Faust

Из многих определений, который давались Михаилу Булгакову, одно стало как бы вторым его именем. Оно кажется наиболее точным, указывающим на главное в его жизни, на основное в его судьбе.

Мастер.

С БАЛКОНА ОСТОРОЖНО ЗАГЛЯДЫВАЛ В КОМНАТУ БРИТЫЙ, ТЕМНОВОЛОСЫЙ, С ОСТРЫМ НОСОМ, ВСТРЕВОЖЕННЫМИ ГЛАЗАМИ И СО СВЕШИВАЮЩИМСЯ НА ЛОБ КЛОКОМ ВОЛОС ЧЕЛОВЕК ПРИМЕРНО ЛЕТ ТРИДЦАТИ ВОСЬМИ (ММ, 13).

Отчего же писательство вдруг противопоставляется мастерству, и почему так сурово и угрожающе? Да потому, очевидно, чтобы читатель ни в коем случае не думал, что он читает литературное произведение.

«Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной», — мог бы сказать Булгаков вслед за своим учителем («Выбранные места из переписки с друзьями», 18).

Если читатель знает, что «кулак» по-немецки — «Faust», то жест булгаковского героя становится для него и своеобразным — тайным — знаком: мастер — не писатель, он — тот, кем был Фауст. Тоже, кстати, называвший себя «мастером». Молва же говорила о нем: «чернокнижник».

А если читатель из тех, кто не только слыхал оперу «Фауст», но и читал трагедию «Фауст», а может быть, и легенды о докторе Фаусте, тогда у него не должно остаться никаких сомнений: Мастер — это новый Фауст. Великий чернокнижник XX века.

Только пусть читатель не думает, что на этом, коль слово найдено, загадки заканчиваются. Нет, они только начинаются.

«Он еще тогда все время Мефистофеля рисовал. Так, на бумажке какой-нибудь, на листочках... Лицо одно. Бородка такая. Цветными карандашами раскрашивал. Вот письменный стол, и обязательно рожица Мефистофеля висит» (Т.Н. Кисельгоф; ЧАП, с. 103).

...так кто ж он, наконец?