Смотрите, сам Сталин позвонил Пастернаку и стал защищать поэта Мандельштама. Значит, у нас есть надежда, если убедить вождя. Но достучаться до него непросто. После того как коммунисты устроили переворот, мне хотелось быть подальше от политики, но они искусство превратили в политику. Это уже не искусство. Хорошо, что нам еще не запретили ставить классику, а впрочем, Достоевского уже запретили.

С минуту все молчали, и тут Станиславский вспомнил:

— Да, Михаил Афанасьевич, мы будем Вам иногда подбрасывать кое-какую работу и немного платить, чтобы Вам не пришлось голодать.

— Благодарю! Извините, иной раз я сильно спорил с Вами, и порой от злости мне казалось, что Вы такой же, как Луначарский. Тогда я плохо знал, с каким трудом там, наверху, Вы боролись за мои пьесы.

— Я хочу спасти искусство — ставить на сцене настоящие произведения. Однако с каждым годом это становится всё сложнее.