... — «Не принимай национальные особенности за индивидуальные достоинства», — сказала одна мама одной дочке, увидев ее однажды с красавцем-грузином. Нет, мы не хотим сказать этим, что Пастернак был антропософ. Более того, Пастернак не был антропософом. Но с конца 10-х до начала 30-х годов интеллигенция разговаривала на языке антропософии, посредством его осмысляя и зашифровывая реальность.
«Так играл пред землей молодою
Одаренный один режиссер...»
— то есть «игра высшего, я бы сказал «БОЖЕСТВЕННОГО» порядка».
«Ваша правда — так надо играть...»
— «Зо Мусс Ман Шпилен»1.
«Имя этому гриму — душа...»
— вместо слова ««ГРИМ» — «ОГРОМНАЯ ДУХОВНАЯ АУРА».
Пастернак не первый написал портрет Мейерхольда-демиурга, справедливее сказать, что он был последним. В 1918 году М. Кузмин посвятил Мейерхольду свою книжку о Калиостро?2, актер же и антропософ Михаил Чехов уже прямо вывел «биомеханику» из эвритмии д-ра Штейнера, а самого Мастера-Мейерхольда — окрестил «Темным гением», то есть «Гением Тьмы».
Симбиоз Мейерхольда с Государством лишь открывал глазам привычно мыслящей интеллигенции тайный характер государственности: сатанизм, ариманизм, люциферизм.
«Мы все — АРИМАНИКИ, ЛЮЦИФЕРИКИ, то есть склеротизованные неравновесия: и в «МИСТИЧЕСКИХ», и в «СКЕПТИЧЕСКИХ» восприятиях; мы — морок материальной «ОБЪЕКТИВНОСТИ» плюс морок мистических иллюзий. Вспомните: первый итог самопознания героем «МИСТЕРИИ» Штейнера: явление Люцифера и Аримана»3.
Так что напрасно И.Ф. Бэлза вменяет в достоинство М.А. Булгакову штудирование источников по истории зороастризма, манихейства, тамплиеров, розенкрейцеров и даже подбрасывает в его библиотеку книгу о богомилах (была такая ересь), вышедшую через семь лет после конца земной жизни писателя4. Чтобы произвести Воланда из Люцифера и подарить своему критику фамилию Ариман, Булгакову достаточно было говорить на языке своей эпохи, а в крайней нужде перелистать одну-две брошюрки Штейнера.
Даже прилипшее к Воланду звание «профессор» извлечено из того же реквизита:
««Добрый сказочник», ...«оратор», «мим», «профессор», «мейстер»; целое из всех этих граней — в мягкогрустной, тихой сказке»?5 без вопр (портрет Штейнера кисти Белого).
Ну, ладно: Люцифер — от люцифериков, Ариман — от аримаников, Мейерхольд — от Мастера, Мастер — от Мейстера, профессор — от доктора Штейнера. А доктора куда деть? Доктора Фауста... Фауст-то уж наверняка из Гете?! — Нет, из Гетеанума.
Гетеанум — храм Гете, заложенный антропософами в 1913 году в швейцарском местечке Дорнах. Храм должен был простоять 300 лет и сгорел под новый 1923 год. На зеленых лужайках Гетеанума Штейнер ставил гетевского Фауста и «кончил тем, что перевоплотившись в роль, — стоял «Мефистофелем» перед эвритмистками-ангелами; ...это был не доктор; это был — сам «черт».
Он — значительно мне улыбнулся и сказал фразу, слов которой я не запомнил; но смысл которой таков: «На то мы и «оккультисты», чтобы знать замашки и мины этого господина (он разумел черта)»»6.
Это, положим, даже не доказательство бытия Божия (коих, как известно, существует целых пять). Мало ли кто там блистал в роли Мефистофеля, да еще до Первой мировой войны? Шаляпин, например, в опере, да не в одной, а сразу в двух (Гуно и Бойто, как убедительно доказывает Гаспаров).
Оно, конечно, так, но у Шаляпина, хоть он был верующий (и даже православный), никакой особой связи с Христом не прослеживается. А у доктора — да!
В 1912 году, в Мюнхене, доктор Р. Штейнер огласил курс из пяти лекций — «Пятое Евангелие».
«А как было рассказано!
Воскресал Иерусалим до последних подробностей; стояли дома, цоколи; я обонял пыль улиц, переосвященных солнцем, и слышал шуточки прохожих и видел рабби Гилеля; злободневной современностью дышали образы...
Источник потрясения — факты биографии Иисуса... вдвинута биография в XX век, став нашей; сдвинут XX век в первый, чтобы наши сознания из ПЕРВОГО ВЕКА увидели события Палестинские.
Так бы я убого определил действие на меня курса»7.
Несмотря на убогость определения, становится совершенно ясным: роман «Мастер и Маргарита» существовал задолго до того, как был написан*.
Примечания
*. У нас нет доказательств знакомства М.А. Булгакова с рукописью «Воспоминаний о Штейнере», есть только документальное подтверждение его личных связей с Андреем Белым:
«Глубокоуважаемому Михаилу Афанасьевичу Булгакову от искреннего почитателя. Андрей Белый (Б. Бугаев). Кучино. 20 сент. 26 г.» — надпись на книге «Московский чудак» из личной библиотеки Булгакова8.
Связи, возможно, были не только личные, но и текстуальные; во всяком случае, эпизод с незадачливым буфетчиком в «Мастере и Маргарите» (будучи с визитом у Воланда и компании, забыл шляпу, вернулся, вместо шляпы получил бархатный берет с петушиным пером, каковой берет превратился в черного котенка и вскочив «обратно на голову Андрею Фокичу, всеми когтями впился в лысину») имеет некоторую параллель в романе А. Белого «Москва», где профессор Коробкин «цап ее (мнимую шапку) на себя! В тот же миг оцарапало голову что-то: из схваченной шапки над ярким махром головы опустились четыре лапы и пушистый развеялся хвост». По свидетельству Михаила Чехова такой же точно курьез — кот вместо шапки — приключился однажды и с самим автором — А. Белым — уже после выхода романа, в доме М. Чехова и на его глазах9. Стало быть, вся эта московская чехарда — антропософы, А. Белый, коты вместо шапок, расцарапанные головы — разыгралась сразу в двух реальностях — действительной и литературной — задолго до возникновения замысла «Мастера и Маргариты». Но и сам замысел, судя по новым свидетельствам и данным, возник раньше, чем принято было считать:
«В.П. Катаев в беседе <...> отнес формирование замысла к 1923—1924 гг.; приведем также устные воспоминания М.С. Волошиной о пребывании Булгакова в Коктебеле в 1925 году: «С Максом много говорили об антропософии, мистических курьезах. Меня это тогда не интересовало, но когда я потом прочла «Мастера и Маргариту», то что-то знакомое, о чем здесь говорилось, почудилось»10.
Если память не изменила современникам Булгакова, мы получили необходимое доказательство того, что и так нашли в тексте.
Обратим внимание на близость дат: 1925 — разговор с Волошиным; 1923—1924 — возникновение замысла романа; 1923 — посещение театра Мейерхольда.
1. «So muss man spielen!»
2. М. Кузмин «Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро». Петроград, 1919.
3. «Воспоминания о Штейнере», стр. 140.
4. Ангелов Д. Богомилството в България. София, 1947.
5. «Воспоминания о Штейнере», стр. 99.
6. «Воспоминания о Штейнере», стр. 256.
7. «Воспоминания о Штейнере», стр. 321—322.
8. Чудакова М.О. К творческой биографии Булгакова. — «Вопросы литературы», 1973, № 7, стр. 254.
9. Чехов М.А. Жизнь и встречи. — «Новый журнал», IX, 1944, стр. 9—10.
10. Чудакова М.О. Опыт реконструкции текста М.А. Булгакова. — «Памятники культуры. Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология» (Ежегодник 1977). М., «Наука», 1977, стр. юб (прим. 34); пользуемся случаем предложить вариант чтения одного слова из главы третьей (стр. 98) (в скобках — утраченный текст):
«/— Стойте! — .../енным голосом /вскричал неизвестны/й». «— енным» — вероятнее всего то, что осталось от слова «/сдавл/енным».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |