Казнь египетская

Читатель, кажется, разочарован? Он пришел смотреть казнь, но его, похоже, обманули.

В обращении к правителям казнимый писатель говорит о 298 «враждебно-ругательных» отзывах, некоторые из них цитирует, но где же остальные?

Их нет. Отзывы — да, есть, но все, что было в них самого враждебного и ругательного, Мастер сам отобрал, отжал и умело контаминировал. Мне, подмастерью, после него делать нечего. Правда, у меня иные цели и другой адресат, но все же — что сказать в этом месте читателю, слушателю, зрителю?

Я стал рассуждать просто. Зрителю нужен понятный театр. Сцены из жизни родного отечества. Кресты, вороны, снег. Пророк. Козни злодеев. Крики толпы. И — кровь. И — потом — очищение от крови, которая, само собой, падает на всех... А здесь? Отзывы как отзывы. Да, есть и враждебные, и ругательные, но ведь это всегда было...

Обозревая критические дискуссии 20-х годов, вызванные произведениями Булгакова, В. Гудкова заключает:

«Итак, взаимоотношения Булгакова и современной ему критики дают основания утверждать, что писатель был внимательно прочитан и прекрасно понят современниками...»

Не спеши протестовать, читатель, читай дальше:

«Именно противники булгаковского творчества — с той зоркостью, которая порой рождается враждебностью, делали достоянием общественности, договаривая, переводя с языка художественных образов на не допускающий разночтений и двусмысленностей понятийный язык — сущность, телеологию, да и особенности поэтики произведений писателя» (ЛО-91, с. 11).

Значит, казни не было?

Стало быть, все, что написано о страдающем, умирающем и воскресающем Мастере — просто-напросто миф?

Что же должен чувствовать исследователь, обнаруживший этот обман? Он начинает видеть свой научный подвиг в том, чтобы разоблачить эти обманы, «демифологизировать» жизнь и творчество писателя.

М. Чудакова: «Общество нуждалось в легенде — и получило или сформировало ее. <...> Бытование этих легенд — непременная часть культуры, и смешон был бы тот, кто вознамерился бы с ними покончить. Однако тот, кто берется писать биографию, обязан делать источниковедческие усилия, чтобы отделить легендарное от фактического» (ЖМБ, с. 10—11).

А. Смелянский: «Мифологическая трактовка искусства Булгакова имела свои негативные последствия. При таком подходе читателей, а часто и исследователей мало интересует реальный ход жизни и литературной биографии творца. Миф требует веры, а не анализа» (МН, 1991, 19.V, № 20, с. 14).

Я не буду с вами спорить, коллеги, но, признаюсь, мне грустно, когда я вижу, как срывают с Мастера его черную шапочку, его халат, задувают свечи на его столе... Пытаюсь понять причину своей грусти, и мне кажется, что миф о новом Фаусте или, если посмотреть в другом освещении, о новом Христе, это тоже правда.

Скажу больше: мне неинтересно заниматься «демифологизацией». Мне представляется, что, развенчивая булгаковские мифы, биографы, как бы в насмешку над собою, сооружают собственный миф, основанный на вере в факт и доказательство. Меня же другое интересует, я другое хочу написать...

Видите ли, однажды на Патриарших появились два гражданина. И если я правильно понимаю, почему они появились, то я должен представлять себе цену научного знания, равно как и незнания. Так вот, вспоминая и анализируя эту сцену, я думаю, что знание вовсе не гарантирует приближение к истине, так же как незнание вовсе не означает удаление от нее. И мне чудится, что в этом месте сам Мастер, предвидевший наши читательские затруднения, приходит на помощь. Он как бы говорит: нет, не Бездомный, но и не Берлиоз должны стать в образец нам. А если уж говорить о краеугольных камнях, то камень, который должен лечь в основание истинной биографии Мастера, должен быть, по-видимому, не миф и не понятие, но — образ.

Образ противостоит мифу и понятию так же, как Мастер противостоит Бездомному и Берлиозу: соединяя в себе эмоциональность и рациональность, непосредственность и опосредованность, он открывает возможности особенного, творческого, «угадываемого» видения. Читая историю Мастера, мы видим, что каждый ее участник является, вообще говоря, ее читателем, более или менее приближенным к сути происходящего. Значит, можно предположить и обратное: всякий читающий историю Мастера, становится ее участником, а история для него оборачивается мистерией...

— А-А! ВЫ ИСТОРИК, — С БОЛЬШИМ ОБЛЕГЧЕНИЕМ И УВАЖЕНИЕМ СПРОСИЛ БЕРЛИОЗ.

— Я — ИСТОРИК, — ПОДТВЕРДИЛ УЧЕНЫЙ И ДОБАВИЛ НИ К СЕЛУ НИ К ГОРОДУ: — СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ НА ПАТРИАРШИХ БУДЕТ ИНТЕРЕСНАЯ ИСТОРИЯ! (ММ, 1).