Итоговое собрание для обсуждения дальнейшего преподавания Мармеладова в колледже началось на следующее утро в одиннадцать часов. И. Ти. и доктор Сандерсон оба опоздали (что поделаешь, врожденный недостаток). Hörnerträger со значением посмотрел на часы, когда два бездельника наконец появились в дверях и заняли единственные оставшиеся места на противоположных концах стола.
— Должен вам еще раз напомнить, — начал Hörnerträger, обозревая театр военных действий, раскинувшийся перед ним, — что все, что говорится на этом собрании, — сугубо конфиденциально. Ничего из того, что говорится здесь, не подлежит разглашению.
— Именно так, — встрял Тфуттинутти. — Мы здесь можем говорить все, что захотим. И никто нам ничего не сделает.
— Да, это то, что называется академической свободой, — согласился Салли.
— Я уже сказала все, что хотела сказать, — проворчала Хельвина. — Он нецензурно выражается и отпускает грязные шуточки. Пора положить этому конец.
Доктор Сандерсон изумленно поднял брови:
— Шутит на тему секса? — спросил он.
— Да, его студентки постоянно жалуются, — подтвердила Хельвина.
— И вы никогда не говорили ничего Юрию Ильичу? Приберегали эту информацию для сегодняшнего собрания? — допытывался И. Ти.
— А что бы я ему сказала? Я все надеялась, что это неправда.
— А вы уверены, что это правда? — спросил доктор Сандерсон.
— Вчерашние звонки вполне красноречивы, — ответила Хельвина.
— Юрий Ильич говорит, что, кроме одного-единственного слова, никогда не использовал нецензурной лексики. И это единственное слово он употребил так, что его слышали только те, кто не закрыл уши, — возразил И. Ти.
Повисло неприятное молчание. Все припомнили обвинения, прозвучавшие вчера.
— Минуточку! — Доктора Сандерсона осенила новая идея. — Почему тогда в программу включают литературу с нецензурной лексикой?
— Это другое, Ханс, — возразил Десять Галлонов. — Это искусство. Никто не может ограничивать свободу выражения себя в искусстве.
— Ну что ж, давайте допустим на минуту, что Юрий Ильич действительно позволил себе употребить некое ненормативное выражение на занятиях. Вы говорите, что если я напишу рассказ, полный самых грязных ругательств, которые только есть на свете, то читать и обсуждать его — можно. А если я на своих занятиях произнесу слово «дерьмо» (извините за выражение), то вылечу с работы?
— Совершенно точно, — подтвердил Пристойле.
— Позвольте, — вмешался Калин, — «дерьмо», строго говоря, не ругательство. Это просто вульгаризм.
— Ну хорошо, — согласился доктор Сандерсон, — давайте возьмем настоящее ругательство. Допустим, я скажу «хуесос». Значит, если я произнесу на занятиях слово «хуесос», меня выгонят с работы. При этом я совершенно безбоязненно могу читать и обсуждать со студентами самый гнусный рассказ о хуесосах.
— Видите ли, — пустился в рассуждения Десять Галлонов, — это зависит от того, кто написал этот рассказ: вы или кто-то другой.
— Вы хотите сказать, что некоторые люди имеют право на свободу выражения, а другие — нет?
Десять Галлонов был загнан в угол:
— Ну иногда да, — пробормотал он.
— Это зависит от того, является ли этот «кто-то» известным писателем или нет, — добавила фрау Фрейлин.
— И еще от того, обсуждаете ли вы эти ругательства на занятиях или просто задаете студентам прочесть, — вставила свой комментарий Хельвина.
Но Пристойле поправил ее:
— Нет, Хельвина, вы можете обсуждать нецензурные выражения в тексте, если вы не сами его написали.
Даже Икота вступил в дискуссию:
— Хм, на самом деле, я полагаю, что их можно обсуждать, даже если вы автор. Это зависит от ваших намерений. Если вы делаете это с явным намерением оскорбить студентов, то это недопустимо.
— Ради бога! Как вы себе это представляете? Как вы можете что-то знать о чужих намерениях?! — возмутился И. Ти.
— Гммм... — Десять Галлонов задумался. Возникла пауза, и тут Тфуттинутти подвел итог обсуждению:
— Итак, возвращаясь к вопросу Ханса о том, все ли имеют равную свободу слова, я бы ответил так: у вас есть свобода слова, но вы должны оставаться в рамках поведения, принятого в колледже.
— Другими словами, у Ханса есть свобода слова, покуда он говорит то, что велит колледж? — заключил И. Ти.
— ???
— ???
— ???
— ????
— ??!
— ??
— ??!!
Хельвина заговорила:
— Вообще-то, не забывайте, что в книгах действуют вымышленные персонажи. И если автор использует в их речи брань, то это не значит, что он и сам должен так разговаривать.
— Вы хотите сказать, что придуманные люди имеют свободу слова, а настоящие — нет? Звучит как-то сомнительно. Как бы вы ни пытались представить эту проблему, вы подходите к ней с позиции двойных стандартов. Один стандарт — для тех, кто пишет литературу, другой — для тех, кто преподает ее. А что делать, если мы и сочиняем, и преподаем литературу? И разве мы не являемся в какой-то мере авторами, когда придумываем, как объяснить студентам тонкости иностранного языка?
— !...
— !...
— !?...
— ??
— ??!
— !!!?...
Все молча переглядывались. Наконец Пристойле отозвался:
— Однако, на самом деле, иностранный язык — это не род литературы.
И. Ти., вдохновленный прочностью позиции доктора Сандерсона, парировал:
— Но иностранный язык — форма выражения. Почему только так называемые люди искусства имеют право на свободу выражать себя так, как они хотят?
— В любом случае, — сказал Пристойле, — большинство из нас просто не сталкивались с этой проблемой. Мармеладов, по всей видимости, сделал нечто такое, что вызвало критику.
— Совершенно верно, — добавила фрау Фрейлин. — Он напросился на скандал.
— Я полагаю, что нет ничего страшного в том, чтобы употребить на занятиях грубое выражение, если предупредить студентов о том, что ты собираешься его употребить, и спрашиваешь, не возражает ли кто-нибудь из них против этого, — рассуждал Тфуттинутти.
— Нет, — ответила фрау Фрейлин, — и так тоже нельзя, потому что некоторые люди могут под давлением общего настроя не сказать, что они против, хотя они на самом деле против.
— А как насчет того, чтоб пукнуть? — иронизировал доктор Сандерсон. — Допустимо ли подпустить на занятиях?
— Это зависит от того, нарочно ли вы это сделали или случайно, — ответил Пристойле, не уловив в вопросе Сандерсона иронии.
Тут доктор Сандерсон заметил на лице И. Ти. выражение крайней сосредоточенности, словно тот обдумывал некий непроницаемый аргумент.
— Ну, что бы кто из вас ни думал по этому вопросу, — решил прекратить прения Hörnerträger, — позволю себе напомнить, что мы собрались для решения совсем другого вопроса. Вчера мы вынесли решение о профессиональных качествах Мармеладова как преподавателя. Хочу добавить только одно: ни один из вас не должен проводить свои собственные изыскания по этому вопросу в обход меня. — При этих словах он строго посмотрел на И. Ти.
Вдруг И. Ти. пукнул. Хельвина вздрогнула и поморщилась. Другие не реагировали.
Hörnerträger продолжал:
— Сегодня же мы собрались для того, чтобы оценить Мармеладова как ученого, оценить его научную деятельность.
И. Ти. и доктор Сандерсон заговорщицки переглянулись.
— Должен сказать, — начал Пристойле, — что преувеличенное мнение Юрия Ильича о своем исследовании кажется мне неприличным.
— И мне, — поддакнула фрау Фрейлин.
— Боюсь, что должен согласиться, — присоединился Тфуттинутти. — Этот человек должен научиться скромности!
Десять Галлонов поджал губы и теребил подбородок, что изображало одобрение мнения его коллег.
Доктор Сандерсон решил выступить в поддержку Мармеладова.
— Минуточку, — возразил он, — что с того, что Юрий Ильич однажды сказал, что сделал величайшее открытие в истории достоеведения? Я помню, что когда десять лет назад начал работать над своей первой книгой, я думал, что пишу о чем-то очень значительном, и только позже...
— Первой книгой? — прервал его Hörnerträger.
— Вы ее закончили? — язвительно поинтересовалась Хельвина.
— Я переключился на другой проект. — На этот раз вылазка доктора Сандерсона во вражеский стан позорно провалилась.
И. Ти. попытался выступить в защиту коллеги:
— Когда я писал свою диссертацию, я считал, что мои идеи — дар человечеству, сравнимый разве что с даром Прометея. Потом я отказался от них.
Десять Галлонов улыбнулся сквозь сломанные передние зубы и поинтересовался:
— И. Ти., вы защищаете Мармеладова или наоборот?
Воцарилось недолгое молчание, во время которого каждый обдумывал сказанное.
— Дело в том, — заговорил Тфуттинутти, — что каждый должен придерживаться профессиональной этики. Очень неприлично со стороны Юрия Ильича делать столь вопиющие заявления. В конце концов, мы же в Волшебном Королевстве.
Hörnerträger поддержал атаку:
— Да, похоже, что в этом пункте все достигли согласия. Я делаю следующую запись: «непрофессиональные, нескромные заявления».
Старательно выписав это, Hörnerträger пригласил высказываться дальше. И. Ти. и доктор Сандерсон обменивались нервными взглядами. Дальнейших комментариев по поводу исследования Мармеладова не последовало. Все разглядывали свои отражения в полированной столешнице.
— В таком случае я предлагаю оценить внешние отзывы на исследование Юрия Ильича. — Hörnerträger потянулся к небольшой стопке писем и факсов, лежащих перед ним в папке Мармеладова. — Мы получили внешние отзывы. Надеюсь, что у вас у всех уже было время, чтобы ознакомиться с ними. Тфуттинутти и я прошлись по ним частым гребнем. Мы выяснили, что шесть из них положительные, в то время как три — отрицательные.
— Да, и эти три отзыва принадлежат самым выдающимся ученым, — добавила Хельвина. — Имя Пьера Канина известно во всех университетских издательствах нашей страны. У него есть серьезные сомнения относительно исследования Мармеладова. Все слышали о Григории Фридбендере. Он утверждает, что у Достоевского нет никакого Ильи-пророка. Это плод воображения Мармеладова. Фридбендер обвиняет Мармеладова в искажении фактов и в неуважении к общей традиции изучения Достоевского.
— Я должна заметить, что у меня тоже есть серьезные сомнения, — поддакнула фрау Фрейлин. — Я слышала, что он очень много пьет.
— Пьер Канин прочел только несколько коротких статей Мармеладова — в лучшем случае, — возразил И. Ти. — Он не читает по-русски, а значит, он не читал рукопись книги о Достоевском.
— А вы читали эту рукопись, И. Ти.? — спросил Hörnerträger с пытливым блеском в глазах.
Лицо и лысина И. Ти. приняли самый темный из оттенков розового цвета. Он опустил глаза и начал перебирать под столом свои пластиковые четки.
Пристойле решил подпустить еще яду:
— И. Ти., мы также должны помнить, что мы не только оцениваем исследование Мармеладова само по себе. Мы также оцениваем его исследовательскую деятельность с точки зрения того, поднимают ли его работы престиж Волшебного Королевства, содействуют ли его работы установлению имиджа нашего учебного заведения как исследовательского центра, как будущего флагмана научной деятельности Юга. И если он не может напечатать одну-единственную свою книгу, то он негодный матрос на нашем флагмане передовой мысли. Заметьте, что даже те, кто написал положительные отзывы о его работе, впервые услышали это имя. Он неудачно рекламировал себя, а значит, неудачно рекламировал колледж.
— Рекламировал? Колледж выставлен на продажу? — иронически осведомился доктор Сандерсон. — И кто же его покупает?
— Студенты, — ответствовал Тфуттинутти.
— Их родители, налогоплательщики, — продолжил список покупателей Пристойле.
— Альфонсо абсолютно прав, — поддержал Hörnerträger. — Только опубликованные работы имеют значение, а не то, что пишется в стол. Именно поэтому я никогда не читаю работы своих коллег до тех пор, пока они не изданы.
— Но у Юрия Ильича много статей, — заступался И. Ти.
— И. Ти., почему вы называете эти бумажки статьями, если они никогда не публиковались? К тому же у него нет ничего соответствующего по объему в печати, неужели вы не понимаете? — оборвал Пристойле, начиная терять терпение. — Ни одной ничтожной монографии в шестьдесят страниц, ничего! Это прежде можно было обойтись несколькими статьями, а теперь, если вы хотите получить должность, у вас в арсенале должна быть книга, а еще лучше — две, три, четыре...
Тут доктора Сандерсона посетила мысль, которая прежде не приходила ему в голову.
— Минуточку! — воскликнул он. — А кто сказал, что в пятисотстраничном томе больше гениального, чем в семистраничной статье?!
— Довольно циничное заявление, — ответил Тфуттинутти, чья монография в пятьсот одну страницу — «Труды и дни» — только что вышла из печати и заняла место на полке в книжном киоске колледжа.
— Не будьте анархистом, Ханс, — добавила фрау Фрейлин.
Десять Галлонов решил расставить все точки над «i»:
— Так уж принято в академических кругах, по крайней мере для целей оценки, что гениальность более или менее равномерно распределяется по опубликованным страницам каждого отдельно взятого ученого или даже каждой области науки. Поэтому упор на количество печатных листов.
На лица всех присутствующих легла тень, когда они задумались над глубоким внутренним смыслом сказанного. Но затем эту тень прогнали теплые слова председательствующего:
— Publish or perish, И. Ти., вы же знаете. Нравится вам это или нет, но это факт академической среды. Мармеладов не публиковался — погибнет! Для пущей убедительности Hörnerträger стукнул кулаком по столу. К несчастью, с убеждением он перестарался, так как стекло треснуло.
Все взгляды сосредоточились на треснувшем стекле, в то время как И. Ти. попробовал другую тактику защиты.
— У Юрия Ильича есть литературные сочинения.
— Литературные сочинения не считаются, — возразил Пристойле.
— Считаются, но они должны публиковаться, — поправил его Десять Галлонов. — Что из них он публиковал?
— Ничего, кроме эротического стихотворения в «Вестнике Скотопригоньевска», — ответила Хельвина.
— Эротическое стихотворение? — переспросила фрау Фрейлин.
— Да, в воскресном выпуске, — разъяснила Хельвина. — Это позор для отделения и для колледжа.
Все рассматривали свои отражения в поверхности стола. Наконец доктор Сандерсон нарушил молчание:
— Хорошо, допустим, Юрий Ильич совершил нечто порочащее репутацию колледжа. Но давайте также допустим — только допустим, — что Юрий Ильич действительно сделал большое открытие в русской литературе, как он утверждает.
— Да бросьте, Ханс! — попробовала было перебить его Хельвина.
— Хельвина, позвольте человеку высказаться, — остановил ее Hörnerträger. — Это демократическая процедура, в конце концов!
Доктор Сандерсон продолжал:
— Если мы допустим, что оба этих факта верны одновременно, то согласитесь, что быть нарушителями привычных норм и правил — обычное явление для первооткрывателей и оригиналов?
— Нда, Карл Маркс был революционером и держал любовницу под одной крышей со своей женой, — прокомментировал профессор Тфуттинутти. — Я бы сказал, что это очень порочно.
— Чарльз Дарвин обидел очень многих людей, — добавил Икота.
— Как и Элвис Пресли! — поддакнул Десять Галлонов.
— Я об этом и говорю, — развивал свои идеи доктор Сандерсон. — Что колледж должен в данном случае выбрать, что ему нужнее: истинные ученые или послушные рекламные агенты, которые никогда ничего большого не сделают.
Снова воцарилось неловкое молчание. Снова все разглядывали свои отражения в поверхности стола, раздумывая над словами доктора Сандерсона.
— Постойте-ка, Ханс, — возразил наконец Калин, — вы что, хотите сказать, что мы все — просто кучка жалких, не имеющих отношения к науке неудачников?
Доктор Сандерсон был сбит с толку прямолинейностью подобного логического построения. Он не предвидел такого поворота своей мысли. Он попытался напрячь мозги, чтобы выбраться из этой логической ловушки, но мысли его снова и снова возвращались к бару, где они с И. Ти. встретили помощников Воланда. Наконец он сказал:
— Нет, Жан-Жак, я хотел сказать, что...
Коллеги смотрели на него с подозрением. Спустя несколько минут Пристойле произнес:
— Я предлагаю наконец проголосовать и забыть об этом чертовом деле.
Hörnerträger собирался было что-то сказать, но тут И. Ти. и доктор Сандерсон обменялись понимающими взглядами. Настало самое время вступить тяжелой артиллерии.
— Послушайте меня, пожалуйста, все, — начал И. Ти. — Я не знаю, как об этом сказать... дьявол среди нас...
— И. Ти.! Прекратите! — засмеялся Десять Галлонов.
— Нет, вы не понимаете! Это серьезно! Дьявол здесь, среди нас. То, что Колдбурна ударило молнией, — не просто несчастный случай. И это выступление Воланда в часовне. Это все проделки дьявола. То, что вы делаете с Мармеладовым, — смертный грех. Дьявол вас накажет.
Хельвина цинично хмыкнула. Остальные издали короткие смешки, словно хотели прочистить горло.
— Послушайте, — продолжал И. Ти., — вы можете не верить в дьявола. Немногие верят в него в наше время. Или верят, что встреча с дьяволом ждет их только в загробной жизни. Но дело в том, что...
Доктор Сандерсон решил вмешаться, чтобы поддержать позицию И. Ти.:
— Я тоже не верил, как и все вы, — сказал он. — Но вчера я убедился, что все это правда. Нет никаких сомнений. Мы имеем дело с другим измерением, с непонятной стихией.
— Хотите сказать, грядет эпоха Водолея? — пошутила фрау Фрейлин.
Все засмеялись. И. Ти. и доктор Сандерсон остались невозмутимыми.
— Да нет же, действительно... — пытался объяснить доктор Сандерсон.
— Я вчера летал в Юпитер, — продолжил И. Ти.
— Мы обращались к двум ясновидящим, — пояснил доктор Сандерсон. — Независимо друг от друга. У них не было возможности договориться между собой об ответе.
— Совершенно верно, — подхватил И. Ти. — И обе дали одинаковые ответы на вопросы об исследовании Мармеладова о Достоевском.
— Именно так, — добавил доктор Сандерсон. — Так получается, что книга наполовину верна.
— Да, — подтвердил И. Ти. — Главы верны через одну.
И. Ти. и доктор Сандерсон впились взглядом в своих коллег, ожидая, что их слова произведут эффект разорвавшейся бомбы. Ничего подобного! Все сидели скрестив руки на груди или развалившись в креслах, вооруженные до зубов непроницаемым скептицизмом, который мог быть порожден только двадцатым веком с его новыми информационными технологиями.
— Две ясновидящие на двух разных сеансах независимо друг от друга, — произнес доктор Сандерсон в надежде, что его слова все же будут услышаны.
Последовало дальнейшее молчание, тяжелое, как запах мочи и кала в карцере сумасшедшего дома. Это было отвратительное молчание — молчание скандала. Кто-то посмел перешагнуть раз и навсегда принятые границы приличия. И. Ти. и доктор Сандерсон поняли, что победа у них в руках. Скоро-скоро раздастся гром, поверженный враг выйдет из тени, запросит пощады, размахивая белыми носовыми платочками с крошечными пятнами крови из томатного сока.
Наконец Hörnerträger пришел в себя и спросил:
— Итак, книга неверна наполовину?
— Она наполовину верна, — поправил И. Ти.
— Ну ведь тогда она наполовину неверна, верно? — настаивал Hörnerträger.
— Даже если она наполовину неверна, она же верна наполовину. Это же достижение, — продолжал спорить И. Ти.
— Вы хотите сказать «половина достижения», — заметил Пристойле.
— Могу я узнать, какие главы верны? Четные или нечетные? — осведомился Hörnerträger.
— Четные, — ответил И. Ти. в то же самое время, как доктор Сандерсон сказал:
— Нечетные.
Оба замерли от неожиданности. Доктор Сандерсон почувствовал, что бледнеет. Уши И. Ти. горели. Они уставились друг на друга в полном недоумении, не понимая, как могли упустить из виду столь важную деталь. Они даже не заметили смеха своих коллег.
Hörnerträger с торжествующим видом начал заключительную речь:
— Вчера отделение современных языков практически единогласно проголосовало, что в области преподавания доктор Мармеладов не обладает достаточными профессиональными навыками, что недопустимо для преподавателя столь престижного учебного заведения, как наше. Сегодня мы рассмотрели другой аспект деятельности доктора Мармеладова — его научную деятельность и публикации. По нашему общему мнению, серьезным недостатком научной деятельности доктора Мармеладова является отсутствие сколько-нибудь значительных публикаций, изданных в сколько-нибудь известных издательствах. Я также отметил, что общее неодобрение вызывает чрезмерное высокомерие доктора Мармеладова — его hubris — трагический недостаток, который сгубил так много классических героев. (Я при этом совсем не хочу сказать, что доктор Мармеладов — классический герой.) Таким образом, мы пришли к согласию относительно того, что доктор Мармеладов не соответствует высоким стандартам Волшебного Королевства. Но это только моя оценка ситуации, которую я доложу декану. Теперь мы должны окончательно проголосовать по поводу возможного предоставления доктору Мармеладову постоянного места в нашем колледже. Ибо, как говорит старая пословица, глас народа — глас божий. Пожалуйста, возьмите по листочку бумаги и проголосуйте.
В то время как Hörnerträger начал передавать всем листочки бумаги, дверь открылась ровно настолько, чтобы в нее просунулось улыбающееся лицо Зои Зингер. Она помахала листком бумаги и доложила, что только что по факсу прислали еще один внешний отзыв.
Hörnerträger поспешно вырвал факс из ее рук и нахмурился. Внимание присутствующих сосредоточилось на лице заведующего, в то время как он проглядывал факс, озвучивая некоторые абзацы: «С большим удовольствием... мм... взял на себя смелость... наказание...» и тому подобное. Наконец он оторвался от факса и глянул на выжидающие лица коллег.
— Это какой-то розыгрыш, — проворчал он, подозрительно глядя на И. Ти. — В любом случае, мы не просили об этом отзыве и он не может быть принят к рассмотрению.
— О, да бросьте! — проворковала Хельвина, потянувшись за факсом. — Это не может быть так уж важно.
— Да, — поддакнула фрау Фрейлин. — Позвольте нам взглянуть.
Hörnerträger отказался передать факс своей лучшей половине и аккуратно положил его под свою записную книжку.
— Нет, — сказал он, — правила этого не позволяют. Мы должны голосовать, не подвергаясь давлению извне.
— А после голосования мы сможем взглянуть? — живо поинтересовался Пристойле.
Hörnerträger колебался. Тут остальные голоса поддержали:
— Да, а после голосования? Что плохого?
После долгой паузы Hörnerträger неохотно согласился.
— Хорошо, те, кто хочет посмотреть факс, могут это сделать после голосования.
Все быстренько заполнили свои бумажки. Голоса были посчитаны, пересчитаны и затем пересчитаны еще раз — на тот случай, если на одной из бумажек «да» поменялось на «нет» по своей воле. В конечном итоге — двое «за», шестеро «против». Один воздержался.
И. Ти. проиграл битву. Они с доктором Сандерсоном сидели молча и неподвижно, в то время как их ученые коллеги столпились над факсом. Хельвина зачитала его вслух:
«...С большим удовольствием писал отзыв на работу профессора Юрия Ильича Мармеладова. Я взял на себя смелость послать этот отзыв в надежде, что мои комментарии будут восприняты в истинном свете, — то есть как размышления писателя, которому профессор Мармеладов посвятил столь значительную часть своей жизни и деятельности. Мое письмо является внешним отзывом в полном смысле этого слова — я бы даже сказал потусторонним, — но в то же время это внутренний отзыв, написанный заинтересованным лицом, стоящим в самом водовороте Ваших дискуссий, и я прошу Вас быть снисходительными. Во-первых, должен сказать, что у меня была возможность заглядывать через плечо Юрия Ильича, когда он писал свою книгу. Таким образом, я хорошо знаком с рукописью, которая, как Вы знаете, написана на моем родном языке. Когда Юрий Ильич впервые начал раскрывать отсылки к Илье-пророку в «Преступлении и наказании» и «Селе Степанчикове», я воспринял это со смешанным чувством. Я стоял и смотрел, как постепенно мои персонажи предстают перед холодным, безразличным взглядом публики нагими. Но мне радостно было видеть новое освещение человеческого духа, потому что знания об Илье-пророке канули в небытие в безбожные советские времена. Я испытал такую радость, какую испытывают, поднимая древнюю икону из подвального мрака и пыли на свет божий. Понятие греха вышло из моды, и космическая дилемма порочности божьей вселенной представляет мало интереса в эпоху заботы о том, чтобы вовремя смазать конвейер или изобрести микрочип, который будет вечным.
Хотя читатели всегда озадачивались и боролись с моей духовной темой, я не могу сказать, что меня это пугало или удручало. В конце концов, желание автора донести до читателя ясную и четко сформулированную идею уравновешивается желанием насторожить, мистифицировать читателя, обрядить эфемерное и вечное в одежды реальности.
Я всем сердцем поддерживаю открытия Юрия Ильича не столько потому, что иногда они успешны, но потому, что его работа — преданный труд во имя любви, которая будет продолжаться и после того, как Вы оплюете его и вытрете об него ноги, и переживет Вас и Вашу Башню. Я выступаю в его защиту и в защиту любого, кто, как Юрий Ильич, пытается преодолеть границы времени, пространства, знания и себя самого.
Я молюсь, чтобы быстрее настал день, когда Он призовет на суд живых и мертвых. Тогда я раскрою объятия Юрию Ильичу и его собратьям. Мы вместе пойдем по извилистой лунной дороге в новый Иерусалим. Если не к свету, то, во всяком случае, к покою.
Искренне ваш,
(подписано) Федор Достоевский»
Когда Хельвина начала читать, ее коллеги встречали взрывом хохота каждую строчку. Постепенно она начала читать все быстрее, глотая концы предложений и читая все более и более скучным голосом. К концу письма лица ее коллег стали несколько постными. На них отразилось недоумение. С самого начала Hörnerträger украдкой поглядывал на И. Ти. и доктора Сандерсона, очевидно подозревая, что именно эти двое недовольных написали странное письмо и подстроили так, что оно прибыло во время собрания. Однако их лица столь искренне выражали удивление и любопытство во время чтения факса, что он не знал, что и подумать.
За чтением последовала неловкая пауза. Были улыбки, фырканье, смешки, покачивание головами, пожимания плечами, но не прозвучало ни одного слова. Подозрения Hörnerträger'а начали распространяться и на других коллег, которые могли бы написать письмо как шутку в ответ на эскападу И. Ти. с участием потусторонних сил, но как они могли знать заранее? Он отверг эту гипотезу. Наконец он строго спросил:
— Кто это устроил?
— Какая нелепость! — негодующе воскликнула фрау Фрейлин.
— Удачный розыгрыш, — прокомментировал Пристойле.
— Может быть, это Юрий Ильич послал, — весело рассуждал Нуты Тьфуты.
— С какого номера послан факс? — спросил Hörnerträger.
— 7000, — ответила Хельвина.
— Просто 7000?
— Просто 7000.
— Таких номеров, кажется, не бывает?
Все удрученно молчали.
— А какой там код?
— Там нет никакого кода.
— ????
— Разве этот факс не следует положить в папку Юрия Ильича, как и остальные? — спросил доктор Сандерсон.
— Нет, это исключено. Мы не просили об этом отзыве. Это самодеятельность. Наше дело сделано. Теперь я должен написать декану о результатах нашего голосования.
Он смял факс в своем маленьком кулаке.
Преподаватели покидали комнату заседаний, шутя и посмеиваясь. И. Ти. и доктор Сандерсон остались стоять у противоположных концов стола, разделенные и побежденные. И. Ти. перебирал четки, испытывая непреодолимое желание пойти и помыть вспотевшие руки. Смятое письмо Мастера лежало на гладкой поверхности стола и постепенно разворачивалось.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |