Путешествия

Если наблюдать за перемещениями Михаила Булгакова из космоса или, как мы сейчас, из не очень отдаленного будущего, то можно заметить, что каждый год, лишь только наступает лето, Михаил Афанасьевич снимается с места и, почти всегда по одному и тому же маршруту, с севера на юг, устремляется в Крым или на Кавказ.

Л.Ф. определяет:

— Отношение Булгакова к Крыму — 10%, к Кавказу — 97%.

Можно было не спрашивать — отношение Булгакова к этим местам известно и, если судить по его высказываниям, было достаточно определенным.

О Крыме:

«Крым такой же противненький, как и был» (М.А. Булгаков — Л.Е. Белозерской. 16.VII.1930).

«...М.А. оставался непоколебимо стойким в своем нерасположении к Крыму» (Л.Е. Белозерская, МВ, с. 117).

О Кавказе:

«Это удивительно, до чего он любил Кавказское побережье — Батуми, Махинджаури, Цихидзири, но особенно Зеленый Мыс...» (Л.Е. Белозерская, МВ, с. 145).

Мы не знаем, что влечет его к морю, но знаем, что бороться ему с собою не приходится. Подвергая себя вновь и вновь воспоминаниям молодости, он возвращается каждый раз туда, где был остановлен на пути к желанному, но недостижимому для него городу...

Коктебель

В июне 1925 года Михаил Афанасьевич и Любовь Евгеньевна едут в Крым, в Коктебель.

Этому предшествовало заочное знакомство Булгакова и Волошина, который прочитал опубликованную в журнале «Россия» первую часть «Белой гвардии», а еще раньше — рукопись романа...

...дело в том, что в августе 1924 года П.Н. Зайцев привез рукопись «Белой гвардии» в Коктебель, чтобы уговорить находившегося там Н.С. Ангарского печатать этот роман в «Недрах» (БД, с. 412). Уговорить не удалось, хотя среди уговаривающих, возможно, был и сам Волошин:

«Я очень пожалел, что Вы все-таки не решились напечатать «Белую гвардию», особенно после того, как прочел отрывок из нее в «России». В печати видишь вещи яснее, чем в рукописи... И во вторичном чтении эта вещь представилась мне очень крупной и оригинальной: как дебют начинающего писателя ее можно сравнить только с дебютами Достоевского и Толстого» (М.А. Волошин — Н.С. Ангарскому. 25.III.1925).

Так вот, прочитав роман и оценив его по достоинству, Волошин через Ангарского приглашает Булгакова к себе в гости:

«Мне бы очень хотелось познакомиться лично с М. Булгаковым, и так как Вы его наверно увидите, — то передайте ему мой глубокий восторг перед его талантом и попросите его от моего имени приехать ко мне на лето в Коктебель» (Там же).

Приглашение, разумеется, принимается, следует обмен письмами, и 12 июня Булгаковы приезжают в «Дом поэта».

Читатель, надеюсь, представляет, к кому приехал Мастер. А если не представляет — то вот как увидела хозяина и его жену Любовь Евгеньевна:

«...перед вами стоял могучий человек, с брюшком, в светлой длинной подпоясанной рубахе, в штанах до колен, широкий в плечах, с широким лицом, с мускулистыми ногами, обутыми в сандалии. Да и бородатое лицо его было широколобое, широконосое. Грива русых с проседью волос перевязана на лбу ремешком, — и похож он был на доброго льва с небольшими умными глазами. <...>

В тени его монументальной фигуры поодаль стояла небольшая женщина в тюбетейке на стриженых волосах — тогда стриженая женщина была редкостью. Всем своим видом напоминала она курсистку начала века с Бестужевских курсов. Она приветливо нам улыбнулась. Это — Мария Степановна, жена Максимилиана Волошина» (МВ, с. 111—112).

В это время в Доме были:

писатель Леонид Леонов с женой,

пианистка М.А. Пазухина с двумя детьми,

супруги А.Г. и Н.А. Габричевские,

актриса В.Я. Эфрон с сыном,

писательница С.З. Федорченко с мужем Н.П. Ракицким,

художница А.И. Ходасевич и др.

Позже приехали поэт Г.А. Шенгели (16 июня),

художница А.П. Остроумова-Лебедева с мужем С.В. Лебедевым (26 июня) и др. (В. Купченко, З. Давыдов; БД, с. 414—420).

«Если сказать правду, Коктебель нам не понравился. Мы огляделись: не только пошлых кипарисов, но вообще никаких деревьев не было, если не считать чахлых, раскачиваемых ветром насаждений возле самого дома Макса» (Л.Е. Белозерская, МВ, с. 113).

Я РАЗЪЯСНЯЮ КОКТЕБЕЛЬ: ВЕТЕР В НЕМ ДУЕТ НЕ В МАЕ ИЛИ АВГУСТЕ, КАК МНЕ ГОВОРИЛИ, А ДУЕТ ОН КРУГЛЫЙ ГОД ЕЖЕДНЕВНО, НЕ БЫВАЕТ БЕЗ ВЕТРА НИЧЕГО, ДАЖЕ В ЖАРУ. И ВЕТЕР РАЗДРАЖАЕТ НЕВРАСТЕНИКОВ («Путешествие по Крыму»).

16 июня Булгаков читал обитателям Дома «Собачье сердце».

На чтениях стихов Волошина не присутствует. Как выражается Любовь Евгеньевна, «жадного тяготения к поэзии у М.А. не было» (МВ, с. 113).

Ходили на Карадаг — потухший вулкан.

«— Вот это и есть головокружение, — объяснил мне М.А., отодвигая меня от края» (МВ, с. 114).

«Он не очень-то любил дальние прогулки. Кроме Карадага мы все больше ходили по бережку, изредка, по мере надобности, купаясь. Но самое развлекательное занятие была ловля бабочек. Мария Степановна снабдила нас сачками.

Вот мы взбираемся на ближайшие холмы — и начинается потеха. М.А. загорел розовым загаром светлых блондинов. Глаза его кажутся особенно голубыми от яркого света и от голубой шапочки, выданной ему все той же Марией Степановной.

Он кричит:

— Держи! Лови! Летит «сатир»!

Я взмахиваю сачком, но не тут-то было: на сухой траве здорово скользко и к тому же покато. Ползу куда-то вниз. Вижу, как на животе сползает М.А. в другую сторону. Мы оба хохочем. А «сатиры» беззаботно порхают себе вокруг нас» (МВ, с. 114).

Как все-таки целенаправленно вела его судьба. Еще недавно рядом с ним рядом с ним находилась совсем другая женщина и на голове у него была другая, белая шапочка. А пройдет еще немного времени, и голубую шапочку любителя жизни и женщин он сменит на черную шапочку посвященного...

Склон с порхающими бабочками окажется слишком, слишком покатым, и наш нерасчетливый «сатирик», потеряв равновесие, начнет сползать вниз, расставаясь со своей хохочущей подругой, которая так и не поймет, что же случилось...

Со слов Н.Л. Манухиной, жены Г. Шенгели, В. Купченко записал (1971), что Булгаков был режиссером одной из шарад, поставленных в Доме:

«Темой шарады выбрали слово «Навуходоносор». Первое: «на в ухо!» — раскрывалось сценкой: таверна, попойка, драка. Затем шло слово «донос». И, наконец, Мария Степановна ходила «по двору» и кричала: «Опять кто-то насорил!» — «ор». Целое изобразил Волошин: задрапированный в простыню, он «вдруг взвизгнул, встал на четвереньки и стал жрать траву» (БД, с. 418).

«Как-то Максимилиан Александрович подошел к М.А. и сказал, что с ним хочет познакомиться писатель Александр Грин, живший тогда в Феодосии, и появится он в Коктебеле в такой-то день. И вот пришел бронзово-загорелый, сильный, немолодой уже человек в белом кителе, в белой фуражке, похожий на капитана большого речного парохода. Глаза у него были темные, невеселые, похожие на глаза Маяковского, да и тяжелыми чертами лица напоминал он поэта. С ним пришла очень привлекательная вальяжная русая женщина в светлом кружевном шарфе. Грин представил ее как жену. Разговор, насколько я помню, не очень-то клеился. Я заметила за М.А. ясно проступавшую в те времена черту: он значительно легче и свободней чувствовал себя в беседе с женщинами. Я с любопытством разглядывала загорелого «капитана» и думала: вот истинно нет пророка в своем отечестве. Передо мной писатель-колдун, творчество которого напоено ароматом далеких фантастических стран. Явление вообще в нашей «оседлой» литературе заманчивое и редкое, а истинного признания и удачи ему в те годы не было. Мы пошли проводить эту пару. Они уходили рано, т. к. шли пешком. На прощание Александр Степанович улыбнулся своей хорошей улыбкой и пригласил к себе в гости:

— Мы вас вкусными пирогами угостим!» (Л.Е. Белозерская, МВ, с. 117).

Пожалуй, наиболее близкие отношения сложились у Булгакова с сыном М.А. Пазухиной — полуторагодовалым Вадимом (Дымом).

«...Булгаков с ним у моря ходит на голове, кувыркается, и Дым ему во всем подражает. И никогда он не пройдет мимо него, не поговорив и не пошалив с ним» (М.А. Пазухина. Письмо от 19.VI.1925; БД, с. 419).

У Марии Александровны сложилось впечатление, что у Булгакова есть большая потребность иметь собственного сына, и она сказала ему об этом.

«Он сначала сказал так задумчиво: «Да, — а потом говорит, — вы это сказали наверное по поводу Дымка. Нет, я и так хотел бы иметь, если бы знал, что он будет здоровый и умный, а не идиот, — тогда я хотел бы иметь, а так как я знаю, что он здоровым не может быть (он сам болезненный и нервный), то и не хочу» (М.А. Пазухина. Письмо от 7.VII.1925; БД, с. 419).

Художница Остроумова-Лебедева стала писать акварельный портрет Булгакова, а во время сеансов вела разговоры об оккультизме...

«...вспоминала поэта Брюсова. Он говорил ей о том, что, изучая оккультные науки, он приоткрыл завесу потустороннего мира и проник в его глубины. Но горе непосвященным, возвещал он, кто без подготовки дерзнет посягнуть на эти глубины... Признаюсь, я не без придыхания слушала Анну Петровну» (Л.Е. Белозерская; МВ, с. 115).

А Михаил Афанасьевич?

«М.А. помалкивал» (с. 115).

Можно догадаться, почему помалкивал.

Только перед самым отъездом он немного приоткрылся.

Он, как пишет М.А. Пазухина, «стал давать всем характеристику» — «и некоторым, кого больше знал, говорил прямо изумительные вещи».

Судя по тому, что дальше рассказывает Мария Александровна, это были не просто психологические характеристики:

«Когда дошло до меня, он сказал, что я опускаюсь и буду опускаться все ниже и ниже, а что лет десять или меньше, он думает, <...> я была другой, а причины (говорит) не скажу» (Письмо от 8.VII.1925).

Очень похоже на то, как и какие характеристики дает биопсихоаналитик Л.Ф. ...

5 июля Волошин дарит Булгакову свой сборник «Иверни» (М., 1918), с надписью: «Дорогой Михаил Афанасьевич, доведите до конца трилогию «Белой гвардии»... (БД, с. 420).

И акварель, на которой: «Дорогому Михаилу Афанасьевичу, первому, кто запечатлел душу русской усобицы, с глубокой любовью.

Тех не отпустит Коктебель,
Кто раз вкусил тоски полынной» (БД, с. 421).

Можно было бы предположить, что дом Волошина — дом-корабль, дом-ковчег — отобразился если не в «Белой гвардии» (которая, как мы хорошо помним, написана до приезда Булгакова в Коктебель и до его знакомства с Волошиным), то уж, во всяком случае, в «Записках покойника».

ДОМ СПАЛ. Я ГЛЯНУЛ В ОКНО. НИ ОДНО В ПЯТИ ЭТАЖАХ НЕ СВЕТИЛОСЬ, Я ПОНЯЛ, ЧТО ЭТО НЕ ДОМ, А МНОГОЯРУСНЫЙ КОРАБЛЬ, КОТОРЫЙ ЛЕТИТ ПОД НЕПОДВИЖНЫМ ЧЕРНЫМ НЕБОМ (ЗП, 2).

Это «дом творчества», открытый всем, кого он рад принять, но, такова уж природа творчества, опасно открытый — и светлым, и темным, и серым силам.

Такой дом пытался построить в своей жизни и Булгаков. Только не на песке и не на камне, а на слове.

* * *

7 июля Булгаковы покинули Коктебель, отправившись в Феодосию, где посетили галерею И.К. Айвазовского, оттуда — на пароходе «Игнат Сергеев» — в Ялту, с посещением дома Чехова, затем — на автомобиле — в Севастополь.

Подробности — в цикле очерков М. Булгакова «Путешествие по Крыму» (1925).

Мисхор

Весной 1926 года Булгаковы отдыхали в Мисхоре, вместе со Светлаевыми — младшей сестрой Михаила Афанасьевича Лелей и ее мужем Михаилом Васильевичем. Жили на бывшей даче бывшего молочного магната Чичкина.

«Дача нам очень понравилась. Это был поместительный и добротный дом над морем без всяких купеческих выкрутас» (МВ, с. 123).

«Помню, как-то утречком шли мы по дорожке, огибая свой дом. У окна стояли наши соседи — муж и жена. М.А., как всегда, очень вежливо сказал: «С добрым утром, товарищи», на что последовало: «Кому товарищ, а кому и серый волк» (МВ, с. 123).

«Однажды, после очередной трапезы, кто-то обратился к Булгакову с просьбой объяснить, что такое женщина бальзаковского возраста. Он стал объяснять по роману — тридцатилетия женщина выбирает себе возлюбленного намного моложе себя, и для наглядности привел пример — вот, скажем, если бы Книппер-Чехова увлеклась комсомольцем... Только он произнес последнее слово, как какая-то особа, побледнев, крикнула: «Товарищи! Вы слышите, как он издевается над комсомолом. Ему хочется унизить комсомольцев! Мы не потерпим такого надругательства!» (МВ, с. 123).

Крюково

В июле—августе 1926 года Булгаковы отдыхают под Москвой, в Крюково, на даче Понсовых.

Как и сто лет назад, на даче под Киевом, было весело и, может быть, даже показалось, что легендарные времена возвращаются. Они так хохотали, заливаемые багровым цветом!

Любовь Евгеньевна представляет отдыхающих:

Лидия Митрофановна: «красивая импозантная женщина, всему клану голова, мозг и сердце семьи» (с. 124);

Дмитрий Петрович, ее муж: «как говорили, большой делец — был занят по преимуществу в городе своими мужскими делами» (с. 124); Евгения, старшая дочь: «существо выдержанное и хорошо воспитанное» (с. 124); Лидия, средняя дочь: «Статная, хорошо сложенная, привлекательная девушка Юнона, с легкой поступью и легким смехом, который она сумела пронести через всю жизнь. Лидия была олицетворением гостеприимства и уюта» (с. 124);

Елена, младшая дочь: «Некрасивая, острая, талантливая, прекрасная рассказчица, она много лет проработала в Вахтанговском театре и умерла в звании народной артистки Российской Федерации» (с. 124—125).

Жорж, старший сын, с женой Катей и маленьким сыном: «взрослый, женатый» (с. 125);

Алеша, младший сын: «мальчик лет 7—8» (с. 125).

Гости: Е.Я. и И.Н. Никитинские с двухлетним сыном и няней; С.О. Топленинов; Добрынины; М.Г. Нестеренко; Шура и Володя Мориц; сосед П. Васильев;

а также: Вс. Вербицкий, Мальцева, Р. Симонов, А.А. Орочко, В. Львова и др.

«По вечерам все сходились в гостиной. Уютно под абажуром горела керосиновая лампа — электричества не было. Здесь центром служил рояль, за который садилась хорошая музыкантша Женя или композитор Николай Иванович Сизов, снимавший в селе комнату. У него была особенность появляться внезапно — как тать в нощи — и так же внезапно исчезать. Часто спрашивали: «Вы не видели Николая Ивановича?» Отвечали: «Да он только что здесь был. Куда же он делся?» (МВ, с. 126).

«Однажды Петя Васильев показал, как в цирке говорят, «силовой акт». Он лег ничком на тахту и пригласил нас всех лечь сверху, что мы с радостью и исполнили. Образовалась мала куча. Петя подождал немного, напрягся и, упираясь руками в диван, поднялся, сбросив нас всех на пол. Мака сказал:

— Подумаешь, как трудно!

Лег на диван ничком, и мы все весело навалились на него. Через несколько секунд он повернул к нам бледное лицо (никогда не забуду его выражения) и произнес слабым голосом:

— Слезайте с меня, и как можно скорей!

Мы тут же ссыпались с него горошком» (МВ, с. 126).

Булгаков научил крюковцев играть в такую игру:

«Все делятся на две партии. Участники берутся за края простыни и натягивают ее, держа почти на уровне лица. На середину простыни кладется легкий комок расщепленной ваты. Тут все начинают дуть, стараясь отогнать ее к противоположному лагерю. Проигравшие платят фант...» (МВ, с. 127).

«Кому первому пришла в голову мысль устроить спиритический сеанс, сейчас сказать трудно, думаю, что Сереже Топленинову. Во всяком случае М.А. горячо поддержал это предложение»...

(А я думаю, что мысль эта пришла все-таки Булгакову — как и тогда, на квартире Крешковых. Тогда его сообщницей была Татьяна Николаевна:

«Он их надул, конечно. «Я, — говорит, — буду тебя толкать ногой, а ты делай, как я говорю». Какие-то звуки я там должна была издавать. Но так, все хорошо получилось, весело было» (ЧАП, с. 99).

Впрочем, это не важно...).

«Уселись за круглый стол, положили руки на столешницу, образовав цепь, затем избрали ведущего для общения с духом — Сережу Топленинова. Свет потушили. Наступила темнота и тишина, среди которой раздался торжественный и слегка загробный голос Сережи:

— Дух, если ты здесь, проявись как-нибудь.

Мгновение... Стол задрожал и стал рваться из-под рук. Сережа кое-как его угомонил, и опять наступила тишина.

— Пусть какой-нибудь предмет пролетит по комнате, если ты здесь, — сказал наш медиум. И через комнату тотчас же в угол полетела, шурша, книга. Атмосфера накалялась. Через минуту раздался крик Вани Никитинского:

— Дайте свет! Он гладил меня по голове! Свет!

— Ай! И меня тоже!

Теперь уж кричал кто-то из женщин:

— Сережа, скажи, чтобы он меня не трогал!

Дух вынул из Жениной прически шпильку и бросил ее на стол. Одну и другую. Вскрикивали то здесь, то тут. Зажгли лампу. Все были взъерошенные и взволнованные. Делились своими ощущениями. Медиум торжествовал: сеанс удался на славу. Все же раздавались скептические возражения, правда, довольно слабые» (МВ, с. 127).

«Второй сеанс состоялся с участием вахтанговцев, которые хоть и пожимали плечами, но все же снизошли. Явления повторялись, но вот на стол полетели редиски, которые подавались на ужин. Таким образом проявилась прямая связь между духом бесплотным и пищей телесной... Дальше я невольно подслушала разговор двух заговорщиков — Маки и Пети:

— Зачем же вы, Петька, черт собачий, редиску на стол кидали?

— Да я что под руку попалось, Мака, — оправдывался тот.

— А! Я так и знала, что это вы жульничали.

Они оба остановились, и М.А. пытался меня подкупить (не очень-то щедро: он предлагал мне три рубля за молчание). Но я вела себя как неподкупный Робеспьер и требовала только разоблачений. Дело было просто. Петр садился рядом с М.А. и освобождал его правую руку, в то же время освобождая свою левую. Заранее под пиджак Мака прятал согнутый на конце прут. Им-то он и гладил лысые и нелысые головы, наводя ужас на участников сеанса.

— Если бы у меня были черные перчатки, — сказал он мне позже, — я бы всех вас с ума свел...» (МВ, с. 128).

«Мы все, кто еще жив, помним крюковское житье. Секрет долгой жизни этих воспоминаний заключается в необыкновенно доброжелательной атмосфере тех дней. Существовала как бы порука взаимной симпатии и взаимного доверия... Как хорошо, когда каждый каждому желает только добра!..» (МВ, с. 129).

— Ему там очень комфортно было, — говорит Л.Ф. — Все нравилось: и эта местность (80%), и это общество (70%), особенно женщины (70%).

— Мне кажется, он должен был вспомнить дачу в Буче...

— Да, связь прямая (80%)... Воспоминания о прошлом, желание вернуть хотя бы частичку... Там были театральные представления?..

— Там были артисты театра.

— А то я вижу театральную среду: такое веселье, непосредственное, дружеское, шутливое... розыгрыши...

— Спиритический сеанс...

— И даже, наверное, два раза... Но это были розыгрыши...

— Булгаков был к ним причастен?

— Да он же все и подстроил...

— А как он вообще к этому относился?

— К спиритизму? Ноль. Он не лез туда.

— И что же, ничего отрицательного там не было?

— Два человека вижу... две женщины... Одна — из хозяев, лет 40, эгоистичная, но не отрицательная (+1)... А другая — −1... артистка... короткая стрижка, серые глаза, такие стальные, навыкате... очень такая была нервная, издерганная, неуравновешенная... Внешне веселая, но какое-то недоброе было ее веселье, язвительное... И завистлива очень была (80%).

— Не поместил ли он ее в какое-нибудь произведение?

— Да. Не знаю, есть ли у нею такой рассказ, где не одна семья живет в квартире...

Судак

Зимой 1927 года Булгаковы познакомились с композитором А.А. Спендиаровым, а весной, в мае, приехали отдохнуть к нему на дачу, в Судак.

«Двухэтажный обжитой дом на самом берегу моря, можно накинуть халат и бежать купаться. Наша комната темноватая и прохладная»...

«Мы ехали долго. Нас везли два рыбака — пожилой и молодой, весь бронзовый. Море так блестело на солнце, было тихое и совсем близко, не где-то там, за далеким бортом парохода, а рядом — стоило только протянуть руку в серебристо-золотую парчу. М.А. был доволен, предлагал пристать, если приглянется какой-нибудь уголок на берегу. Когда мы приехали в Ялту, у меня слегка кружилась голова и рябило в глазах» (Л.Е. Белозерская, МВ, с. 141, 142).

На другой день пошли в Аутку, на дачу Чехова.

«Нас ласково приняла Мария Павловна, сестра писателя, и повела по комнатам. Дом показался нарядным и даже парадным и вместе с тем уютным. В это время здесь жил еще брат Антона Павловича Михаил Павлович, первый биограф писателя. Особенно нам понравился кабинет Чехова. Разноцветные стекла в полукружье большого итальянского окна смягчали лучи крымского солнца, и комната — казалась прохладной. В кирпичный камин, прямо против письменного стола, врезан пейзаж Левитана. На столе все как было при Антоне Павловиче. На стенах много фотографий. Они придают всей комнате оттенок особой интимности. М.А. здесь не в первый раз. Я спросила его: «Мака, ты хотел бы иметь такой кабинет?» Он ничего не сказал, только кивнул утвердительно головой» (МВ, с. 142).

Тифлис

«1928 год. Апрель. Неуверенная серая московская весна. Незаметно даже, набухли ли на деревьях почки или нет. И вдруг Михаилу Афанасьевичу загорелось ехать на юг, сначала в Тифлис, а потом через Батум на Зеленый Мыс» (МВ, с. 143).

21 апреля Михаил Афанасьевич и Любовь Евгеньевна выехали из Москвы...

«...в международном вагоне, где, по словам Маки, он особенно хорошо отдыхает» (МВ, с. 143).

В одном вагоне с ними едет поэт Николай Асеев, артистка Камерного театра Назарова...

24 апреля приехали в Тифлис. На вокзале их встретила О.К. Туркул, владикавказская знакомая Булгакова, предоставила ночлег на первую ночь.

На другой день Булгаковы размещаются в гостинице «Ориант», на проспекте Руставели.

Михаил Афанасьевич встречается с директором Русского драматического театра, ведет переговоры о постановке своей пьесы («Зойкиной квартиры»).

«Помню его внешность и лицо его жены, актрисы на главных ролях. Их двое, к ним присоединились актеры театра, и мы, в общем человек восемь, все направились в подвальчик, в ресторан, с заманчивым названием «Симпатия». Тускло-золотистые стены были расписаны портретами: Пушкин, Лермонтов, Горкий (так и написано), ...все в медальонах из виноградных гроздьев и все на одно лицо сильно грузинского типа» (Л.Е. Белозерская, МВ, с. 144).

Что еще?

«Купаемся в солнце. Купаемся в серных. банях. Ходили через Верейский спуск в старый город, в Закурье. А Кура быстрая и желтая. Уж в ней-то ни капельки не хочется искупаться. То висячий балкон, то каменные ступени крутой, карабкающейся на гору лестницы вдруг остро напомнят мне Константинополь...» (МВ, с. 144).

«Наше пребывание в Тифлисе чуть не омрачилось одним происшествием. Как-то уже к вечеру О.К. Туркул пришла за нами звать нас в кино. М.А. отказался, сказал, что он приляжет отдохнуть (он всегда спал после обеда, хотя уверял со своей милой подкупающей улыбкой, что он не спит, а «обдумывает» новое произведение). Я ушла в кино и ключ от номера взяла с собой, заперев собирающегося спать Маку... Что-то мы с О.К. немного задержались, и, когда подходили к «Орианту», я поняла: что-то произошло. Пароконные извозчики, стоящие вереницей у гостиницы, весело перекликались и поглядывали на одно из окон. До предела высунувшись из окна взъерошенный М.А., увидев меня, крикнул на весь проспект Руставели:

— Я не ожидал от тебя этого, Любаша!

Внизу, в вестибюле, на меня накинулся грузин-коридорный:

— Зачем ушла? Зачем ключ унесла? Он такой злой, такой злой. Ключ требует... Ногами стучит.

— Так неужели второго ключа у вас нет?

— Второго нэт...

Я побежала наверх и «грех» свой замолила» (МВ, с. 144—145).

Зеленый Мыс

АДАМ. СЕГОДНЯ «ФАУСТ», А ЗАВТРА ВЕЧЕРОМ МЫ ЕДЕМ НА ЗЕЛЕНЫЙ МЫС! Я СЧАСТЛИВ!

ЕВА. НА ЗЕЛЕНЫЙ МЫС! НЕ МЕДЛЯ НИ СЕКУНДЫ, ЗАВТРА ВЕЧЕРОМ В МЯГКОМ ВАГОНЕ... (АЕ, 1).

На Зеленый Мыс приехали в начале мая.

«Здесь мы устроились в пансионе датчанина Стюр, в бывшей вилле князей Барятинских, к которой надо подниматься, преодолев сотню ступеней. Мы приехали, когда отцветали камелии и все песчаные дорожки были усыпаны этими царственными цветами. Больше всего меня поразило обилие цветов...» (МВ, с. 146).

Из романа П. Пончика-Непобеды «Красные Зеленя»:

«ТАМ, ГДЕ НЕКОГДА ТОЩУЮ ЗЕМЛЮ БОРОЗДИЛИ ЗЕМЛИСТЫЕ ЛИЦА КРЕСТЬЯН КНЯЗЯ БАРЯТИНСКОГО, НЫНЕ ПОКАЗАЛИСЬ СВЕЖИЕ ЩЕЧКИ КОЛХОЗНИЦ. — ЭХ, ВАНЯ! ВАНЯ! — ЗАЗВЕНЕЛО НА МЕЖЕ...» (АЕ, 1).

«Нас устроили в просторном помещении с тремя огромными, как в храме, окнами, в которые залетали ласточки и, прорезав в полете комнату насквозь, попискивая, вылетали. Простор сказывается во всем: в планировке комнат, террас, коридоров» (МВ, с. 146).

В ЭТО ВРЕМЯ В КОЛОННАДУ СТРЕМИТЕЛЬНО ВЛЕТЕЛА ЛАСТОЧКА, СДЕЛАЛА ПОД ЗОЛОТЫМ ПОТОЛКОМ КРУГ, СНИЗИЛАСЬ, ЧУТЬ НЕ ЗАДЕЛА ОСТРЫМ КРЫЛОМ ЛИЦА МЕДНОЙ СТАТУИ В НИШЕ И СКРЫЛАСЬ ЗА КАПИТЕЛЬЮ КОЛОННЫ (ММ, 2).

«Широкие коридоры нашей виллы освещались плохо, и я, начитавшись приключений вампира графа Дракулы, боялась ходить в отдаленный уголок и умоляла М.А. постеречь в коридоре, при этом просила петь или свистеть. Помню, как он пел «Дивные очи, очи, как море, цвета лазури небес голубых» и приговаривал: «Господи, как глупо!» — и продолжал: «То вы смеетесь, то вы грустите...» (МВ, с. 147).

В Москву возвращались через Владикавказ, куда добирались через перевал, по Военно-Грузинской дороге.

Погуляли по городу. «М.А. не нашел, чтобы он очень изменился за те 6—7 лет, которые прошли со времени его странствий» (МВ, с. 147).

Чтобы убить время, пошли в театр лилипутов, на «Баядерку».

— СКАЖИТЕ, — ОТЧАЯННЫМ ГОЛОСОМ СПРОСИЛ СТЕПА, — ЧТО ЭТО ЗА ГОРА?

ЛИЛИПУТ С НЕКОТОРОЙ ОПАСКОЙ ПОСМОТРЕЛ НА РАСТЕРЗАННОГО ЧЕЛОВЕКА И СКАЗАЛ ВЫСОКИМ ЗВЕНЯЩИМ ГОЛОСОМ:

— СТОЛОВАЯ ГОРА.

— А ГОРОД, ГОРОД ЭТО КАКОЙ? — ОТЧАЯННО ЗАВОПИЛ СТЕПА... (ВК, с. 60—61).

ПРОЩАЙ, ЦИХИДЗИРИ. ПРОЩАЙ, МАХИНДЖАУРИ. ЗЕЛЕНЫЙ МЫС! (ЗМ, 14).

Украина

В августе 1928 года Булгаков едет на юг, на Украину.

Из записок, отправляемых жене, составляется что-то вроде путевых заметок (МВ, с. 160).

18 августа, Конотоп:

«Дорогой Топсон.

Еду благополучно и доволен, что вижу Украину. Только голодно в этом поезде зверски. Питаюсь чаем и видами. В купе я один и очень доволен, что можно писать. Привет домашним, в том числе и котам.

Надеюсь, что к моему приезду второго уже не будет (продай его в рабство).

Тиш, тиш, тиш...

Твой М.».

18 августа, под Киевом:

«Дорогой Топсон, Я начинаю верить в свою звезду: погода испортилась!

Твой М.

Тиш, тиш, тиш!

Как тянет земля, на которой человек родился».

19 августа:

«Я в Одессе, гостиница «Империаль».

М.»

13 октября, за Харьковом:

«Дорогой Любан.

Я проснулся от предчувствия под Белгородом. И точно: в Белгороде мой международный вагон выкинули к черту, т. к. Треснул в нем болт. И я еду в другом не международном вагоне. Всю ночь испортили.

Твой» (МВ, с. 160).