ОГПУ

Улица Большая Лубянка, дом 2. 1910-е гг. Здание для страхового общества «Россия» (на фото слева) было построено по проекту архитектора Н.М. Проскурнина. В 1919 году все страховые общества были ликвидированы. Это и рядом стоящее здание (архитектор А.В. Иванов) были переданы Центральному аппарату ВЧК.

Улица Большая Лубянка, дом 2. 2016 г. В результате масштабной перестройки (1939—1947 гг., мастерская А.В. Щусева) дома были объединены в единое здание, замкнув квартал, а в 1984 году фасады приняли современный облик. После ВЧК здание переходило всем его преемникам: ОГПУ, НКВД, КГБ, с 1996 года — ФСБ

В мае 1926 года дома у Булгакова в Чистом (Обуховом) переулке прошел обыск — у писателя изъяли рукописи и дневник, возвращения которых он потом добивался несколько лет. Вслед за обыском последовали допросы на Лубянке.

Один из таких допросов состоялся 22 сентября 1926 года — в тот день в театре проводилась съемка Булгакова и всех актеров спектакля «Дни Турбиных» в костюмах и гриме. После съемки писателя под конвоем увели на Лубянку.

На допросе он заполнил стандартную анкету, а затем стал давать показания по существу дела. Как и в разговоре со Сталиным и позднее в письме правительству, взглядов своих он не скрывал: «На территории белых я находился с августа 1919 г. по февраль 1920 г. Мои симпатии были всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением». Были на допросе и вопросы, касающиеся окружения Булгакова, — следователя интересовало, кто ходил на заседания кружка «Зеленая лампа», где состоялось авторское чтение повести «Собачье сердце». Булгаков не стал называть фамилии своих друзей и знакомых: «Отказываюсь по соображениям этического порядка».

Через два дня после допроса из ОГПУ в Наркомпрос Анатолию Луначарскому был отправлен срочный секретный документ — категорический протест против постановки пьесы Булгакова «Дни Турбиных» («идеализация белого офицерства»). Тем не менее премьера спектакля все же состоялась.

Михаил Булгаков не стал делать тайны из своего допроса и подробно пересказывал его Викентию Вересаеву, знакомым и друзьям. Слухи об этом допросе широко разошлись по Москве, о чем в ОГПУ не без раздражения докладывал один из тайных осведомителей. Почти через два месяца, 18 ноября 1926 года, Булгакова снова вызвали на Лубянку.

Ходили слухи и о других допросах Булгакова. Например, рижская газета «Слово» 4 декабря 1926 года опубликовала заметку «Допрос М. Булгакова». Там сообщалось, что 2 декабря писателя допросили в связи с опубликованным за границей романом «Белая гвардия» и пьесами «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира» (проверить эти сведения пока не удалось).

Показания Булгакова на допросе в ОГПУ 22 сентября 1926 года: «На крестьянские темы я писать не могу потому, что деревню не люблю. Она мне представляется гораздо более кулацкой, нежели это принято думать. Из рабочего быта мне писать трудно, я быт рабочих представляю себе хотя и гораздо лучше, нежели крестьянский, но все-таки знаю его не очень хорошо. Да и интересуюсь я им мало, и вот по какой причине: я занят, я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю ее, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Судьбы ее мне близки, переживания дороги. Значит, я могу писать только из жизни интеллигенции в Советской стране. Но склад моего ума сатирический. Из-под пера выходят вещи, которые порою, по-видимому, остро задевают общественно-коммунистические круги. Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу. Отрицательные явления жизни в Советской стране привлекают мое пристальное внимание потому, что в них я инстинктивно вижу большую пищу для себя (я — сатирик)»

Нетрудно догадаться, что толстяк с багровой физиономией, которого поместили в клинике в комнате № 119, был Никанор Иванович Босой.

Попал он, однако, к профессору Стравинскому не сразу, а предварительно побывав в другом месте.

От другого этого места у Никанора Ивановича осталось в воспоминании мало чего. Помнился только письменный стол, шкаф и диван.

Там с Никанором Ивановичем, у которого перед глазами как-то мутилось от приливов крови и душевного возбуждения, вступили в разговор, но разговор вышел какой-то странный, путаный, а вернее сказать, совсем не вышел.

Первый же вопрос, который был задан Никанору Ивановичу, был таков:

— Вы Никанор Иванович Босой, председатель домкома номер триста два-бис по Садовой?

На это Никанор Иванович, рассмеявшись страшным смехом, ответил буквально так:

— Я Никанор, конечно, Никанор! Но какой же я к шуту председатель!

— То есть как? — спросили у Никанора Ивановича, прищуриваясь.

— А так, — ответил он, — что ежели я председатель, то я сразу должен был установить, что он нечистая сила! А то что же это? Пенсне треснуло... весь в рванине... Какой же он может быть переводчик у иностранца!

— Про кого говорите? — спросили у Никанора Ивановича.

— Коровьев! — вскричал Никанор Иванович, — в пятидесятой квартире у нас засел! Пишите: Коровьев. Его немедленно надо изловить! Пишите: шестое парадное, там он.

— Откуда валюту взял? — задушевно спросили у Никанора Ивановича.

— Бог истинный, бог всемогущий, — заговорил Никанор Иванович, — все видит, а мне туда и дорога. В руках никогда не держал и не подозревал, какая такая валюта! Господь меня наказует за скверну мою, — с чувством продолжал Никанор Иванович, то застегивая рубашку, то расстегивая, то крестясь, — брал! Брал, но брал нашими советскими! Прописывал за деньги, не спорю, бывало. Хорош и наш секретарь Пролежнев, тоже хорош! Прямо скажем, все воры в домоуправлении. Но валюты я не брал!

На просьбу не валять дурака, а рассказывать, как попали доллары в вентиляцию, Никанор Иванович стал на колени и качнулся, раскрывая рот, как бы желая проглотить паркетную шашку.

— Желаете, — промычал он, — землю буду есть, что не брал? А Коровьев — он черт.

Всякому терпенью положен предел, и за столом уже повысили голос, намекнули Никанору Ивановичу, что ему пора заговорить на человеческом языке.

Тут комнату с этим самым диваном огласил дикий рев Никанора Ивановича, вскочившего с колен:

— Вон он! Вон он за шкафом! Вот ухмыляется! И пенсне его... Держите его! Окропить помещение!

«Мастер и Маргарита», глава 15