Запрет

В понедельник все артисты Большого театра обедали в своем ресторане, где цены были ниже. Это делалось по указанию большевиков, желающих поддержать интеллигенцию, чтобы она верой и правдой служила новой власти. Обычно такие обеды проходили весело: беседовали, шутили, смеялись. В тот день Булгаков появился в ресторане позже — не мог оторваться от работы над новой пьесой. За столом он сидел один. К нему подсел главный режиссер Станиславский — высокий, седой, в пенсне. Они говорили о новой пьесе, и когда Михаил опустошил тарелку и выпил компот, голос режиссера стал таинственным:

— У меня для Вас неприятная весть. К нам в театр пришло сообщение: «Дни Турбиных» запретить.

— От кого? — вырвалось у писателя.

— Отдел цензуры Министерства культуры. На самом деле это указание пришло свыше.

— От Сталина? — чуть не вскрикнул со злобой писатель.

— Говорите тише, я не знаю, но уже полгода, как вождь не посещает Вашу пьесу. В других городах тоже отменили. Неделю назад в газете «Правда» была статья о беседе украинских коммунистов, которые приехали в Москву на Пленум с товарищем Сталиным. В статье говорится, что украинцы стали настаивать, чтобы «Дни Турбиных» отменили, так как в пьесе неверно показана гражданская война у них на Украине. И это оскорбляет чувства украинских коммунистов и народа. Однако, как написано в статье, Сталин защищал пьесу, но не смог убедить товарищей из Украины.

— Но в пьесе нет исторических искажений.

— Я знаю, если бы была ошибка, то о ней нам сказали бы еще два года назад. На самом деле украинцам нет никого дела до театра. Они — бывшие рабочие, редко ходят в театр и читают книги.

— Мне думается, за этим — Сталин.

— Мне тоже так кажется.

— С помощью Вашей пьесы вождь привлек на свою сторону интеллигенцию, теперь пьеса не нужна ему. Сам не стал запрещать, пусть все думают, что в этом виновны украинцы. Говорят, он дьявольски хитер. Для театра тоже сильный удар, ведь мы получали хорошую прибыль, зал всегда был полный.

— Может, нам Бухарин поможет?

— Говорят, у них отношения испортились, и его вывели из состава правительства.

— В какое ужасное время мы живем! Никогда в истории России такого не бывало, может быть, во времена Ивана Грозного, когда его опричники казнили невинных людей.

— Мне жалко Вас и наш театр, но я не знаю, как помочь. Да, в народе Вы стали знаменитостью, но в глазах коммунистов Вы — их враг. Таким они Вас считают. Будьте осторожны. Вы смелый и честный человек, и прошу Вас сдерживать себя. Смотрите, что случилось с писателем Пильняк: несмотря на популярность, его расстреляли за последний роман. Храни вас Господь!

И высокий старик тяжело вздохнул и покинул ресторан.

Булгаков задумался, и ему стало ясно, что отныне его ждут тяжелые времена. Он лишился покровителя в лице вождя, а без него пробиться в массы почти невозможно, тем более если ты пишешь на острые темы, где цензоры взвешивают каждое твое слово. Булгаков осознавал: то, что ему удалось протащить на сцену тему о белогвардейцах, было чудом. Ему удалось обмануть коммунистов своей тонкой литературной игрой. Повторить такое будет крайне сложно. Единственный путь — если произведение понравится вождю. Но теперь у Сталина почти нет оппозиции, и репрессии усилились. Булгаков уже не надеялся, что голодные крестьяне с вилами поднимутся на борьбу против сил Сатаны, последние мятежи были жестоко подавлены во главе с Тухачевским. Расстреляны и зарублены шашками были не только сами восставшие, но и их семьи. Отныне испуганные крестьяне от голода умирали в своих домах молча и тихо. По рассказам очевидцев, заходишь в любую хату, а там вся семья лежит, все мертвые. Говорят, на Украине и в Казахстане умерших от голода более миллиона. Солдаты грузят их на тележки и тела бросают в большие ямы или овраги. Крестьянам запрещено покидать села и ехать в города. В областных центрах люди живут мирно, хотя и бедно, и есть развлечения: кино, театр, библиотеки.

Тема власти и народа всегда волновала Булгакова. И ему хотелось писать именно об этом, потому что человеческое счастье зависит от этого. Даже получая высокие гонорары, он не мог не думать об этом. И сидя за столом в ресторане, писатель задал себе вопрос: «Что будет с моим творчеством, ведь я не могу писать хвалебное о тиранах! Я не могу низко пасть. Может, мне сочинять истории из жизни других стран? Нет, не могу! Мне хочется писать о своей родине, тут такое происходит... моя душа и боль здесь».

На душе стало тревожно, и Булгаков подошел к стойке и попросил налить ему стакан водки. Прямо там же он опрокинул стакан и даже не почувствовал жгучего вкуса. За столом группа артистов заметили это и сразу зашептались. Из ресторана Булгаков вышел на улицу, где слегка моросил дождь, а небо затянуло темными тучами. Ему был нужен свежий воздух. Сегодня он уже не сможет работать, так как перед его творчеством закрыли путь. Что будет дальше — непонятно. Неужели счастливым дням пришел конец?

Задрав ворот пальто, он побрел по улице, делая глубокие вдохи. Некоторые люди, узнав знаменитого автора, учтиво кланялись ему, как это делали в царское время. Булгаков стал для них символом той потерянной эпохи — эпохи Тургенева, Толстого, Чехова. Этот человек своей пьесой «Дни Турбиных» словно дал им такую надежду. Они стали надеяться, что то «золотое» время для России еще вернется. Писатель отвечал им тем же, слегка подняв край шляпы, будто говоря «Честь имею!», но с грустной улыбкой, и шел дальше.

Домой Михаил вернулся с бутылкой коньяка, завернутой в какую-то советскую газету. Еще на пороге Люси стало ясно, что у Михаила какие-то неприятности, и жена про себя взмолилась: лишь бы это не было связано с чекистами.

— Что случилось? У тебя подавленный вид.

Муж молча снял пальто, повесил на вешалку, зашел в комнату и сел за стол. Затем сообщил ужасную новость, что «Дни Турбиных» запретили. Возможно, за этим стоит сам Сталин, сказал он.

— Будь проклят этот Воланд, — вырвалось у Люси.

Муж глянул на нее с упреком:

— Смотри, чтоб в другом месте не вырвались эти слова. Тогда со мной поступят так, как с Пильняком.

— Это нечаянно, впредь я буду осторожна.

Михаил открыл бутылку коньяка и наполнил две рюмки. Жена из кухни принесла на тарелочке кусочки желтого сыра.

— Значит, больших гонораров ты не будешь получать? — унылым голоском спросила Люси, — и будем жить бедно, как раньше?

— Не надо так драматизировать, я еще напишу стоящую пьесу, типа «Дни Турбиных», — к нам всё вернется... Напишу что-нибудь фантастическое или историческое..., хотя мне не совсем хочется этого. Впрочем, у меня есть роман про Воланда, и я постараюсь быстро завершить его. Но над ним надо еще работать. Сейчас мне в голову пришла интересная мысль: включить в роман историю христианства — сегодня это востребовано нашим обществом, они с ностальгией вспоминают о своих взорванных или закрытых церквях. Я создам образ Иисуса не как пророка — Бога, а просто как человека, философа. Мне кажется, в самом начале он таким и был, и уже после из него сделали Бога. Мне Иисус симпатичен в большей степени своими нравственными мыслями, чем божественными чудесами. И именно его Нагорная заповедь в дальнейшем помогла христианскому народу сохранить в душах людей истоки нравственности, заложенные в нас природой. Черт побери, это прекрасная идея! — воскликнул писатель, забыв о том, какого ответа ждет от него жена и продолжил: — И самое главное, такой подход устроит коммунистов. А я смогу их убедить, что это почти атеистический роман. То есть у меня Иисус будет не божьим творением, а просто человеком — умным, который разносил идеи любви и добра. Хотя на самом деле читатели поймут этот образ по-своему, каким он сохранился в душах их предков. И умный читатель за фантазией автора разглядит нашу реальную жизнь, нашу чудовищную эпоху разрушения вековой морали. Ведь что нам предлагают коммунисты взамен: доносительство на близких и друзей, нетерпимость к другим мнениям, идею социализма любить больше, чем отец и мать? Хотя цензоры цепляются за каждое слово, я смогу обвести их вокруг пальцев. Уже десять глав я написал и туда введу новшества. Это история про город Ершалаим (Иерусалим), философа Иешуа, под которым подразумевается Иисус Христос, и Понтия Пилата — прокуратора Иудеи, который решает судьбы людей — кому жить, а кому умереть. Этот образ будет схож с нашими прокурорами, которые каждый день отправляют невинных людей в тюрьмы и на расстрел. Это будет роман в романе, то есть две истории, текущие параллельно, и, возможно, в конце я соберу их вместе. Как это случится, я еще не знаю...

И тут возбужденный писатель умолк, выплеснув всю свою пробудившуюся фантазию, словно вулкан. В комнате стало тихо, и тогда Люси спросила:

— Михаил, о чем я говорю, ты не слушаешь. Меня беспокоит, как мы будем жить дальше? Значит, мы больше не сможем ходить в рестораны, отдыхать у моря, красивые платья...

— Не думай об этом, хотя какое-то время будут трудности, как у многих, но я что-нибудь сочиню, у меня богатая фантазия, но хвалебные вещи о партии, о социализме никогда писать не буду. Совесть моя не позволит.

— Но другие делают это — ничего с их совестью не случается!

— А ты у них спроси, мучает ли их совесть по ночам, когда они глядят на Луну? Я уверен: от мук им хочется плакать.

Обиженная, Люси молча встала и ушла на кухню. Михаил словно не заметил это, так как в голове еще вращался зародившейся исторический сюжет. Он вскочил из-за стола и устремился в спальню, за письменный стол, который писатель обожал. Булгаков положил перед собой чистый лист, макнул ручку в чернильницу и спешно вывел новую главу: «Пилат». Писалось легко, так как история христианства была ему хорошо известна, и все же он почувствовал, что ему еще не хватает знаний.

На следующий день Булгаков отправился в библиотеку, но там пожилая заведующая за столом, со слезами на глазах, рассказала, что однажды к ним явились люди из горкома партии, и все книги, связанные с религиозной тематикой, собрали во дворе библиотеки и затем сожгли. Многие сотрудники глядели на эту дикость из окон здания и тихо плакали. А молодые комсомолки радовались, вслух повторяя слова Ленина, как великую цитату: «Религия — это опиум для народа».

В душе писателя, узнавшего об этом, вспыхнуло пламя ненависти к коммунистам. Он выразил благодарность библиотекарю, которая вытирала свое мокрое лицо, и зашагал по пустому читальному залу к двери, когда вслед услышал ее голос: «Религия — это лишь часть, они сожгли много других книг дореволюционной России, объявив их вредными для народа, а ведь среди них была и мировая классика». С грустью и злобой на сердце Булгаков покинул библиотеку.

Уже возвращаясь в театр на извозчике, писатель продолжал возмущаться в душе: «Нельзя нам мириться с такой дикостью — надо что-то делать, как-то бороться! Но кто будет бороться? Самых смелых ученых, политиков еще в начале двадцатых тысячами выслали — кого за границу, а кого — в глубинку страны, и они словно сгинули».

Уже в театре за обеденным столом, где рядом сидел Станиславский, угрюмый Булгаков рассказал об уничтоженных книгах в библиотеке — так было по всей стране. «Как можно, — воскликнул он, — ведь библиотеки — это главное богатство страны, без них не будет развития общества». За столом стало тихо: всех это задело за живое.

И тут Станиславский признался:

— Меня тоже хотели включить в эту компанию по отбору книг для уничтожения. Я им ответил, что еще не совсем потерял совесть и честь.

— Коммунисты ведут страну к явной гибели, мы должны как-то бороться — не молчать, — горячо произнес артист Сабянов. — Мы, интеллигенция, должны объединиться и повести за собой рабочий класс...

От таких слов всем стало страшно. Кому-то такая речь показалась даже провокационной — иногда агенты чекистов специально заводят такие разговоры, чтобы узнать о враждебных настроениях народа, особенно среди образованных людей. Пока артист говорил, Булгаков пристально уставился на Сабянова и задумался: «Может быть, Люси права относительно его».

— Виктор, говори тише: нас могут подслушать, — кто-то напомнил артисту за столом.

Чтобы не развивать опасную тему, главный режиссер обратился к Булгакову:

— Михаил, не переживайте, я найду вам литературу о христианстве, в моей домашней библиотеке кое-что есть.

— Буду весьма благодарен.

— Я тоже помогу тебе: от папы осталась богатая библиотека, — сказал художник Ремпель. — Правда, три месяца назад чекисты устроили у нас обыск и кое-что забрали.

Несколько дней Люси держала обиду на мужа, затем ей стало ясно, что Михаил не изменит своего решения и не будет, как другие, угождать властям ради больших гонораров. С этим она быстро смирилась. Да и ей хотелось узнать о дальнейших похождениях Воланда.

За ужином, когда стали пить чай, Люси сказала:

— Я знаю, вчера ты завершил новую главу, не хочешь мне почитать, как прежде? — и на лице женщины возникла загадочная улыбка, словно у Моны Лизы.

Это было жестом ее примирения. Муж согласно кивнул головой, и из спальни вернулся с исписанными листами.

За столом он прочел главу «Пилат». И это оказалось нечто новое, словно из другого романа. И эпоха — две тысяча лет назад, и место — Иерусалим, и другие герои: Пилат и Иешуа. И затем у жены начались вопросы:

— Иисуса ты назвал Иешуа, и почему он у тебя философ, а не пророк?

— Я тебе в день нашей ссоры говорил об этом. Итак, начну с имени. «Иешуа» по-еврейски и «Иисус» по-гречески означает «спасение». А «Христос» с греческого — «Мессия». Я выбрал имя Иешуа по двум причинам. Мой герой — не пророк, а философ. И второе: имя «Иисус» будет раздражать цензоров. Хотя пророки — это философы своего времени. Что такое религия? Это прежде всего философия о загробной жизни — о рае и аде. Я не верю в Бога, но у религии есть очень сильная сторона — это нравственное учение. Нагорная заповедь Иисуса считается краеугольным камнем в христианстве. Сегодня эта мораль нужна нашему народу как никогда. Смотри, что творит народ, оказавшись под властью Сатаны. Идеи коммунистов основаны на насилии. И, естественно, миролюбивые заповеди Иисуса мешали им в осуществлении их замыслов по превращению людей в рабов, не способных самостоятельно мыслить и лишенных чувств жалости, доброты, любви к ближнему. Иешуа — это наша совесть, ведь мы стали забывать это слово. Коммунисты-сатанисты изгнали это понятия из нашей души и заменили его кодеком строителя коммунизма. Вот почему в душе мы смирились с насилием. С каждым годом мы Иисуса всё больше отдаляем от себя. И он для нас стал, словно Луна, которая светит в ночи, но не способна разогнать мрак. Поэтому наша жизнь погрузилась во тьму, а Иисус — это слабый маяк вдали. Его свет — это надежда в темном царстве.

— Я не поняла, где был Воланд во время беседы Пилата с философом?

— Сатана находится в душах людей. Он был в душе Пилата, и поэтому тот оказался столь жестоким человеком и с легкостью отправлял людей на распятие.

— И вот появился философ Иешуа, который своими речами пробудил в душе Пилата совесть?

— Именно так, он изгнал дьявола из души прокуратора. И поведение правителя стало меняться в лучшую сторону. Его стало мучить совесть, что он невинного человека должен послать на смерть, и он ищет пути, как спасти Иешуа. И заметь, прокуратор и философ вели беседы лишь на нравственные темы: о добре в природе человека, о насилии тиранов над душами людей. По этой причине Иешуа называет прокуратора «добрым человеком», и палача Крысобоя тоже считает таким же, если из души изгнать темные силы зла.

— Теперь я поняла речь Иешуа, который всех людей называл добрыми. Даже Пилата и Крысобоя, которых чуть не рассмешили такие слова. И далее мудрые слова философа сразили сердце Пилата, — правильно я поняла? И в нем пробудилась совесть, которая уже не давала ему покоя, и теперь, как прежде, с легкостью, он не мог казнить людей. Красивая мысль, хотя не нова.

— Верно, всё новое — это забытое старое. Мне думается, сила нашей религии в словах, а не в историях о чудесах загробного мира. Только мудрые слова пророков, философов способны изменить сознание людей в лучшую сторону. Сила религии — в заповедях, а не в ритуалах.

— Твой Пилат получился очень живым, Он думает, как спасти Иешуа — невинного человека. Как я поняла, прокуратор хотел отпустить философа, но на допросе тот произнес дерзкие слова против императора, что всякая власть — это насилье. Такие опасные слова были услышаны и записаны писарем. Теперь он не мог отпустить невинного Иешуа, поскольку стал бояться, что на него самого могут донести императору, что он отпустил человека, который плохо отозвался о тиране. Но какая связь между тем далеким прошлым и днем сегодняшним?

— Как и сегодня, агенты чекистов пишут доносы о том, что тот или иной человек плохо сказал о Сталине. И прокуроры, судьи уже не могут опустить их, хотя это не преступление, лишь слова — мнение человека, но при тиранах, диктаторах не может быть своего мнения. Если ты думаешь иначе, это преступление. И, боясь потерять свои должности, они невинных людей отправляют на расстрел. Так у нас работают советские суды — без доказательств, на основе доноса, просто слов лишают человека жизни. Например, профессор биологии Гинзбург под пытками признался, что он создал тайную организацию, чтобы убить товарища Сталина и свергнуть Советскую власть. И его расстреляли. И неважно, что нет доказательств. Как на Патриарших прудах Воланд говорил литераторам: «А не надо никаких доказательств!» Говорят, уже более тысячи таких расстрелянных. И число их растет.

— Пилат мог спасти Иисуса своим решением?

— Да, мог, но боялся доноса — это могло стоить ему должности наместника Иудеи. Поэтому он вынес Иешуа смертный приговор и при этом надеялся, что сможет спасти его решением первосвященника иудейского Каиафа — этого не случилось. Хотя и сам философ мог спасти себя, стоило ему соврать, но этого Иешуа не сделал. Честность, честь были для него дороже жизни. А Пилат струсил и отправил невинного на смерть. Наши прокуроры в таком же положении, боятся потерять звания, должности. Трусость — величайший грех людей, который приводит к ужасным преступлениям. И Пилата начинает мучить совесть.