Мне искренне жаль школьных учителей, которые вынуждены преподавать по учебникам литературы, авторы коих испытывают очевидные затруднения с умением понимать читаемое. Авторам учебников отчего-то хочется видеть в Иване Бездомном положительного героя. Наверно, сказывается в них собственная тоска по профессорскому званию, вот и благоговеют они перед этим титулом, с коим в эпилоге романа предстает Бездомный.
«Одни герои нашли подлинные нравственные ценности (Иван Бездомный обретает дом и — что символично — становится профессором истории, серьезным ученым)»1. «Подлинным героем становится Иван Понырев (бывший поэт Бездомный), сумевший вырваться из-под губительного влияния Берлиоза и вновь обретший свой Дом — Родину — и ставший профессором истории»2. О. Басилашвили, сыгравший роль Воланда в сериале В. Бортко, вообще считает, что Понырев стал «профессором богословия» (на телеканале «Россия» 23 января 2006 года).
Да неужели получение от советской власти квартиры и профессорского звания достаточно для того, чтобы считаться положительным героем (да еще в глазах Булгакова)?!
Вот рассказ Булгакова о карьере Понырева: «Человек лет тридцати или тридцати с лишним. Это — сотрудник института истории и философии, профессор...» (эпилог).
Сначала о возрасте. Действие московского романа — вторая половина 30-х годов (в тексте троллейбус, появившийся в столице лишь в 1933 году, упоминается как вполне привычная часть жизни; продукты приобретаются свободно, без карточек, отмененных в 1935-м). Прощание с Берлиозом происходит, когда Ивану было 23 года. Значит, он родился в канун мировой войны, в школу до революции пойти не успел. Школьный его возраст приходился на годы революции, Гражданской войны и разрухи. Все его образование — начально-советское (в смысле — образование начальных лет Соввласти, когда советская система образования еще не сложилась, а классическая система была уже разрушена).
Что с историей Иванушка был знаком плохо, показывает то, что вполне расхожие речи Берлиоза про древних богов и их взаимное сходство Иван слушает как совершеннейшее откровение («поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью» (гл. 1)).
Он не читал Евангелия и впервые пробует это делать в психбольнице, чтобы сравнить рассказ Воланда: «Несмотря на то, что Иван был малограмотным человеком, он догадался, где нужно искать сведений о Пилате...»3
«Про композитора Берлиоза он не слыхал»4. О шизофрении ему предстоит получить первую информацию уже в психушке («Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!» (гл. 1)).
С «Фаустом» (будь то Гете, будь то Гуно) не знаком. «Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы "Фауст" не слыхали? Иван почему-то страшнейшим образом сконфузился и с пылающим лицом что-то начал бормотать про какую-то поездку в санаторий в Ялту...» (гл. 13).
«Илиаду», цитируемую Воландом, он также не узнает и не понимает5.
И раз уж он был намерен Канта послать в Соловки, то ничего Иванушка не знал ни о времени жизни Канта, ни о его национальности, ни о его философии.
Иностранных языков не знает (знакомство мастера с языками вызывает у Ивана приступ зависти).
Если в эпилоге Ивану тридцать — значит, прошло всего семь лет. За семь лет пройти путь от невежественного6 поэта-атеиста до профессора — это из области тех чудес, которые могли иметь место только в ненавистной Булгакову Советской России.
Столь стремительную карьеру в гуманитарных науках делали только товарищи, доказавшие свою исключительную преданность линии партии. Для историка такая стремительная карьера невозможна. Да, тогда громили целые исторические школы, но профессионализм профессоров все же сохранялся. А вот философии в стране в те годы не было. Была идеологическая обслуга партии. И в этой лакейской вполне могли быть такие чудесные карьеры. Я по светскому образованию философ, причем даже скажу: советский философ — поэтому, когда я вижу сочетание «институт философии и истории», я обращаю внимание на слово «философия», а не на слово «история». Я убежден, что Бездомный, к сожалению, стал моим официальным коллегой, то есть он философ, а не историк. «Красный профессор», «выдвиженец». И раз он философ столь успешный, карьерный — значит, философ-сталинец, то есть воинствующий атеист. Таким был, например, Марк Борисович Митин — проповедник идеи, согласно которой философия есть лишь форма политики, назначенный Сталиным в академики в 1939 году без защиты докторской диссертации. В предисловии к сборнику «Боевые вопросы материалистической диалектики» (1936 год) он писал, что при рассмотрении всех проблем философии он «руководствовался одной идеей: как лучше понять каждое слово и каждую мысль нашего любимого и мудрого учителя товарища Сталина». Коллеги называли его «Мрак Борисович»7...
Да, Бездомный обрел свой дом. Точнее, советская власть ему дала квартиру. Наверно, было за что. Кто лучше обслуживал правящую элиту, тому давали и звание, и жилье. Так что, я боюсь, Иванушка стал отличником политучебы и ударником политпромывки мозгов, и поэтому видеть в нем персонажа положительного в глазах Булгакова — значит приписывать Булгакову нечто весьма антибулгаковское.
Предал, предал профессор Понырев ту свою ночь прозрения и покаяния. Отрекся от бумажной иконки с ликом Христа — даже зная правду о Воланде... Он предпочел предать свой же собственный опыт и поверить легкому, удобному официальному мифу: «Он знает, что в молодости он стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после этого и вылечился» (эпилог).
Бездомный свою-то историю не понял и исказил — так что не стоит восхищаться его якобы «серьезными учеными трудами». Неужели не чувствуете вы издевательской булгаковской интонации — «Ивану Николаевичу все известно, он все знает и понимает» (эпилог)?
Это — «новый Иван» (вспомним главу «Раздвоение Ивана»). Его не печалят такие мелочи, как убийства людей. «Важное, в самом деле, происшествие — редактора журнала задавило!» (гл. 11).
Иван пробовал записать «роман о Пилате» еще в больнице (когда писал заявление в милицию), но не справился с этой работой. Ему был сделан укол, и этот укол примирил его с действительностью: «Иван опять прилег и сам подивился тому, как изменились его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский кот, не пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень неплохо, что Стравинский умница и знаменитость и что иметь с ним дело чрезвычайно приятно» (гл. 11).
Вот так же и профессора Понырева жена накачивает уколами «с жидкостью густого чайного цвета» (эпилог), и Понырева начинает все устраивать и в снах, и в жизни. Память о Пилате пробуждается в нем лишь раз в год. И вовсе не на его новой ученой работе, а в ночи полнолуния.
Место работы Понырева Булгаков указывает довольно точно и узнаваемо — «институт истории и философии» (эпилог). С 1936 года Институт истории АН СССР и Институт философии АН СССР работали в одном здании по адресу: Волхонка, 14. Как раз между домом Пашкова и взорванным храмом Христа Спасителя. Вот и Бездомный застрял где-то посредине между чернокнижием (именно с ним в романе ассоциируются подвалы дома Пашкова) и воинствующим атеизмом, взрывающим храмы. Религиозная жизнь Понырева сводится к воздыханиям «боги, боги», весьма странным как для русского интеллигента, воспитанного в традиции христианского и философского монотеизма, так и для речи атеиста...
Альфред Барков убедительно показывает, как совместные усилия советской психлечебницы, мастера, Маргариты и Воланда превращают Ивана в Иванушку. Вместо талантливого поэта (раз ему удался образ Христа — «ну прямо как живой» — значит, независимо от идеологии, все же литературный талант был) — лунатик...8 Это аргументированное исследование стоит сопоставить с фантазиями тех, кто поучает наших детей.
Правда, к числу таких странных поучающих интерпретаторов, к сожалению, приходится отнести и ведущего современного булгаковеда — М.О. Чудакову.
На мое замечание, что человек не может за семь лет пройти путь от неуча до профессора истории, Мариэтта Омаровна заметила, что мой путь от студента кафедры атеизма до студента семинарии был еще короче.
Это верно. Когда речь идет о перемене взглядов человека и о покаянии, то перемена может занять и не семь лет, и не год, а одну секунду9. Но когда речь идет о научном профессиональном росте, то тут таких чудес не бывает (даже в житиях святых можно узнать только о чудесном обучении грамоте отрока Варфоломея, но и тут мы не найдем чудесных рождений специалистов-историков).
В той нашей дискуссии (на телеканале «Россия» 23 января 2006 года) М.О. Чудакову10 поддержал В.В. Бортко. По его мнению, в финале мы видим двух преображенных людей, которые оторвались от суеты, познали истину и неотрывно смотрят на лунную дорожку...
Не могу согласиться и с этим хотя бы по той причине, что один из этих двух «преображенных» — Николай Иванович, бывший (?) боров. Он если что и познал — то не истину, а домработницу Наташу. По ней и вздыхает. Напомню булгаковский текст.
«Он увидит сидящего на скамеечке пожилого и солидного человека с бородкой, в пенсне и с чуть-чуть поросячьими чертами лица. Иван Николаевич всегда застает этого обитателя особняка в одной и той же мечтательной позе, со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу известно, что, полюбовавшись луной, сидящий непременно переведет глаза на окна фонаря и упрется в них, как бы ожидая, что сейчас они распахнутся и появится на подоконнике что-то необыкновенное. ...Сидящий начнет беспокойно вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в воздухе, непременно восторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет руками в какой-то сладостной тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать:
— Венера! Венера!.. Эх я, дурак!..
— Боги, боги! — начнет шептать Иван Николаевич, прячась за решеткой и не сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного, — вот еще одна жертва луны... Да, это еще одна жертва, вроде меня.
А сидящий будет продолжать свои речи:
— Эх я, дурак! Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего я испугался, старый осел! Бумажку выправил! Эх, терпи теперь, старый кретин!
Так будет продолжаться до тех пор, пока не стукнет в темной части особняка окно, не появится в нем что-то беловатое и не раздастся неприятный женский голос:
— Николай Иванович, где вы? Что это за фантазии? Малярию хотите подцепить? Идите чай пить!
Тут, конечно, сидящий очнется и ответит голосом лживым:
— Воздухом, воздухом хотел подышать, душенька моя! Воздух уж очень хорош!
И тут он поднимется со скамейки, украдкой погрозит кулаком закрывающемуся внизу окну и поплетется в дом.
— Лжет он, лжет! О, боги, как он лжет! — бормочет, уходя от решетки, Иван Николаевич, — вовсе не воздух влечет его в сад, он что-то видит в это весеннее полнолуние на луне и в саду, в высоте. Ах, дорого бы я дал, чтобы проникнуть в его тайну, чтобы знать, какую такую Венеру он утратил и теперь бесплодно шарит руками в воздухе, ловит ее?» (эпилог).
Ну, мы-то знаем, какую Венеру ищет «лгун с чуть-чуть поросячьими чертами лица».
И у Иванушки тоже трудно заметить духовное преображение. Последнее не стоит путать с удачным карьерным ростом. Он пошел легким путем и уверил себя, что был он «жертвой преступных гипнотизеров» (эпилог). Он «тяжело болен» именно психически. В мир Понтия Пилата он попадает не путем исторических штудий и открытий, а посредством наркотического укола: «После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем...» (эпилог).
Да и смотрение на Луну не столь уж однозначно положительно. Лунный свет и переменчив, и обманчив, и просто несамостоятелен. Он принадлежит Ночи. В Евангелии слова «лунатик», «одержимый луной», «помешанный» и «бесноватый» стоят рядом (см. Мф. 4:24: лунатик — seleniayzomenous) и даже используются как взаимообъясняющие (Мф. 17:15). Лунной богине Селене приписывалась способность сводить людей с ума...11 В «ершалаимских» главах романа луна появляется только с минуты казни Иешуа. В Евангелиях с Распятием Христа меркнет Солнце. В романе мастера Иешуа связан с ночным миром Луны.
В черновике 1939 года эпилог имеет название «Жертвы луны». Затем этот заголовок ушел, но Иван Понырев шепчет: «Боги, боги... Вот еще одна жертва луны... Да, это еще одна жертва, вроде меня» (эпилог).
В эпилоге те же симптомы, что у Ивана, видны у конферансье Жоржа Бенгальского: «Осталась у него неприятная, тягостная привычка каждую весну в полнолуние впадать в тревожное состояние, испуганно оглядываться и плакать. Припадки эти проходили, но все же при наличности их прежним делом нельзя было заниматься, и конферансье ушел на покой».
Тут стоит задаться вопросом: если эти припадки, случающиеся раз в году ночью, мешают Бенгальскому быть конферансье, то точно ли они не мешают Поныреву быть нормальным (а не «красным») профессором? Почему булгаковеды восхищаются той его работой, о которой Булгаков не сказал вообще ни слова?
Один и тот же сон повторяется ежегодно. В художественной литературе и в религиозной жизни повторение сна означает, что из первого «сонного послания» выводов не было сделано. Вот и у Понырева — роста нет. Перемен нет. Выводов нет. Выхода нет. Мостика от наркосна к московской реальности у Ивана — тоже нет. Тысячи лун Пилата и копящиеся луны Ивана ничего для них не меняют. Пролитое вино не высыхает. Боль не уходит. Ничто не ново под луною.
Ничто не ново под луною:
Что есть, то было, будет ввек.
И прежде кровь лилась рекою,
И прежде плакал человек,
И прежде был он жертвой рока,
Надежды, слабости, порока.(Николай Карамзин, 1797)
Согласен с Яновской: «И снова проступает вечный Экклезиаст — одним из потаенных мотивов романа... ибо "бывает нечто, о чем говорят: смотри, оно новое; но это было уже веках, бывших прежде нас"»12. И опять не могу с ней же согласиться в ее версии о том, будто именно Понырев — автор «романа о Пилате». Высокий, не-трамвайный язык этого романа, лишенный вульгаризмов и фельетонизмов, которыми так насыщены московские главы, не мог быть языком Иванушки Бездомного.
Но смелее Яновской оказались авторы «Путеводителя по роману Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита"». Они в Иванушке увидели даже не мастера, а самого Булгакова: «В этой трудной и мучительной эволюции в какой-то мере отражена сложная духовная эволюция самого автора: от атеиста, студента медицинского факультета до глубоко верующего писателя-ясновидца»13.
Я же у Булгакова и Иванушки вижу лишь одно сходство: профессор Понырев — это «бывший поэт»14. А Михаил Афанасьевич не любил поэзию.
Напомню, что последний абзац перед эпилогом — «Память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера» — Булгаков снял в последней правке. В его последней авторской воле уже у Понырева «Его исколотая память затихает». Итак, мастер все помнит, мучается этим, но уже ничего не пишет. И Иван ничего не помнит — и поэтому ничего толкового тоже не напишет.
Вечно повторяющийся и кошмарящий лунатизм московских героев романа — оправдание вывода Гаспарова: «Это рассказ о мире, который погиб, сам того не ведая»15.
Примечания
1. Русская литература XX века. 11 класс: учебник / под ред. В.В. Агеносова. Ч. 1. М., 2002. С. 473.
2. Педчак Е.П. Указ. соч. С. 221.
3. Первый вариант первой редакции. Цит. по: Неизвестный Булгаков. С. 421. По счету Яновской, это вторая редакция.
4. Там же.
5. См.: Чудакова М.О. Опыт реконструкции текста М.А. Булгакова. С. 98.
6. «— Лишь только вы начали его описывать, — продолжал гость, — я уже стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать. И, право, я удивляюсь Берлиозу! Ну вы, конечно, человек девственный, — тут гость опять извинился, — но тот, сколько я о нем слышал, все-таки хоть что-то читал! Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя не узнать, мой друг! Впрочем, вы... вы меня опять-таки извините, ведь, я не ошибаюсь, вы человек невежественный?
— Бесспорно, — согласился неузнаваемый Иван» (гл. 13).
7. Вполне характерное воспоминание о тех годах — причем речь идет о первой в СССР защите докторской диссертации по философии: «На философский факультет снова был открыт прием в 1938 г... Я присутствовал на защите докторской диссертации Г.Ф. Александровым в мае 1939 г. Диссертация была посвящена философии Аристотеля в целом (деревянно-догматическое, обильно оцитаченное "классиками", ее содержание было опубликовано в 1940 г.). Из оппонентов помню импульсивную, хотя в принципе справедливую критику оппонента Д.Ю. Квитко: диссертационно исследовать философию Аристотеля в целом невозможно, следовало бы взять какой-то ее аспект. Председатель совета Б.М. Волин, старый большевик, "разъяснил", что диссертант вполне обоснованно защищает диссертацию по всей философии Аристотеля. Успешность защиты была предопределена положением автора — работника ЦК и Коминтерна. Через несколько дней в "Правде" появилась и заметка, информировавшая, как бывшие беспризорники вырастают в нашей исключительной жизни в докторов наук... Античную философию на факультете читал М.А. Дынник. Сократа он изображал врагом народа (афинского), а Платона — канальей» (Соколов В.В. Некоторые эпизоды предвоенной и послевоенной философской жизни (из воспоминаний) // Вопросы философии. 2001. № 1. С. 71).
8. См.: Барков А. Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение. URL: https://www.masterandmargarita.eu/estore/pdf/emru002_barkov.pdf
9. «Брат спрашивал авву Пимена: я сделал великий грех и хочу каяться три года. — Много, — говорит ему Пимен. — Или хотя один год, — говорил брат. — И то много, — сказал опять старец. Бывшие у старца спросили: не довольно ли 40 дней? — И это много, — сказал старец. — Если человек покается от всего сердца и более уже не будет грешить, то и в три дня примет его Бог» (Древний Патерик. М., 1899. С. 170).
10. В тот вечер Мариэтта Омаровна высказала и еще более поразительную мысль: мол, мастер — это второе пришествие Иешуа, которого никто не узнал и после ухода которого из Москвы та становится пуста...
11. См.: Арнольд К. Магические папирусы // Страницы. Библейско-богословский институт св. ап. Андрея. М. 2005. № 1. С. 9.
12. Яновская Л.М. Последняя книга, или Треугольник Воланда. С. 163.
13. Лесскис Г., Атарова К. Путеводитель по роману Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». М., 2007. С. 64.
14. Так в эпилоге. Иван исполнил клятву, данную им еще в 13-й главе:
«— Не пишите больше! — попросил пришедший умоляюще.
— Обещаю и клянусь! — торжественно произнес Иван».
15. Гаспаров Б.М. Из наблюдений над мотивной структурой романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы. Очерки русской литературы XX века. М., 1994. С. 55.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |