Дом печати

Никитский бульвар, дом 8а. 2016 г. Дом печати был перестроен из флигеля, уцелевшего при пожаре 1812 года. Тогда им владела А.М. Щербинина — дочь княгини Е.Р. Дашковой. Здание было перестроено в 1877 году по проекту архитектора А.О. Вивьена. В начале 1920-х годов особняк отдали журналистам и назвали Дом печати. С 1938 года переименован в Дом журналиста

В 1920-е годы в Доме печати проходили громкие дебаты и литературные вечера. Так, например, в ноябре 1921 года здесь прошел диспут «Нужен ли Большой театр?», среди докладчиков которого был Всеволод Мейерхольд. А в феврале 1922 года в Доме печати прошел литературный аукцион в пользу голодающих Поволжья, на котором среди прочих выступал Сергей Есенин.

Булгаков с женой иногда заходили в кафе при Доме печати, правда, оставались недовольны его кухней: «Вечером пошли в кафе у Арбатской площади — Дом журналиста. Кормили отвратительно. Душно. Хотя днем лил дождь — никакого облегчения не принес», — записала Елена Сергеевна в дневнике 14 июня 1939 года.

19 октября 1926 года, через две недели после оглушительной премьеры «Дней Турбиных» на сцене МХАТа, в Доме печати прошел большой диспут «Суд над "Белой гвардией"», где выступили главные враги Булгакова — критики О. Литовский и А. Орлинский — с невероятной злобой нападавшие на писателя. Литовский назвал пьесу «Дни Турбиных» «драматургически незначительной», а также «лживой и тенденциозной». Латунский и Орлинский, по-видимому, послужили прототипами критика Латунского в романе «Мастер и Маргарита», которому главная героиня била окна в роскошной квартире.

Статья Орлинского о диспуте в журнале «Новый зритель» была аккуратно вырезана Булгаковым и наклеена в специальный альбом для отзывов и рецензий, которые он собирал всю жизнь.

Поднимается массовый протест против «Белой гвардии». Мы завалены коллективными протестами. Пьеса встретила отпор со стороны всей советской общественности. Историческая макулатура, начавшаяся «Заговором императрицы» и кончившаяся «Белой гвардией», потерпела крах.

Статья А. Орлинского в журнале «Новый зритель», 19 октября 1926 г.

— Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда уже все кончилось и гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом! — торжественно прошептал мастер и поднял руку. — Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил!

— Кто? — чуть слышно шепнул Иван, опасаясь перебивать взволнованного рассказчика.

— Да редактор, я же говорю, редактор. Да, так он прочитал. Он смотрел на меня так, как будто у меня щека была раздута флюсом, как-то косился в угол и даже сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял манускрипт и крякал. Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не говоря ничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда я взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже задал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумил сочинить роман на такую странную тему?

Наконец, он мне надоел, и я спросил его напрямик, будет ли он печатать роман или не будет.

Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что самолично решить этот вопрос он не может, что с моим произведением должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович. Он просил меня прийти через две недели.

<...>

— А, помню, помню! — вскричал Иван. — Но я забыл, как ваша фамилия!

— Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, — ответил гость. — Дело не в ней. Через день в другой газете за подписью Мстислава Лавровича обнаружилась другая статья, где автор ее предполагал ударить, и крепко ударить, по Пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить (опять это проклятое слово!) ее в печать.

Остолбенев от этого слова «Пилатчина», я развернул третью газету. Здесь было две статьи: одна — Латунского, а другая — подписанная буквами «Н.Э.». Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья Латунского «Воинствующий старообрядец». Я так увлекся чтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть) предстала предо мною с мокрым зонтиком в руках и мокрыми же газетами. Глаза ее источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем, хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского.

«Мастер и Маргарита», глава 13