1. Иешуа?

Вернемся к разговору о Михаиле Афанасьевиче Булгакове. О его авторском замысле.

Начинающих литературоведов учат искать «авторское отношение к персонажам произведения». Роман — это все-таки не забор, и поэтому вряд ли там стоит искать прямолинейные характеристики типа «Гришка дурак!».

Авторское отношение к персонажу важно понять для того, чтобы понять позицию самого писателя. Кому из своих героев он доверяет свое кредо? Особенно это важно для гиперназидательной русской литературы (которая в XIX—XX веках, по сути, играла роль духовника и Церкви, взяв на себя функцию воспитания народа). Булгаков при всей его «карнавальности» тоже не чужд этому ощущению собственного наставничества: «пусть знают!»

Итак, кого в «закатном романе» Булгакова можно назвать положительным героем? Причем положительным в глазах именно автора, а не того или иного читателя.

Булгаков — сатирик. Так он сам себя называет на допросе в ГПУ 22 сентября 1926 года¹. А сатирику для его фельетонов не нужны положительные герои. Достаточно считать своего читателя вменяемым человеком, который и сам сможет выставить оценки и сделать выводы.

Нет в романе положительных персонажей. А есть инерция его антисоветского чтения.

В поздние советские годы люди «нашего круга» считали недопустимым замечать и осуждать художественные провалы и недостатки стихов Галича или Высоцкого. Считалось недопустимым критиковать какие-то тезисы академика Сахарова. Главное — гражданская и антисоветская позиция. Она — «индульгенция» на все.

Диссидентство булгаковского романа было очевидным для всех. Это означало, что центральные герои романа, выпавшие из советских будней или противоставшие им, обязаны восприниматься как всецело положительные. Воланд, Бегемот, Коровьев, Азазелло, мастер, Маргарита, Иешуа могли получать оценки только в диапазоне от «как смешно!» до «как возвышенно!». Сегодня же уже не надо пояснять, что можно быть человеком и несоветским, и не слишком совестливым.

Булгаковский роман сложнее порождаемых им восторгов. Свет и тьма в нем перемешаны, и хотя бы поэтому никого из его персонажей не стоит возводить в степень нравственного идеала. И даже если в мастере и в Маргарите увидеть автобиографические черты (что-то в мастера и даже в Воланда² Булгаков вложил от себя самого, а в Маргариту — что-то от своих жен), то и в этом случае еще нельзя считать доказанным положительное отношение самого автора к этим своим персонажам. Ведь он мог быть не в восторге и от себя самого, и от каких-то черточек своих женщин.

Разговор о Маргарите вынесен в отдельную главу («Обрадует ли вечность с Маргаритой?»).

Воланд, конечно, тоже стоит особого разговора (см. главу «Об обезьяне Бога»).

Мастер? Не всякий персонаж, чья драма описывается с сочувствием, есть порт-пароль автора. Путь мастера, добровольно бредущего в психушку, печален (см. главу «Он заслужил покой»). И этот путь все-таки выбран им самим. Даже хороший человек может сам ломать свою душу и свою судьбу...

Стилистическое же дистанцирование Булгакова от мастера видно в знаменитой сцене самопредставления:

«Вы — писатель? — спросил с великим интересом Иван.

— Я — мастер, — ответил гость и стал горделив, и вынул из кармана засаленную шелковую черную шапочку, надел ее, а также надел и очки, и показался Ивану и в профиль, и в фас, чтобы доказать, что он действительно мастер»³.

Согласитесь — странный способ доказывать свою литературную талантливость... Кстати, во всех рукописях «мастер» не имя, и потому пишется всегда с маленькой буквы.

Образ мастера во многом автобиографичен. Но в художественной исповеди писатель может взять из себя в образ и то, что сам в себе он не любит. Нерешительность и управляемость мастера...

Пилат? Как ни странно, есть булгаковеды, считающие, что Пилат — это положительный герой романа. «Мастер смотрит на своего главного героя с чувством восторга и рад быть полезным ему»⁴. Но именно у Мастера Пилат — трус⁵. И сам Пилат это признает: «...трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок».

И еще одна автохарактеристика Пилата: «Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно». Булгаковского Пилата уместно сопоставлять с булгаковским же генералом-вешателем Хлудовым⁶. Тоже будем считать положительным персонажем?

Свое преступление Пилат совершает не ножом, а словом. Одним-единственным словом он определяет свою судьбу. Это единственное слово есть имя. И это не имя Иешуа.

«Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый отвесными лучами, упершись лицом в небо. Пилат еще придержал тишину, а потом начал выкрикивать:

— Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу...

Он сделал еще одну паузу, задерживая имя, проверяя, все ли сказал, потому что знал, что мертвый город воскреснет после произнесения имени счастливца и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут.

"Все? — беззвучно шепнул себе Пилат, — все. Имя!"

И, раскатив букву "р" над молчащим городом, он прокричал:

— Вар-равван!

Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнем уши. В этом огне бушевали рев, визги, стоны, хохот и свист» (гл. 2).

Одним словом Пилат определил на муку и Иешуа, и себя. Для работающего именно со словом писателя Булгакова это «убийство словом» очень значимо.

Понтий Пилат как человек, все же пославший Иешуа на смерть, и как чиновник, громко и «по должности» восхваляющий кесаря, не годится в положительные примеры.

Тут уместно отметить роль ложной цитаты.

Н.К. Маккавейский, профессор Киевской духовной академии, друг и сослуживец отца М. Булгакова, приписывает Пилату нарушение одного из законов Двенадцати таблиц: «Не должно слушать пустые крики народа (vanae voces populi), когда они требуют оправдания виновного или осуждения невиновного».

Книга Маккавейского с 1936 года была в домашней библиотеке Михаила Булгакова и была им прочитана. Так что на булгаковский образ Пилата эта цитата могла оказать влияние. Но на исторического Пилата — не могла. По той причине, что Маккавейский ошибся. Это не установление действительно древнейшего римского закона, а норма, установленная в конце III века по Рождестве Христовом. Эта норма восходит к императору Диоклетиану (вероятнее всего, до 295 года). Именно ему она приписывается в еще более позднем Кодексе Юстиниана, где она звучит так: Vanae voces populi non sunt audiendae nec enim vocibus eorum oportet, quando aut obnoxium crimine absolvi aut innocentem condemnari desideraverint (Cod. Iustin. 9, 47, 12)⁷.

При этом именно Пилат — единственный персонаж древних глав, который практически неотличим от своего образа в Евангелии и церковно-исторической литературе⁸.

Важно также отметить, что всерьез к Пилату Булгаков обращается лишь в 1934 году. «Сама сцена задумана давно. Но как же не давалась она писателю. Сколько уничтоженных листов в ранних тетрадях романа. Как слабы уцелевшие страницы в первой редакции. Во второй редакции вообще нет этих глав — автор их пропускает, оставляет "на потом". И только сейчас, на фоне несостоявшегося свидания с вождем вдруг натягивается внутренняя пружина диалога персонажей»⁹. Но Сталин 34-го года это не Сталин 28-го. Это уже единоличный и кровавый диктатор. И если образ Пилата в сознании Булгакова перекликается со Сталиным — то вряд ли писатель вкладывал в Пилата позитив.

Пилат, как и Хлудов, — персонаж трагический. Но «трагический» не значит «положительный».

Иешуа?..

Сербский исследователь М. Иованович настаивает, что «евангелие по Воланду» оказывается одновременно и «евангелием по Булгакову», и полагает, что «Булгаков писал свой роман с Воландовых позиций»¹⁰.

На мой взгляд, такое отождествление слишком жестоко и поспешно.

Так называемые «Пилатовы» главы «Мастера и Маргариты» кощунственны. Это неинтересно даже обсуждать. Любой христианин (а христианин — при максимально мягком и широком определении этого слова — это человек, который молится Христу) любой конфессии согласится с этой оценкой¹¹.

Вопрос в другом: а можно ли эту оценку (кощунство) перенести с «Пилатовых» глав на весь роман в целом и на самого Булгакова?

Образ любимого и положительного героя не набрасывают такими штрихами: «Ешуа заискивающе улыбнулся...»¹²; «Иешуа испугался и сказал умильно: только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сегодня»¹³; «Иешуа шмыгнул высыхающим носом и вдруг такое проговорил по-гречески, заикаясь»¹⁴.

«Пилатовы» главы написаны без любви и даже без сочувствия к Иешуа. Мастер говорит Ивану: «Я написал роман как раз про этого самого Га-Ноцри и Пилата»¹⁵. Довольно-таки пренебрежительное упоминание...

Булгаков не мальчик в литературе. Если он так описывает персонажа — это не его герой¹⁶.

Прежде всего поставим два вопроса.

Считает ли мастер себя учеником и последователем Иешуа?

Считает ли Булгаков себя учеником и последователем Иешуа?

Есть ли признаки, по которым можно судить об отношении мастера и Булгакова к Иешуа и к той этике всепрощения, которая преподносится устами Иешуа?

Иешуа, созданный мастером, не вызывает симпатий у него самого. Об Иешуа мастеру говорить неинтересно. «Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, — попросил Иван, — умоляю, я хочу знать.

— Ах, нет, нет, — болезненно дернувшись, ответил гость, — я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудов сделал бы это лучше меня...» (гл. 13).

Мастер совершенно чужд идеологии всепрощения, которую он вкладывает в уста Иешуа: «Описание ужасной смерти Берлиоза [Иваном Бездомным] слушающий [мастер] сопроводил загадочным замечанием, причем глаза его вспыхнули злобой:

— Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критика Латунского или литератора Мстислава Лавровича» (гл. 13). И снова: «В глазах его плавал и метался страх и ярость» (гл. 13).

Но и Булгаков не сочувствует тому Иешуа, который появляется на страницах романа о Пилате.

Главный и даже единственный тезис проповеди Иешуа — «все люди добрые» — откровенно и умно высмеивается в «большом» романе.

Стукачи и хапуги проходят вполне впечатляющей массой.

С явной симпатией Булгаков живописует погромы, которые воландовские присные устроили в мещанско-советской Москве. Уроки Иешуа тут явно не пригодились.

Булгаков явно одобряет силовое решение «проблемы Шарикова» профессором Преображенским в «Собачьем сердце». В больших романах Булгакова авторская симпатия на стороне тех, кто оказывает вооруженное сопротивление большевикам. Да и сам он хотя и врачом, но добровольно служил в белой армии (о чем не рассказывал даже жене)¹⁷.

В дневнике Елены Булгаковой о неприятностях критика Осафа Литовского (Латунского из романа) сообщается с радостью: «В "Советском искусстве" сообщение, что Литовский уволен с поста председателя Главреперткома. Гнусная гадина. Сколько зла он натворил на этом месте. [...] Говорил, что арестован Литовский. Ну, уж это было бы слишком хорошо» (5 июня и 6 сент. 1937 г.).

Значит, не свое мировоззрение Булгаков вложил в проповедь Иешуа. Булгаков явно не ставит себя в ученики «этого самого Га-Ноцри». Образ Иешуа, вопреки восторженным заверениям «образованцев», не есть икона. Это не тот Лик, в который верит сам Булгаков. Писатель создает образ вроде-бы-Христа, образ довольно заниженный и при этом не вызывающий симпатий у самого Булгакова.

Но зачем он выставил Христа в нелепом виде?

Тут — одно из двух.

Или Булгаков отождествил Иешуа с Иисусом Христом, причем в Христе он видел своего личного врага, а потому и высмеял Его так жестоко.

Но если это именно булгаковский взгляд на Христа, то он непонятен именно в биографическом аспекте. Почти все детали и сюжетные повороты «московских» глав романа так или иначе разрабатывались Булгаковым в других его произведениях. Но ничего похожего на «Пилатовы» главы из-под его пера не выходило. Ни рассказов, ни статей, ни фельетонов, в которых переиначивались бы евангельские сюжеты, прежде у него не было.

Неужели человек, который отказывался писать атеистические сценарии по госзаказу, решил это сделать по порыву сердца? Неужели тот, чье сердце отвращалось от атеистических карикатур, в своем «закатном»¹⁸ произведении, произведении, о котором он знал, что оно — последнее, стал осваивать новый для себя жанр травли верующих?

Но если ранее от себя Булгаков никогда ничего подобного не писал, то и «Пилатовы» главы нельзя просто вырвать из «Мастера и Маргариты», напечатать их в атеистическом журнале и при этом в качестве автора указать имя М.А. Булгакова.

Значит, не свой взгляд на Христа передал Булгаков. Тогда чей? В чьих глазах Христос превращается в Иешуа? И можно ли этого «другого» назвать единомышленником Булгакова?

Если Иешуа не икона, тогда, быть может, карикатура? Но на кого? На Христа? Биографически и психологически такая гипотеза выглядит крайне неправдоподобно.

Может ли быть другой, неевангельский образ Христа, который и утрирует Булгаков? В «просопографии» Христа могут ли быть иные лики — кроме атеистической пустоты и церковной иконы? И могут ли эти иные образы вызывать полемическое отношение Булгакова?

...В современном христианско-мусульманском диалоге есть очень интересная линия: христиане соглашаются с критикой Корана в адрес христиан. Но при этом ставят вопрос: чью веру представляет тот образ христианской веры, который критикует основатель ислама?

Пятая сура Корана «Трапеза» говорит: «И вот сказал Аллах: "О Иса, сын Марйам! Разве ты сказал людям: «Примите меня и мою мать двумя богами кроме Аллаха?»"» (116). Соответственно, опровергается тезис, согласно которому Троица — это Бог, Иисус и Мария.

Такого представления нет у современных христиан. Его никогда не было в православии. Но жизнь основателя ислама прошла вдали от ареала канонического православия. В аравийских пустынях доживали свой век древние гностические ереси. И вот там и в самом деле могло быть понимание Духа как женского начала. Весьма вероятно, что Мухаммед принял за христиан этих гностиков-сектантов. Полухристиан-полуязычников. И возмутился их оккультными построениями. Но то же самое сделала и Церковь за несколько столетий до этого, отчего, собственно, гностикам и пришлось уйти за пределы «ойкумены» — в те пески, где их и нашел Мухаммед¹⁹.

Вспомним и такой образец церковного фольклора.

В начале XX века в поезде из Питера в Москву в одном купе встретились батюшка и студент. Батюшка, как и положено представителям его сословия во все времена, — в рясе. Студент, как и положено представителям его сословия в те времена, — в революции. И начинает юноша задирать священника: «А знаете, святой отец, я в Бога-то не верю!» И смотрит испытующе...

Батюшка же благодушно ответствует: «Знаешь, я тоже...»

Тут уж изумился студент: «Да вы бы хоть притворялись, что ли, что вы верите, вам же за это деньги платят!» А батюшка продолжает: «Видишь ли, в такого бога, в какого не веришь ты, в такого бога не верю и я. Ибо когда ты говоришь "бога нет", ты, наверно, представляешь себе седобородого старичка, сидящего на облаке и бросающего на землю молнии... Но христианство не верит в таких богов. Открой учебник догматического богословия и посмотри, какие смыслы мы сопрягаем со словом "Бог", и, может быть, в таком случае ты не станешь отрицать нашу веру...»

Итак, представлений о Боге и о Христе может быть много. Булгаков подает образ Иешуа как заниженный и как вызывающий несогласие. С каким же из ранее созданных в культуре образов Христа Булгаков вступает в полемическую перекличку?

Если сосредоточиться на отрицательной программе, то есть на том, каких черт Иешуа лишен, — то перед нами Иисус Ренана. И вообще «исторической школы атеизма». Но у Иешуа есть позитивная программа. Есть главный тезис его проповеди. Это радикальный пацифизм.

Кто в мире Булгакова утверждал, что: 1) Иисус реально существовал; 2) Он не был Богом и не воскресал; 3) что главное, чему Он учил, — это всепрощение и пацифизм?

Наиболее яркое (а на советском культурном пространстве и наиболее авторитетное) лицо, представлявшее эту версию, — это Лев Толстой.

В 30-годы с каждым годом его авторитет все возрастал: советская власть простила Льву Николаевичу его графство, объявила классиком и начала издавать 90-томное полное собрание сочинений. Конечно, в это собрание входили и «богословские» труды Льва Толстого, отрицавшие Божественность Христа.

У Корнея Чуковского в «Воспоминаниях о М. Горьком» есть точная заметка: «Была Пасха. Шаляпин подошел к Толстому похристосоваться: — Христос воскресе, Лев Николаевич! — Толстой промолчал, дал Шаляпину поцеловать себя в щеку, потом сказал неторопливо и веско: — Христос не воскрес, Федор Иванович... не воскрес...».

Себя Лев Николаевич назначил в почетные безапелляционные цензоры Евангелия: «Читатель должен помнить, что не только не предосудительно откидывать из Евангелий ненужные места, но, напротив того, предосудительно и безбожно не делать этого, а считать известное число стихов и букв священными»²⁰.

Моралистика без мистики — вот «евангелие от Толстого». Всепрощение, непротивление и никаких чудес и демонов.

«Я говорил, — рассказывал арестант, — что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть». И еще: «Я, игемон, — ответил, оживляясь молодой человек, — рассказывал про царство истины добрым людям и больше ни про что не рассказывал. После чего прибежал один добрый юноша, с ним другие, и меня стали бить и связали мне руки»²¹.

Льва (Николаевича) видно по когтям: его Иисус тоже «ни про что не рассказывал», кроме всепрощения...

Родство Иешуа и рафинированного толстовского атеизма вполне очевидно.

И напротив, белогвардейская этика Булгакова оказывается в родстве с этикой церковных ортодоксов. Рыцарская этика «нетерпимых» крестоносцев была совсем иной: «По другую сторону войны всегда лежит мир, и если ради него нужно сразиться — мы сразимся»...²²

Да, Булгаков предлагает художественную версию толстовско-атеистической гипотезы. Но при этом вполне очевидно, что учение Иешуа не есть кредо Булгакова.

Примечания

1. Шенталинский В. Мастер глазами ГПУ // Новый мир. 1997. № 10—11.

2. Яновская Л.М. Последняя книга, или Треугольник Воланда. С. 457—461.

3. «Трактовка поведения Пилата у Булгакова совпадает с трактовкой известного христианского писателя Ф. Фаррара в его книге "Жизнь Иисуса Христа", книге, которую Булгаков знал с детства и из которой в пору работы над романом делал выписки» (Яновская Л.М. Последняя книга, или Треугольник Воланда. С. 136).

4. Икрамов К. «Постойте, положите шляпу...». А более всего — В. Петелин (Петелин В.В. Михаил Булгаков. Жизнь. Личность. Творчество. М., 1989).

5. При этом у Булгакова Пилат подчеркнуто героизирован: он — мужественный ветеран, именно за личные боевые подвиги награжденный титулом «Золотое Копье». Но тот, кто мог рисковать жизнью, не смог рискнуть карьерой.

6. «Был момент, притом на последних этапах работы над романом "Мастер и Маргарита", когда любимая пьеса "Бег" внезапно и с такой остротой "опрокинулась" в зеркало романа, что тайная близость Хлудова и Пилата стала явной. В четвертой редакции романа, в начале октября 1937 года: "в белом плаще с кровавым генеральским подбоем". Уже в следующей, пятой редакции Булгаков уберет слово, втянутое из "Бега"» (Яновская Л.М. Последняя книга, или Треугольник Воланда. С. 639—641).

7. См.: Grelle F. Diritto e società nel mondo romano. Roma, 2005. P. 376.

8. Князь тьмы // Неизвестный Булгаков. М., 1993. С. 99.

9. Яновская Л.М. Последняя книга, или Треугольник Воланда. С. 252.

10. См.: Jovanovitc M. Utopija Mihaila Bulgakova. Beograd, 1975. S. 165. Аналогична позиция М.М. Дунаева в его работе «О романе М.А. Булгакова "Мастер и Маргарита"» (М., 2005). Однако никаких следов собственно литературоведческого исследования эта брошюра М. Дунаева в себе не несет; автор просто берет как аксиому согласие Булгакова с Воландом и «блестяще» игнорирует любые контраргументы.

11. Отец Александр Мень писал одному из своих корреспондентов в феврале 1971 г: «Роман-то не о Христе вовсе, а о Пилате. Только Пилат там соответствует евангельскому образу (как он складывается из скудных свидетельств текста). Все же остальное, с моей точки зрения, имеет к Евангелию весьма отдаленное отношение. Это не трактовка, не интерпретация, а просто другое и о другом»; «У Булгакова все находится в противоречии с Евангелием. Это лишает нас возможности говорить о Иешуа Га-Ноцри как о Христе» (Андреева А. Александр Мень о романе «Мастер и Маргарита»» // Истина и Жизнь. 1999. № 9. С. 35—36).

12. Князь тьмы // Неизвестный Булгаков. С. 35.

13. Вторая редакция. Цит. по: Чудакова М.О. Жизнеописание М.А. Булгакова. С. 419.

14. Копыто инженера (1929—1930) // Булгаков М. Великий Канцлер. Князь тьмы. С. 39.

15. Князь тьмы // Неизвестный Булгаков. С. 99.

16. Оттого и пришлось Николаю Бурляеву, игравшему Иешуа как Иисуса, править булгаковский текст.

«Кириллова: Можно ли всерьез воспринимать слова Андрея Кураева, который считает, что в какой-то степени неверная трактовка романа может сделать его неким псевдо-Евангелием?

Бурляев: Я думаю, что в этом есть доля истины. Все зависит от трактовки, потому что, если бы я не изменил антиевангельские моменты в тексте Иешуа Га-Ноцри, то все звучало бы по-иному. Я пытался приблизить, насколько мог, данные мне сцены к истине» (Радио России. Окно в кино. Новая экранизация «Мастера и Маргариты». URL: http://www.radiorus.ru/news.html?rid=1104&date=22-12-2005&id=147596 (дата обращения: 25 декабря 2005 г.).

17. Яновская Л. Главы из новой книги о Михаиле Булгакове // Уральская новь. 2004. № 20.

18. Характеристика Булгаковым «Мастера и Маргариты» как «заветного романа» ставится под сомнение текстологами. «В письме от 15 июня 1938 г. слово "заветный" исследователи Л.М. Яновская и М.О. Чудакова читают как "закатный"» (Мягков Б.С., Соколов Б.В. Комментарии к письмам // Булгаков М.А. Чаша жизни: повести, рассказы, пьеса, очерки, фельетоны, письма. М., 1988. С. 590).

19. Подробнее об этом можно почитать в статье: Ибрагим Т. О каком искажении Библии говорил Пророк (в Интернете у нее есть много адресов).

20. Краткое изложение Евангелия // Евангелие Толстого. Избранные религиозно-философские произведения Л.Н. Толстого. М., 1992. С. 11.

21. Князь тьмы // Неизвестный Булгаков. С. 29.

22. Эти чеканные слова произносит король Артур (в исполнении Шона О'Коннори) в фильме «Первый рыцарь».