Итак, сегодня «судят» не столько творения, сколько самого автора: что он ценил, во что верил, каковы были приоритеты... Не потому ли, что в произведении писателя непреложнейшим образом отпечатывается его человеческая суть, зерно характера, тайна судьбы, а у Булгакова особенно. С наибольшей проницательностью это отметила Мариэтта Чудакова в своем «Жизнеописании Михаила Булгакова» (Москва, «Книга», 1988), на страницах, посвященных «закатным» дням писателя: «Внутренняя задача работы над последними редакциями заключалась, как кажется, в полной замкнутости в нем биографии автора, переосмысленной как завершившаяся и уже оцененная со стороны судьба...» (4801). Речь идет, конечно, о «Мастере и Маргарите».
Следовательно, совсем не случайно в новом, то есть в нашем времени читатель отдает предпочтение первой реальности, в которой романом, произведением становится сама жизнь писателя, вообще — художника. Но Булгаков — твердый орешек, и на это также указывает М. Чудакова:
«Мы пишем о человеке, который почти не оставил прямых высказываний на важные для каждого биографа темы — от политических до религиозных. Это не исключительный, но достаточно редкий случай...» (8).
«Герой этой книги — человек, не только думавший о своей посмертной биографии, но — говоривший о ней с друзьями и близкими, размышлявший о ней вслух, ее готовивший, человек, немало думавший о соотношении легенды, вымысла и факта в биографиях исторических личностей...» (10). И в своей тоже, — добавим мы. После смерти писателя над мифом о нем успешно поработала его вдова. Так что сегодня мы имеем дело больше с легендой «Булгаков», нежели с самим автором. И эту легенду уже мы, сегодняшние, дополняем все новыми и новыми версиями, оспаривающими одна другую. Из последних приведу лишь две:
«Булгаков сознательно, строго и последовательно противополагает на протяжении всего романа псевдофилософию "евангелия от дьявола" подразумеваемому истинному Евангелию. Высказать мыслимое, подразумеваемое — общественная обстановка не позволяла. Теперь можно сделать это за писателя» (Иван Рогощенков. Камо грядеши?.. «Север», 2003, № 9—10, с. 228).
Вот оно, вот оно — знаковое признание читателя всех времен и народов! Сделать за писателя... Додумать за писателя... Читатель как соавтор. Это ли не мечта каждого романиста!
«Поскольку Михаил Булгаков стал изображать в романе картины, имеющие отношение к метафизической, самой глубокой и потаенной сфере человеческой жизни — к вере в Христа, он не мог и не имел права скрыть либо не выразить собственного к ней отношения. Из его же романа либо невозможно это отношение вычленить, либо оно... трансформируется совсем не в должные или не адекватные задаче выводы» (Борис Агеев. Открытое небо. Эссе и очерки. Курск, 2005, с. 127).
Оба автора прибегают к цитации священного Писания, но поразительно, что цитатами из одного и того же источника они объясняют противоположное. Не менее поразительно, что столь полярные мнения высказали убежденные христиане, люди одной веры — православной:
«Булгаков точен в исполнении своего замысла — показать дьявольское изнутри» (И. Рогощенков, с. 227).
«...Где здесь Бог? Где Булгаков? Где он здесь или позже сказал: "Отрицаюся сатане!" Напрасные вопросы». «...Цель написания романа: доказать необходимость тьмы, как исходного "материла" Творения, и зла — как якобы части Замысла о Творении. В свою очередь это влечет вывод и об оправдании зла...» (Б. Агеев, с. 131, 136).
Кто прав? Профессиональный критик, занимающийся всю свою сознательную жизнь исследованием и историей литературы? Или писатель, человек, сам творящий тексты и, значит, более чем кто-либо посвященный в тайны писательской алхимии? А прозаик Борис Агеев известен своим истовым служением Слову. Тому самому, которое «было в начале» и которое «было Бог». Которое отличается великой простотой, когда Слово и суть человека — одно целое. Именно такое Слово (пушкинское, шолоховское) в большей степени, как явствует из текста Агеева, соответствует доверчивой к Слову русской душе.
Исходя из этого, Б. Агеев и рассматривает знаменитый булгаковский роман, пренебрегая общепринятым, «каноническим» мнением (в основном так называемых «шестидесятников»), утвердившимся со времени первой публикации «Мастера и Маргариты» (журнал «Москва», 1966, № 11; 1967, № 1). Это мнение «почвенного» русского писателя, писателя из народа, того самого народа, которого вольно или невольно сторонился Булгаков.
Б. Агеев в своей «наивной» аргументации уподобляется сторожу гимназии Максиму, персонажу пьесы «Дни Турбиных». Видя, как «благородного звания» Алексей Турбин разбивает шкаф ногой, он крестится и протестует: зачем же так? Зачем портить хорошую, добротную вещь? И что же в ответ? «Пошел вон!» — бросает ему «рыцарь» в «белых одеждах». Это «пошел вон!» — слышит и Борис Агеев от многочисленных ревнителей «идеального образа писателя». Но он продолжает настаивать на своем, хотя его (впрочем, как и «ревнителей») уже мало кто слышит. Для нынешней новой жизни, которая явилась нам на очередном витке через отрицание прежней — Слово, как, впрочем, и вообще «художественное» и то, что еще по старинке мы называем «культурой», мало что значат. Воистину сбылось пророчество гетевского Фауста: «В начале было Дело...»
Но... При всем при этом нельзя не согласиться с исследовательницей М. Чудаковой, утверждающей, что «слова — страшная вещь» (читай: «сила». — Г.А.), «живые энергии и потому неизбежно влияют на душу произносящих их людей» (163). И вот эту «страшность» особенно понимаешь, когда доходишь до признаний Булгакова, как измучили его «живые энергии», до того измучили, что стал ему ненавистен написанный им роман («Лично я своими руками бросил в печку черновик романа о дьяволе»).
Не доставляет радости писание романа и герою «Мастера и Маргариты», с ним он связывает душевное расстройство и мучительные головные боли. Магию Слова (булгаковского) ощущает и читатель. В нем, по признанию Б. Агеева, сосредоточена непонятная сила, воздействующая прежде всего на подсознание. Свидетельство тому и само эссе Агеева: какая-то странная — и тоже воздействующая на подкорку — скрупулезность прочтения — с Библией и ее «экзегетикой и патристикой» в сердце и с карандашом в руке. Словно предстояло Агееву не чтение популярного романа, а сражение со всей бесовской ратью. Да так оно и было (и есть) для писателя — битва! Духовная битва за веру русскую. Веру христианскую. Потому как уже открыто, не таясь, говорят, что христианство устарело и нужна новая церковь. Начинали сомневаться в девятнадцатом (пророчества Достоевского в «Бесах»; предреволюционные настроения русской интеллигенции), кончились сомнения в двадцатом революцией 1917-го и возведением советских храмов на месте уничтоженных.
В начале 90-х советские девальвировали и вроде бы вернули прежние храмы, но на самом деле стали утверждать новую церковь, на скрижалях которой написано — «наслаждение». То есть то, о чем мечтал Михаил Афанасьевич Булгаков — свободно выезжать за границу, писать о чем хочется, комфортно жить в удобной, оснащенной всеми благами цивилизации квартире, красиво одеваться и вкусно есть, — в России свершилось, материализовалось, правда, — для немногих. В Европе материализация привела к тому, что церкви там сегодня практически пусты, а в России в храмах, хоть и тихонько, но все же слышатся песнопения, почему Б. Агеев и убежден, что можно, еще можно отстоять «религию бедных», религию крестьян (христиан), то есть тружеников — даже несмотря на повально обезбоженную интеллигенцию, одним из ярких представителей которой для Агеева является Михаил Булгаков.
Отвага, даже если она посвящена сражению с отраженным светом (ведь знаменитый роман мастера, вокруг которого мы продолжаем ломать копья, — это все-таки не солнце-жизнь, а луна, то есть вторая реальность), достойна уважения, что уж говорить о таком основополагающем, как вера, без чего нет народа, следовательно, и государства. Не меньшая отвага — показать на собственном примере, сколь чуждо русской душе, как неприятно, отталкивающе для нее — сумрачное, лукавое, двойное: когда пишут и говорят о благородстве бедности и честности, а сами воруют и живут в роскоши; когда призывающие к воздержанию являются чревоугодниками и сластолюбцами, а непротивление проповедуют те, кто не прощает и малейшей задиринки в свой адрес...
Русская душа, по Агееву, — такова, какой замыслил ее Бог, но которая не успела укрепиться в «вере истинной». Не потому ли, вступая в борьбу с двойным, с иезуитски оснащенной логикой, она (душа) и прибегает подчас к тем же самым методам схоластики, вступает на тот же самый извилистый путь. Но, может быть, нам, грешникам, обыкновенным смертным, и не дано явить единственную на всех, таких же, как мы сами, грешников, истину. Одна истина на всех, пусть она высказана даже гением, — это опасно, в чем мы не раз могли убедиться на протяжении всей истории, в том числе и русской. Может быть, лучше все-таки поиск, столкновение мнений, тем более, когда речь идет не о «лукавстве» луны, а о многоплановости жизни — о сомневающейся, страдающей, загнанной в тупик и ищущей выход душе? О писателе, положившем в фундамент здания-романа свою собственную жизнь, создавшем на этой основе художественное произведение. Уже по одному по этому кажется некорректным в применении к роману говорить о «каноническом» и «неканоническом», накладывать библейские персонажи на художественный текст. В таком случае нужно будет произвести ревизию всем произведениям (не только литературным, а и живописи, музыки), чьи образы навеяны «подлинниками» христианства. Впрочем, каждый пишет как дышит. Булгаков «дышал» и писал — в режиме реального времени (разумеется, это касается и «библейских сцен»), чем подвергал свою жизнь смертельной опасности. Но творец иначе не может, потому что это ему предназначено. Он призван.
Примечания
1. К сведению читателей: нумерация страниц «Жизнеописания...» (М.: Книга, 1988) различается в зависимости от места издания. Здесь (за исключением специально оговоренных случаев) указаны страницы книги, напечатанной в Ярославле. — Авт.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |