Хорошо ли кончается роман? Удачен ли, в конце концов, путь мастера?
Данте, посылая свое произведение правителю Вероны Кан Гранде делла Скала, поясняет, что комедия — это поэма, чье начало ужасно и печально, а конец прекрасен и радостен (Рай). Трагедия же — это произведение, которое начинается спокойно и приятно, а кончается печально и ужасно1.
По этому критерию что есть «Мастер и Маргарита»? Перед нами комедия или трагедия?
О судьбе мастера сказано красиво: «Он не заслужил света, он заслужил покой» (гл. 29).
И несколькими поколениями советских интеллигентов эти слова переживались как символ их скудных эсхатологических надежд. «Счастливый финал»...2
Почему все так рады за мастера, завидуют его «синице в руке», совсем не задумываясь о его утрате — о «журавле в небе», о Свете?
Сатана по определению, вступая в договор, что-то дает, а что-то забирает. И вот советских читателей почему-то жутко интересует, что мастер получил («покой»), но им совсем неважно, чего же он лишился (Света).
В русской литературной классике свет и покой едины. Булгаков даже для эпиграфа письма ко Сталину избрал некрасовское стихотворение, в котором была строка: «Вдруг ангел света и покоя мне песню чудную запел»...3 Булгаков же ставит эпиграфом к своему «Бегу» строки Жуковского:
Бессмертье — тихий, светлый брег;
Наш путь — к нему стремленье.
Покойся, кто свой кончил бег!
Свет и Покой (Мир) — это имена Христа и дары Христа. «Я свет миру» (Ин. 8:12). «Мир Мой даю вам» (Ин. 14:27). «Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир» (Ин. 16:33). Ангел (вестник, посланник) Христа — это, конечно, ангел Света и Покоя.
И в богословии, и в фольклоре покой, оторванный от света, — это темный покой, могильный мрак.
А хорошо ли мастеру быть в темном, бессветном покое? Чего лишился мастер, отказавшись от света? От чего отгородил его «покой», подаренный Воландом?
Сначала — об утрате. О Свете. О Небе.
Осенью 1933 года Булгаков записывает: «Встреча поэта с Воландом. Маргарита и Фауст. Черная месса. — Ты не поднимешься до высот. Не будешь слушать мессы. Но будешь слушать романтические — ...Маргарита и козел. Вишни. Река. Мечтание. Стихи. История с губной помадой»4.
В рукописи 1936 года это оформлено уже так: «Тебя заметили, и ты получишь то, что заслужил... Исчезнет мысль о Га-Ноцри и о прощенном игемоне. Это дело не твоего ума. Ты никогда не поднимешься выше, Ешуа не увидишь. Ты не покинешь свой приют... Он шел к дому, но уж не терзали сомнения, и угасал казнимый на Лысом Черепе, и бледнел и уходил навеки, навеки шестой прокуратор Понтийский Пилат. Конец»5.
Тот, кто написал книгу вроде бы о Христе, ко Христу допущен не будет. Выше не поднимется. Ничего не будет видеть, помнить, а значит, сознавать.
Так выздоровел ли мастер в воландовском посмертном «покое»? Хорошо ль ему там с «потухшей памятью»? Радостен ли темный покой манкурта?
Не забудем, что о лишении мастера света пишет слепнущий Булгаков. Когда человек чего-то лишается, он начинает особо ценить нечто, ранее привычное и почти незаметное. Например — свет и зрение. Особенно трагично это для человека, который всецело живет в мире чтения — для писателя (как Булгакова, так и мастера)6.
Завершение романа могло бы показаться оптимистическим: Пилат ушел с Иешуа, мастер получил покой... В полете с Воландом преображаются все: меняется Маргарита, меняется сам Воланд, становится красив Бегемот, из шута в рыцаря преображается Коровьев, меняет свои черты Азазелло.
Преображаются все — кроме мастера.
Мастер меняется лишь в одежде. Ни глаза, ни лицо, ни душа у него не меняются: «Маргарита хорошо видела, как изменился мастер. Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу, и она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног мастера, Маргарита видела на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор. Подобно юноше-демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будто знакомой хорошо и любимой, и что-то, по приобретенной в комнате № 118-й привычке, сам себе бормотал (курсив наш. — А.К.)» (гл. 32). Пациент остался пациентом...
А вот — последнее появление мастера в романе: «Женщина выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека.
— Так, стало быть, этим и кончилось?
— Этим и кончилось, мой ученик, — отвечает номер сто восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану и говорит:
— Конечно, этим. Все кончилось и все кончается... И я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо» (эпилог).
Так чем же «все кончилось»? Вот этим: «пугливо озираясь». Как можно в этом увидеть «знак воскресения героев и их восхождения к высшим сферам бытия»7 — мне не понять.
Мастер, и так в ходе романа лишенный имени (точнее, донашивающий один из титулов Воланда), теперь становится просто номером... Ничего себе «покой»!
Ну а поскольку сон Понырева неизменно-ежегоден, то, выходит, и мастер никуда уйти не волен. Он вновь и вновь в весеннее полнолуние, «пугливо озираясь», тащится по лунному лучу в ненавистную ему Москву8.
И вечной стала небритость мастера.
Бритость в романе — это знак довольства и успешности.
Мастер же небрит во сне Маргариты, при встрече с Воландом и в финальном сне профессора Понырева.
«Оборван он, не разберешь, во что он одет. Волосы всклокочены, небрит. Глаза больные, встревоженные. Манит ее рукой, зовет. Захлебываясь в неживом воздухе, Маргарита по кочкам побежала к нему и в это время проснулась» (гл. 19).
«...Непомерной красоты женщина выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека» (эпилог).
«Иванушкин гость, называющий себя мастером, был в своем больничном одеянии. Небритое лицо его дергалось гримасой, он сумасшедше-пугливо косился на огни свечей, а лунный поток кипел вокруг него.
Маргарита сразу узнала его, простонала, всплеснула руками и подбежала к нему. Она целовала его в лоб, в губы, прижималась к колючей щеке, и долго сдерживаемые слезы теперь бежали ручьями по ее лицу. Она произносила только одно слово, бессмысленно повторяя его:
— Ты... ты... ты...
— Мастер отстранил ее от себя и глухо сказал:
— Не плачь, Марго, не терзай меня. Я тяжко болен. — Он ухватился за подоконник рукою, как бы собираясь вскочить на него и бежать, оскалил зубы, всматриваясь в сидящих, и закричал: — Мне страшно, Марго! У меня опять начались галлюцинации» (гл. 24).
Мастер же в своем подвале после возвращения из психушки «был выбрит впервые, считая с той осенней ночи (в клинике бородку ему подстригали машинкой)» (гл. 30).
Так почему же потом он снова небрит? Почему в последнем появлении в романе он уже даже и не мастер, а просто номер 118? Он тождествен камере своего заключения? Наркотический сон Ивана дает ему доступ к той бездне, где проходит посмертие мастера... И оно безрадостно.
Выходит, не смогла Маргарита привести его к покою. Ему боязно и плохо с ней в мире, где даже свет не обещан. А Маргарита из провокатора стала конвойным.
Маргарита затащила мастера в свой сон (кошмар?).
«Приснилась неизвестная Маргарите местность — безнадежная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. Какой-то корявый мостик. Под ним мутная весенняя речонка, безрадостные, нищенские, полуголые деревья, одинокая осина, а далее, — меж деревьев, — бревенчатое зданьице, не то оно — отдельная кухня, не то баня, не то черт знает что. Неживое все кругом какое-то и до того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика. Ни дуновения ветерка, ни шевеления облака и ни живой души. Вот адское место для живого человека! И вот, вообразите, распахивается дверь этого бревенчатого здания, и появляется он. Довольно далеко, но он отчетливо виден. Оборван он, не разберешь, во что он одет. Волосы всклокочены, небрит. Глаза больные, встревоженные. Манит ее рукой, зовет. Захлебываясь в неживом воздухе, Маргарита по кочкам побежала к нему и в это время проснулась» (гл. 19).
Сравниваем с описанием посмертного финального «покоя»:
«— Зачем? — продолжал Воланд убедительно и мягко, — о, трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать...
Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после полуночной луны. Мастер шел со своею подругой в блеске первых утренних лучей через каменистый мшистый мостик. Он пересек его. Ручей остался позади верных любовников, и они шли по песчаной дороге.
— Слушай беззвучие, — говорила Маргарита мастеру. — Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом» (гл. 32).
Реперы пространства тождественны: мостик, домик, ручей (речонка). Время также — ранняя весна. При единстве хронотопа отличается его восприятие (описание).
Попробуем приглядеться не только к местности, но и к той вечности, по которой обречен бродить призрак мастера (именно призрак; не будем забывать, что тело мастера, отравленное Азазелло, не то сгорело в арбатском подвале, не то осталось в палате № 118).
Фауст по воле и милости Бога избежал вечного общения с Мефистофелем и его командой. А вот мастеру далеко до такой участи. Он и по смерти остается во власти Воланда. Мастер не переходит в мир Христа, в мир ангелов. И в вечности мастер зависим от Воланда и его даров.
Дары же Воланда всегда по меньшей мере двусмысленны. Во всем романе он наиболее откровенно врет именно в этой сцене прощания с мастером.
О Пилате Воланд говорит так: «Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать» (гл. 32).
Стоп! Ведь Иешуа через Левия Матвея просил за мастера, а не за Пилата!
Второй звоночек: Воланд предлагает мастеру создать гомункула: «Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда» (гл. 32).
Снова ложь: Воланд подменяет Фауста Вагнером: гомункула создал Вагнер, «лаборант» Фауста, и, по оценке своего учителя, «беднейшее из всех земных исчадий». Фауст в это время был в летаргическом сне.
Вагнер — безнадежный книжник:
«Меня леса и нивы не влекут,
И зависти не будят птичьи крылья.
Моя отрада — мысленный полет
По книгам, со страницы на страницу.
Зимой за чтеньем быстро ночь пройдет,
Тепло по телу весело струится,
А если попадется редкий том,
От радости я на небе седьмом».
Но не таков Фауст:
«Я на познанье ставлю крест.
Чуть вспомню книги — злоба ест».
Фауста тошнит от «спального колпака и халата» Вагнера. Воланд же, называя мастера Фаустом, подсовывает ему вагнеровский мирок: «Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак» (Маргарита о жизни в обещанном «домике», гл. 32).
Фауста мутило от его размеренно-предсказуемой лабораторно-домашней жизни:
«Я проклинаю мир явлений,
Обманчивых, как слой румян.
И обольщенье семьянина.
Детей, хозяйство и жену»9.
Фауст мечтал о деятельности, мастер (пока был жив) — о беспамятстве и покое. Что ж, спокойней всего на кладбище.
Примечательно, что дух зла действует с ловкостью наперсточника. Фауст не желает вести размеренно-домоседскую жизнь, и Мефистофель тут же подсовывает ему свой навязчивый сервис: «Фауст. Жить без размаху — никогда! Мефистофель. Вот, значит, в ведьме — и нужда10».
Мастеру, напротив, по сердцу арбатский подвальчик, домашний уют. Но дар Воланда все тот же — ведьма.
Ведьма и королева Варфоломеевской ночи в приложении к домашнему обиходу — «Ловите гранату! Не бойтесь, она ручная!» Дерзаний у мастера нет, творчества уже нет, пути нет. Зато ведьма теперь всегда с ним.
И лепка нового11 гомункула вряд ли чем обогатит мир призраков: в «Фаусте» гомункул как раз жаждет обрести плоть, вырваться из своей стеклянной реторты. И как мастер сможет дать плоть гомункулу, если он и сам ее лишен?
Вспомним, как пугается Иванушка, заметив, что пришедший попрощаться с ним Мастер не отбрасывает тени на пол:
«— А вы сами не будете разве? — тут он поник головой и задумчиво добавил: — Ах да... Что же это я спрашиваю, — Иванушка покосился в пол, посмотрел испуганно» (гл. 30).
Стоит вспомнить ложное воскресение мертвецов на балу Воланда: к рассвету «толпы гостей стали терять свой облик. И фрачники и женщины распались в прах. Тление на глазах Маргариты охватило зал, над ним потек запах склепа» (гл. 23). Нет, гомункулу тут не помогут...
И как сможет освободить гомункула (Анаксагор в «Фаусте» говорит гомункулу: «Ты... жил, оградясь своею скорлупой»12) тот, кто сам стал «человеком в футляре»? Впрочем, одного гомункула мастер уже создал: из Христа-Богочеловека он попробовал слепить человечка...
Ну, а если мы вспомним «Собачье сердце», то поймем, что для Булгакова идея гомункула была похоронена раз и навсегда13.
Что еще Воланд уготовил мастеру на вечность? Точно ли перед нами «романтическая картина идеального инобытийного мира»14?
Первый дар — призрак Маргариты. Качество этого подарка вызывает определенные сомнения, изложенные в предыдущих главах.
Следующий дар — музыка Шуберта.
Из окончательного текста романа трудно понять, почему именно Шуберт станет неразлучным с мастером. Но в ранних вариантах все яснее. Там звучит романс Шуберта «Приют» на стихи Рельштаба: «Черные скалы, вот мой покой»: Варенуха «побежал к телефону. Он вызвал номер квартиры Берлиоза. Сперва ему почудился в трубке свист, пустой и далекий, разбойничий свист в поле. Затем ветер. И из трубки повеяло холодом. Затем дальний, необыкновенно густой и сильный бас запел, далеко и мрачно: «...черные скалы, вот мой покой... черные скалы...» Как будто шакал захохотал. И опять «черные скалы... вот мой покой...»15. Или: «Нежным голосом запел Фагот... черные скалы мой покой»16.
Вот и отгадка, что значит «покой без света».
Романс Шуберта, исполняемый Воландом по телефону, отсылает нас не только к Мефистофелю, но и к оперному Демону Рубинштейна. Декорации пролога оперы «Демон» в знаменитой постановке с участием Шаляпина легко узнаваемы читателем булгаковского романа — нагромождения скал, с высоты которых Демон — Шаляпин произносит свой вступительный монолог «Проклятый мир».
Так что «божественные длинноты» Шуберта, воспевающего черные скалы, Воланд превратил в инструмент замаскированной пытки. Теперь протяженность этих длиннот будет неограниченна...
Еще один Воландов дар — «старый слуга».
Значит, кто-то и в вечности останется «слугой»? В христианстве такого представления нет. Мертвый слуга за гробом — это египетские «ушебти». В гроб египтян клались деревянные фигурки рабов. Предполагалось, что именно они будут выполнять черную работу в загробном мире, в то время как люди (то есть собственно египтяне) будут радоваться плодам «полей Иалу». А это означает, что посмертие, организованное Воландом, — это нехристианское посмертие. Вечность с буратинами. И мелькнувший там Иешуа не более похож на Иисуса, чем египетский фаллический знак (анх) — на Голгофский Крест.
Следующий подарок — «домик».
О качестве этого дара можно судить и по тому, что он не впервые возник в творчестве Булгакова. Воланд современному расхристанному читателю кажется симпатягой. Но у Булгакова не раз возникала тема высокого начальства, которое помогает бедному интеллигенту решить квартирный вопрос и избавиться от Шариковых и прочих Аннушек. «Ночью я зажег толстую венчальную свечу. Свеча плакала восковыми слезами. Я разложил лист бумаги и начал писать на нем нечто, начинавшееся словами: председателю Совнаркома Владимиру Ильичу Ленину. Все, все я написал на этом листе: и как я поступил на службу, и как ходил в жилотдел, и как видел звезды над храмом Христа, и как мне кричали: — Вылетайте как пробка... Ночью я заснул и увидал во сне Ленина. Я рассказывал про звезды на бульваре, про венчальную свечу и председателя... — Так... так... так... — отвечал Ленин. Потом он позвонил: — Дать ему ордер на совместное жительство с его приятелем. Пусть сидит веки вечные в комнате и пишет там стихи про звезды и тому подобную чепуху»17.
Значит, дар, полученный мастером, мог бы ему вручить и Ленин. Значит, Воланд вручает мастеру «ленинскую премию». Темы сходства Воланда и Ленина касаться не будем18. Просто отметим, что от «потусторонней» силы мастер получает вполне посюсторонний, «кесарев» дар. Невысока же для него оказалась планка мечтаний и цена соблазна...
Мастер получает именно тот дар, из-за которого грызутся члены МАССОЛИТа. В редакции 1939 года Булгаков именует писательское «Переделкино» — «Передракино» (в монологе поэта Рюхина перед памятником Пушкину).
Только советская «образованщина», испорченная «квартирным вопросом» и мечтой о дачном домике в Переделкино могла увидеть в этом достойную замену Небесному Иерусалиму и христианскому раю.
Маргарита увещевает мастера обзавестись «домиком с венецианскими окнами». Но именно в таком домике и жил Фауст, и именно на эти окна у него была аллергия:
«Назло своей хандре
Еще я в этой конуре,
Где доступ свету загражден
Цветною росписью окон!»
Фаусту, «чья жизнь в стремлениях прошла», Мефистофель однажды предложил следующий жизненный план:
«Возьмись копать или мотыжить.
Замкни работы в тесный круг.
Найди в них удовлетворенье.
Всю жизнь кормись плодами рук,
Скотине следуя в смиренье.
Вставай с коровами чуть свет,
Потей и не стыдись навоза —
Тебя на восемьдесят лет
Омолодит метаморфоза».
Фауст гневно протестует:
«Жить без размаху? Никогда!
Не пристрастился б я к лопате,
К покою, к узости понятий»19.
И вот мирок, из которого вырвался Фауст, Воланд предлагает мастеру как высшую награду.
Воланд сам упомянул Фауста и обещал мастеру то, что якобы привело бы в восторг самого Фауста. Но в действительности мастеру он подсунул то, что у Фауста вызывало лишь приступы хандры.
Живой мастер совсем не похож на Фауста. Но призрак мастера, как кажется, пробует уже переживать по-фаустовски. Последнее, что сделал призрак мастера, покидая свой земной дом, — бросил в огонь не только свою рукопись, но и еще какую-то чужую книгу: «Мастер, уже опьяненный будущей скачкой, выбросил с полки какую-то книгу на стол, вспушил ее листы в горящей скатерти, и книга вспыхнула веселым огнем» (гл. 30). В этом поступке в мастере проснулось что-то от Фауста (жажда скачки, полета, новизны). Оттого Воланд и поминает Фауста. Но на деле-то он подсовывает мастеру не фаустовский идеал, а вагнеровский. И этот статично-книжный вагнеровский рай точно не будет радовать мастера. Воланд дарит мастеру «счастье с чужого плеча». Оно ему будет «жать» и «натирать» душу.
Дурно пахнущую авантюру Воланд предлагает мастеру. Причем «сквозь зубы»: «Маргарита тихонько плакала, утирая глаза большим рукавом. — Что с нами будет? — спросил поэт. — Мы погибнем! — Как-нибудь обойдется, — сквозь зубы сказал хозяин и приказал Маргарите: — Подойдите ко мне... Вы станете не любовницей, а его женой, — строго и в полной тишине проговорил Воланд, — впрочем, не берусь загадывать. Во всяком случае, — он повернулся к поэту, — примите от меня этот подарок, — и тут он протянул поэту маленький черный револьвер. Поэт, все так же мутно и угрюмо глядя исподлобья, взял револьвер»20.
Как тут не вспомнить другое описание бессветной вечности?
«— Я не верю в будущую жизнь, — сказал Раскольников. Свидригайлов сидел в задумчивости. — А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, — сказал он вдруг. "Это помешанный", — подумал Раскольников. — Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится. — И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! — с болезненным чувством вскрикнул Раскольников. — Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! — ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь»21.
Вечность без вдохновения ждет мастера. «— Так, стало быть, в Арбатский подвал? А кто же будет писать? А мечтания, вдохновение?
— У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет, — ответил мастер, — ничто меня вокруг не интересует, кроме нее, — он опять положил руку на голову Маргариты, — меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал» (гл. 24).
Мастеру еще предстоит узнать страшную правду о своей творческой импотенции: без воландовского вдохновения он уже не сможет написать ничего подобного своему сгоревшему роману... Дар Воланда выпил из него всю душу — как толкиеновское Кольцо Всевластья...
Воланд подарил этот роман мастеру. Воланд же (через Азазелло) его и сжег. Дары Воланда всегда двусмысленны. Мастер ведь уже предчувствовал, с кем связался и чем все это кончится: «Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами» (гл. 13).
Вспомним еще револьвер, который в рукописи 1936—1937 годов Воланд дарит мастеру, и картина станет вполне богословски-канонической.
По наблюдению святых отцов, когда человек вступает в общение с князем тьмы, в его душу начинает постепенно проникать отчаяние. Ты вроде бы стал хозяином жизни, пробудившиеся в тебе страсти должны толкать тебя к наслаждению жизнью... И вдруг — тоска, «спрут в душе». Это твой новый «духовный покровитель» вдруг сбрасывает маску и дышит тебе в лицо открытым холодом и жаждой уничтожения.
Зато в понятье вечной пустоты
Двусмысленности нет и темноты...
Конец? Нелепое словцо!
Чему конец? Что, собственно, случилось,
Раз нечто и ничто отождествилось(Мефистофель в «Фаусте» Гете)22.
Несколько примеров общения с этим духом небытия приводит св. Игнатий Брянчанинов в «Аскетических опытах». Вот один из них: Петербургский чиновник занимается молитвенным подвигом, некстати и без духовного руководства начитавшись преп. Симеона Нового Богослова — самого мистического и самого лиричного из отцов. Приходит рассказать о своих видениях в монастырь и говорит, что видит сияние, исходящее от икон, ощущает благоухание и сладость необычайную во рту и т. д. Монах, выслушав его, задает ему один-единственный вопрос: «А не приходила ли Вам в голову мысль убить себя?» Оказывается, уже пытался бросаться в реку, да оттащили... И монах поясняет, почему он задал такой вопрос: как во время покаянного плача бывает минута тихого и светлого спокойствия, так и в минуты ложных наслаждений, бывает, прелесть выдает себя и сквозь первоначальный восторг проступает конечная цель духа зла — уничтожение человека23.
Вот и Маргарита еще до встречи с мастером впустила в себя мечту о небытии: «Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста» (гл. 13). Радуется смерти и мастер...
Но видна ли была не Брянчанинову, а Булгакову связь между отчаянным самоубийством и дьяволом? Да: параллельно с «Мастером и Маргаритой» он пишет «Театральный роман». И вот там эта связь осознается героем очень четко:
«Смертельный ужас охватил меня. Умирать страшно. Я приложил дуло к виску, неверным пальцем нашарил собачку. <...> В это же время снизу послышались очень знакомые мне звуки, сипло заиграл оркестр, и тенор в граммофоне запел: "Но мне бог возвратит ли все?!" "Батюшки! "Фауст"! — подумал я. — Ну, уж это, действительно, вовремя. Однако подожду выхода Мефистофеля. В последний раз. Больше никогда не услышу". Оркестр то пропадал под полом, то появлялся, но тенор кричал все громче: "Проклинаю я жизнь, веру и все науки!" "Сейчас, сейчас, — думал я, — но как быстро он поет!.." Тенор крикнул отчаянно, затем грохнул оркестр. Дрожащий палец лег на собачку, и в это мгновение грохот оглушил меня, сердце куда-то провалилось, мне показалось, что пламя вылетело из керосинки в потолок, я уронил револьвер. Тут грохот повторился. Снизу донесся тяжелый басовый голос: "Вот и я!"24 Я повернулся к двери. В дверь стучали. Властно и повторно. Я сунул револьвер в карман брюк и слабо крикнул: "Войдите!" Дверь распахнулась, и я окоченел на полу от ужаса. Это был он, вне всяких сомнений. <...> Передо мною стоял Мефистофель».
В финале тело мастера уже убито. Душа... Но что такое «душа» со стертой памятью? О чем он будет писать? И для кого?
В избушке с засаленным колпаком и пустой ретортой мастера ждет бесполезное «гусиное перо». Бесполезно оно оттого, что мастер уже лишен творческого дара: «У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет, — ответил мастер, — ничто меня вокруг не интересует, кроме нее, — он опять положил руку на голову Маргариты, — меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал» (гл. 24)...
Это перо будет царапать его душу и память, взывая к исполнению уже невозможного писательского долга... Меня так в студенческие годы царапала пишущая машинка: скоро уже конец семестра и пора сдавать курсовую, говорила она мне с каждой неделей все настойчивее, а ты еще и не приступал!
Перо не нужно тому, кому неинтересны люди. А это уже именно так: в посмертном полете «ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки» (гл. 32).
Бесполезно перо и потому, что даже если бы мастер и смог что-либо написать, книги, написанными умершими духами, к людям не приходят. Мастер будет существовать без читателей. И тогда даже атеисты, травившие его за «пилатовщину», покажутся ему вожделенными читателями и ценителями... Кому да и о чем сможет написать мастер, если люди ему уже неинтересны25, а в общение с Богом и ангелами («свет») он не вошел, будучи изолированным в своем «покое»?
А вот от романа, написанного им на земле, мастеру никуда не деться: «Я помню его наизусть... Я теперь ничего и никогда не забуду... Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно» (гл. 13).
Воланд позаботился о том, чтобы этот страх оставался в мастере навсегда. Он поселил его в зацветающем вишневом саду. Вишня в цвету — это прекрасно, спору нет. Но ведь мастер перешел в мир иной — и перешел навеки. Он — вне времени. Значит, ничего нового, иного его не ждет. Вишни будут цвести всегда. Но если они вечно цветут, значит, никогда не дадут ягод...
Творческая личность обрекается на бесконечное повторение пусть и прекрасных, но земных и уже бывших моментов26. Если какие-то тени и будут навещать его27, — то под строгим условием: «Не тревожить». Значит, все будет узнаваемо и стерильно. Новизна не возмутит мир мастера... В общем, Воланд дарит мастеру вечность не первой свежести.
Но прекрасно ли цветение вишен именно для мастера? Бывает, что день, праздничный для всех, оказывается траурным для одной семьи. Если в этой семье несчастье произошло в новогоднюю ночь, то на годы вперед огни новогодних елок будут не радовать, а мучить. Так какие же ассоциации могут вызывать у мастера цветущие вишни?
Вишня цветет в мае. Май и есть месяц очной встречи с Воландом, месяц сумасшествия и смерти мастера. Значит, вся боль последних недель жизни мастера будет ему напоминаема постоянно. Как весеннее праздничное полнолуние каждый год лишало покоя Ивана Бездомного, так и мастеру придется маяться каждый май, точнее — будет вечный май с вечно зацветающими, но никогда не плодоносящими вишнями...
Как и Фауст, мастер получил свои дары в пасхальное время. Пасха — значит переход. Мастер в эту ночь перешел от земной жизни к посмертному, вечному существованию. Качество перехода определяет и качество этого существования. Вот последнее земное слово мастера: «— Отравитель, — успел еще крикнуть мастер. Он хотел схватить нож со стола, чтобы ударить Азазелло им, но рука его беспомощно соскользнула со скатерти» (гл. 30). Вот первое слово его призрака: «Открыв глаза, тот глянул мрачно и с ненавистью повторил свое последнее слово: — Отравитель...» (гл. 30). Со мраком в душе мастер перешел рубеж вечности. «Он не заслужил света...» (гл. 29).
Заметим, кстати, что мастер не смог встретить свою смерть, как Иешуа. Никаких «добрых людей». Иешуа — не его идеал. Симпатии и сердце мастера с Пилатом.
Пилат же провел «двенадцать тысяч лун»28 с разбитой чашей вина и верным псом. Теперь мастеру предстоит та же участь: с пустой ретортой, сухим гусиным пером и неотвязной Маргаритой...
В те же годы другой великий писатель — Толкиен — пояснил, кто может дарить вечность такого качества, то есть земные блага, умножаемые на бесконечность. Бессмертие на земле — это дар от Кольца Всевластья, точнее, от его Черного Властелина. Бильбо тяготится этим даром: «Я чувствую себя как кусок масла, размазанный по слишком большому куску хлеба»29.
Такая же боль ждет и мастера в домике, который подарил ему сатана. Пытка покоем. Наказание тупиком. Пусть вишни, пусть Маргарита. Но нет Христа. Нет вертикали, Выси. И даже Воланд распрощался с мастером навсегда. Маргарита подчеркивает, что это «вечный дом» (гл. 32) мастера...
И вновь сравним с Толкиеном. В его рассказе «Лист Ниггла» все очень похоже. Умирает осмеянный всеми художник. И он поселяется в своей последней картине. Тоже дом, тоже дерево... Но, прожив в этом мире время, необходимое для исцеления его души, художник идет дальше — в Горы. А мастеру некуда идти из своего бессветного «покоя»... Ведь «вода жизни» для него — не Христос, а просто водка30.
Когда-то Воланд напомнил: «Все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере» (гл. 23). Мастер получил по своей вере. Но по тому, что он получил, можно составить представление о предмете его веры, о скудости его веры и его мечты... «Вы нас убили, мы мертвы. Ах, как это умно! Как это вовремя!» (гл. 30).
Алогический финал судьбы Маргариты был прописан в романе еще раньше. Развязка произошла уже тогда, когда Маргарита приняла предложение стать хозяйкой сатанинского бала:
«— Короче! — вскричал Коровьев, — совсем коротко: вы не откажетесь принять на себя эту обязанность?
— Не откажусь, — твердо ответила Маргарита.
— Кончено! — сказал Коровьев...» (гл. 22).
На такое подозрение наводит то обстоятельство, что «ни в одной редакции романа... герой так и не увидит свой вечный дом. Не войдет в него... Сладкий покой — сад <...> музыка Шуберта, Маргарита, возможность мыслить и даже творить — ему обещаны. Обещаны голосом Воланда. Обещаны устами Маргариты»31.
Сам мастер не видит никакого домика и сада.
«Мастеру казалось...» (гл. 32) — вот последнее переданное Булгаковым состояние мастера. Лишь Воланд и Маргарита нашептывают ему о том, что вот-вот будет дано ему в награду. Этакая «агитбригада ада».
Точно так же Иешуа успокаивает Пилата вопреки всякой очевидности. Иешуа уверяет Пилата, что казни не было, но при этом сам Иешуа предстает в этой же сцене «в разорванном хитоне и с обезображенным лицом» (эпилог). Иешуа (вновь говорю: Иешуа — персонаж романа, написанного мастером и Воландом — «мессиромастером», — а не евангельский Иисус) и Маргарита в равной степени используются Воландом.
Маргарита ради встречи с мастером готова была стать ведьмой, отдать и душу и тело сатане. Сначала мастер зовет Маргариту в «баню с пауками». Маргарита согласна. Что ж, настала ночь оплаты счетов. Теперь она ведет мастера по указке Воланда.
Дары Воланда всегда имеют двойное дно. «Дьявол очень старый вор. Не веди с ним разговор», — говорил архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховской), когда-то поэт и блестящий молодой человек, друг Марины Цветаевой.
«Вишни. Река. Мечтание. Стихи...» Финал «подчеркнуто, нарочито идилличен; он перенасыщен литературными атрибутами сентиментально-благополучных фильмов. Такая подчеркнутая литературность и сама по себе способна уже вызвать подозрения»32. А уж если все эти штампованные блага даруются сатаной...
«Но среди книг, которые в последние годы работы над романом лежат у Булгакова под рукой и которыми он пользуется как справочной литературой, — сочинение Н.К. Маккавейского "Археология истории страданий Господа Иисуса Христа" (Киев, 1891), а в нем такие строки: "Вечный дом — часто употреблявшееся у евреев название для гробниц"»33.
Не стоит завидовать участи мастера. Тот, кто всю жизнь сам себя добровольно заключал то в музей, то в подвал, то в психушку, и по смерти не найдет свободы.
Цветущий неплодоносящий сад.
Чернильница, которая никогда не сможет помочь с рождением нового романа.
Гомункул, бесплодная Маргарита — это все намеки на одну беду: бездетность. И сам Булгаков — бездетный муж трех жен. Причем по своей вине. Два аборта первой жены (ох, Фрида...). А потом, «морфия с тех пор боялся всегда. И — врач, считавший, что морфинизм может иметь пагубные последствия для потомства, — он, так жаждавший отцовства, отцовства себе не разрешил...»34.
И мастеру своему — тоже...
Булгаков настолько остро переживает свою бездетность, что 10-летнему пасынку Сереже Шиловскому разрешает рисовать прямо в рукописи своего главного романа...35
Может быть, потому, что Воландовы дары будут не утешать, а терзать, Воланд и маскируется и на прощанье говорит, что поднесенные им дары не только и не столько от него самого, сколько от Иешуа: «То, что я предлагаю вам, и то, о чем просил Иешуа за вас же» (гл. 32).
Плохо кончается роман. Беспросветно. В этом отличие фаустианы XX века от традиции прошлых веков. Нет здесь Deus ex machina. Нет спасающего и всеизменяющего вторжения Божьего промысла. И это самое страшное предупреждение романа: все может кончиться плохо. Есть такая мера человеческого забвения Творца и отречения от Него, когда и Небо уже бессильно. Шутки могут заходить необратимо далеко.
Так в чем же грех мастера? Почему он не заслужил света? В чьих глазах он «согрешил»? От кого он принимает свою полунаграду, полунаказание?
Ясно, что его грех связан с его романом. Но что же было грехом — написание романа в синергии с Воландом или его сожжение?
Приговор мастеру выносит Иешуа (второстепенный персонаж его романа о Пилате). Персонаж судит своего автора. Но автор не один — есть соавтор, Воланд. Иешуа — создание не только мастера, но и Воланда. Поэтому Воланда он просит о покое для мастера. Для Воланда эта просьба призрака, вызванного им же самим к жизни, досадна и нелепа. И без нее Воланд уже решил, что делать с мастером, а заодно и с Маргаритой36.
Тогда понятно, что грехом (с точки зрения Иешуа, а отнюдь не моей) оказывается именно сожжение романа. Мы уже знаем, что призраки чахнут, если их оставлять без внимания...
Мастер должен был впустить «евангелие от Воланда» в мир, но — испугался. Воланд пробовал подтолкнуть его к тиражированию рукописи, подослав к нему Маргариту. «Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером» (гл. 13). Уже после провала мастер «шепотом вскрикивал, что он ее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит!» (гл. 13) (так Иешуа не винит Понтия Пилата). Маргарита же именно после издательского провала рукописи стала отдаляться от мастера: «Теперь мы больше расставались, чем раньше. Она стала уходить гулять» (гл. 13).
Воланд не наградил мастера.
Заказчика что-то не устроило в изделии?
Не исключено. Интересно сопоставить упоминание о первой рукописи в тексте «Мастера и Маргариты» и последнее.
Первое — это поэма Ивана Бездомного о Христе. Она сочтена заказчиком (Берлиозом) неудачной: Христос в ней слишком реалистичен. И отвергнута.
Последняя рукопись, упоминаемая в романе, — труд мастера. Тоже о Христе. И его сжигает Азазелло. Может, и мастер чем-то не угодил своему потустороннему заказчику и сделал образ Иешуа более человечным и привлекательным, чем было надо?
В романе нет одобрительных отзывов самого Воланда о труде мастера37.
Грустная вечность ждет мастера, скорее всего, не потому, что он и его роман чем-то не устроили Воланда. Просто милосердие, прощение и рай — это «не его ведомство»38. Он может делиться лишь тем, чего у него в избытке, — смертью, пустотой и отчаянием.
И кроме того, ни один порядочный черт просто не обязан быть правдивым и держать свое слово.
Так что я вынужден собраться с силами и решительно, бескомпромиссно и мужественно заявить о своем несогласии с любимой Православной энциклопедией. Да, именно православной, а не «булгаковской». Там в шестом томе есть статьи и об Афанасии и Михаиле Булгаковых. А сказано в курируемом патриархом издании следующее:
«Воланд творит суд над людьми, в чьих душах торжествует зло, но не властен над теми, кому свойственны любовь и доброта. Мастер и Маргарита избавляются от власти зла: пройдя через страдания, они оказались достойны милосердия, ибо сами проявляли его по отношению к людям. В финале романа Б. отправил Мастера и Маргариту в "мир покоя" (аналогичный "святилищу покоя" в "Фаусте"), представленный в виде обособленного прошлого и символизирующий творческое бессмертие»39.
Ну какое может быть «святилище» (!!!) у Воланда (разве что Пергамский «престол сатаны» — Откр. 2, 13). Как и кого милосердствовал мастер — роман нам ничего не сообщает. Маргарита от подозрений в милосердии отрекается. Ну а поскольку в вышедших 50 томах Православной энциклопедии нет еще статьи «Творческое бессмертие», то я пока не могу догадаться о богословском смысле этого термина. Знаю только, что замученный мастер в своей покойницкой не воспользуется гусиным пером.
Примечания
1. Цит. по: Ватсон М.В. Данте. Его жизнь и литературная деятельность. СПб., 1891. 96 с.
2. Боборыкин В.Г. Цит. по: Русская литература XX века: учебник-практикум для общеобразовательных учреждений. Ч. 1 / под ред. Ю.И. Лыссого. М., 2003. С. 318.
3. Письмо И.В. Сталину, 1931 г. // Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940/ сост. В.И. Лосев. М., 1997. С. 241. Письмо не было дописано и отправлено.
4. Неизвестный Булгаков. С. 408.
5. Главы, дописанные и переписанные в 1934—1936 гг. // Булгаков М. Великий Канцлер. Князь тьмы. С. 260—261.
6. Я помню, как в 1991 году терял зрение мой отец, в ту пору — редактор философской редакции «Политиздата». Несколько месяцев он надеялся, что провал зрения — это временно, что способность читать вернется. В издательстве он делал вид, что работает с рукописями в своем кабинете, но на самом деле он приносил их домой и просил нас читать ему...
7. Белобровцева К., Кульюс С. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий. М., 2007. С. 364.
8. «...Ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки» (гл. 32).
9. Гете И. Фауст / пер. Б. Пастернака; вступ. ст. и примем. Н.Н. Вильмонта. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. 510 с.
10. См.: там же. 510 с.
11. Старый гомункул Вагнера погиб, когда его реторта разбилась о трон Галатеи.
12. Гете И. Фауст/ пер. Б. Пастернака; вступ. ст. и Примеч. Н.Н. Вильмонта. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. 510 с.
13. Тут стоит вспомнить, что само словосочетание «собачье сердце» на Руси было известно давно, думаю, со времен опричнины — у Малюты и его воинства опричь головы собачьей у седла в груди бились лютые собачьи сердца. Отсюда и пошло в народе присловье: «с солью, с перцем, с собачьим сердцем». Так что Швондеры и Шариковы как новые опричники вполне понятны. В литературе же XX века эта идиома была возрождена Сергеем Есениным. «Слушай, поганое сердце, сердце собачье мое. Я на тебя как на вора, спрятал в рукав лезвиё... Нет, не могу я стремиться в вечную сгнившую даль. Пусть поглупее болтают, что их загрызла мета; Если и есть что на свете — это одна пустота». Есенинское «я» обзывает собачьим свое сердце как раз за то, что оно еще стремится, не дает покоя, еще дает поводы для веры и требует ее. У Булгакова, наоборот, «собачьими» оказываются сердца безбожных нигилистов, живущих по принципу «ничего не было!»... А на стих Есенина тут же ответил Блок (ответил буквально, вручив Есенину свой стих и сказав, ответом на что именно он является).
Жизнь — без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами — сумрак неминучий,
Иль ясность Божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай...
Твой взгляд — да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
14. Белобровцева И., Кульюс С. Указ. соч. С. 447.
15. Черный маг (1928—1929) // Булгаков М. Великий Канцлер. Князь тьмы. С. 35.
16. Черновые наброски 1929—1931 // Булгаков М. Великий Канцлер. Князь тьмы. С. 78.
17. Записки на манжетах (из автобиографической прозы). Воспоминание // Булгаков М.А. Чаша жизни. М., 1988. С. 258—259.
18. Имя Воланд может прочитываться как намек на имя Владимир. Первый слог в этих именах фонетически схож, а второй схож по смыслу: ланд — земля — мир. Воланд как «князь мира сего», «владыка мира», Владимир. Не стоит забывать, что те советские годы — это годы торжества сокращений и аббревиатур. Среди новоязовских «комсомолов» и прочих «МАССОЛИТов» были и Владлен, и Вилен.
19. Гете И. Фауст / пер. Б. Пастернака; вступ. ст. и Примеч. Н.Н. Вильмонта. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. 510 с.
20. Великий Канцлер (1932—1936) // Булгаков М. Великий Канцлер. Князь тьмы. С. 178.
21. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание: Собрание сочинений в 15 т. Л.: Издательство «Наука», 1989. 573 с.
22. Гете И. Фауст / пер. Б. Пастернака; вступ. ст. и Примеч. Н.Н. Вильмонта. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. 510 с.
23. Свят. Игнатий Брянчанинов. Аскетические опыты. Т. 1. М., 1993. С. 236.
24. Напомню, что с этими словами в опере Гуно Мефистофель является Фаусту: «Me voila!»
25. «Ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки» (гл. 32).
26. Интересно, что Фауст заранее отверг подобный дар Мефистофеля: «Что можешь ты пообещать, бедняга?.. И дерево такой породы спорой, Что круглый год день вянет, день цветет».
27. «Если» тут необходимо: ведь об этих возможных встречах мастеру говорит Маргарита, а не «распорядитель судеб» Воланд.
28. Вообще-то за 1900 лет от 30-х годов I века до 30-х годов XX века должно было пройти не менее 24 000 лун (точнее — 24 700, если учесть, что лунный месяц короче солнечного, а потому в году не 12 полнолуний, а 13). Эта очевидная неточность — препятствие на пути отождествления Пилата романа с Пилатом Евангелий, а евангельской истории — с историей, рассказанной Воландом.
29. «Мне нужен отдых, долгий отдых, Гэндальф. Я ведь говорил тебе раньше... Я вряд ли вернусь... да что там! Я ведь и не собираюсь возвращаться. Вот, все уже приготовил. Я старый. Да, знаю, по мне не скажешь, но вот внутри... — Бильбо помолчал. — «Хорошо сохранившийся!» — фыркнул он. — Вовсе нет. Во мне все как-то тает, словно натягивается что-то, если ты понимаешь, о чем я. Ну, как будто кусок масла размазывают по слишком большому куску хлеба. Это же неправильно, да?.. Тот, кто владеет одним из Великих Колец, не умирает. Правда, и не живет тоже. Он просто продолжается до тех пор, пока не устанет от ноши времени. А если он еще и часто прибегает к Кольцу, для невидимости там, или для чего другого, — участь его еще горше. Он словно истачивается о время, бледнеет, выцветает, пока не сходит на нет, пока не исчезает для этого мира навсегда, и потом он вечно обречен бродить в нездешнем сумраке под всегдашним взором темной силы, которой подвластны кольца. Так неизбежно случится, дело только во времени. Если обладатель Кольца крепок духом и чист в помыслах — позже, в прочих случаях — раньше, но темная сила неминуемо подчинит его себе. — Ужас какой, — вырвалось у Фродо» (Толкин Дж.Р.Р. Братство Кольца. СПб., 1992. С. 44, 61).
30. См.: Великий Канцлер (1932—1936) // Булгаков М. Великий Канцлер. Князь тьмы. С. 192.
31. Яновская Л.М. Последняя книга, или Треугольник Воланда. С. 76.
32. Гаспаров Б.М. Из наблюдений над мотивной структурой романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы. Очерки русской литературы XX века. М., 1994. С. 68. Аналогично мнение Г. Ишимбаевой: «Эскиз вечного счастья, набрасываемый дьяволом, подозрительно смахивает на идеал филистерского самодовольного и самодостаточного существования "гармонического пошляка" (Ф. Шлегель). Привкус иронии, ощутимый в определении "романтический" и в словосочетании "засаленный колпак", становится нестерпимо едким, когда Воланд упоминает о круге друзей: у Мастера их нет, единственный человек, которого он считал таковым, — предатель Алоизий Могарыч» (Ишимбаева Г.Г. Русская фаустиана XX века. М., 2002. С. 95—96).
33. Яновская Л.М. Последняя книга, или Треугольник Воланда. С. 78.
34. Яновская Л.М. Главы из новой книги о Михаиле Булгакове // Уральская новь. 2004. № 20.
35. Яновская Л.М. Последняя книга, или Треугольник Воланда. С. 80—81.
36. «— Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, — в первый раз моляще обратился Левий к Воланду. — Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи» (гл. 29).
37. «— Ваш роман прочитали, — заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру, — и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен» (гл. 32).
38. «Каждое ведомство должно заниматься своими делами. Но просто, какой смысл в том, чтобы сделать то, что полагается делать другому, как я выразился, ведомству?» (гл. 24).
39. Шапошникова Н.В. Булгаков Михаил Афанасьевич // Православная энциклопедия. Т. 6. М., 2003. С. 339.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |