Ильф и Петров

«...приходили чаще всего трое и чаще всего вместе — Валентин Катаев, Юрий Олеша, Ильф... Бесконечно много лет спустя на лице 80-летней Татьяны Николаевны проступала слабенькая и давняя тень раздражения, когда она называла первые два имени: приходили поздно, обыкновенно с вином, много пили... Тень раздражения уходила и лицо разглаживалось, когда она называла Ильфа...» (Л. Яновская, ТВ, с. 72—73).

«А Ильфа и Петрова любил. Особенно Ильфа» (С.А. Ермолинский, ЗРЛ, с. 72).

«Я встречал его у Булгакова несколько раз. Он приходил в суконной курточке вместо пальто, в кепи, сдвинутом набок. Смотрел на Булгакова с нескрываемым интересом, с любопытством женщины, словно примеривался к нему, старался уловить, понять самое главное в поведении этого человека, избравшего столь нелегкий и, как казалось тогда, безнадежный литературный путь. Булгаков оживлялся в его присутствии, с головой окунаясь в разговор.

В шутках их, подчас беспощадных, когда говорили они о писателях-делягах, способных на подлость, было полнейшее единодушие. И, странно сказать, Булгаков выглядел немного мягче и снисходительнее, чем Ильф, порядком издерганный литературной маетой» (там же).

Из дневника Е.С. Булгаковой:

«Вечером — Ильф и Петров. Пришли к М.А. советоваться насчет пьесы, которую они задумали» (26.XI.1934 / ДЕБ, с. 79).

Ровно через два года:

«Вечером у нас: Ильф с женой, Петров с женой и Ермолинские. За ужином уговорили М.А. почитать «Минина», М.А. прочитал два акта. Ильф и Петров — они не только прекрасные писатели. Но и прекрасные люди. Порядочны, доброжелательны, писательски, да, наверно, и жизненно — честны, умны и остроумны» (26.XI.1936 / ДЕБ, с. 126).

С.А. Ермолинскому запомнился разговор вернувшегося из Америки Ильфа и невыездного Булгакова. Ильф был угрюм и мрачен, и Булгаков старался его развеселить рассказом о том, как он общался с иностранцами в американском посольстве.

«— ...Любезный советник Наркоминдела представил меня некоему полноватому, краснощекому немцу и исчез. Немец, приятнейше улыбаясь, сказал:

— Здравствуйте... Откуда приехали?

Вопрос был, как говорится, ни к селу ни к городу, но немец говорил по-русски, и это упрощало дело.

— Недавно я был в Сухуми, в доме отдыха.

— А потом? — спросил немец, совсем уже очаровательно улыбаясь.

— Потом я поехал на пароходе в Батум. Мне хотелось показать жене те места, в которых я бывал в молодости.

— А потом?

— Потом мы поехали в Тбилиси.

— А потом?

Я с некоторой тревогой взглянул на немца.

— Потом по Военно-Грузинской дороге мы приехали в Орджоникидзе, раньше он назывался Владикавказ.

— А потом?

— Потом в Москву.

— А потом?

Въедливая назойливость немца решительно мне не нравилась, я оглядывался с беспокойством.

— А потом? — с той же интонацией повторил немец.

— Потом... вот... я в Москве и никуда не собираюсь.

— А потом?

Но тут, к счастью, промелькнул советник из Наркоминдела, я не дал ему улизнуть и схватил его под локоть.

— Послушайте! — начал я возмущенно.

— А! — вскричал Наркоминделе!). — Я совсем забыл! Он ни черта не знает по-русски, кроме двух-трех слов. Плюньте на него! — И потащил меня от немца, который стоял, по-прежнему нежнейше улыбаясь, с застывшим вопросом на губах:

— А потом?» (ЗРЛ, с. 73—74).

Может, и не стоило бы вспоминать эту байку, если бы она не имела серьезное — философское, можно сказать, — продолжение.

«Ильф слушал с коротким смешком, неотрывно следя за рассказчиком, а затем перестал смеяться, опустил голову и произнес хмуро, повторяя интонацию немца, как только что делал это Булгаков:

— А потом?

— И, посмотрев на него, добавил другим тоном: — Что все-таки потом, Михаил Афанасьевич?

Булгаков комически развел руками.

— О чем вы говорите, Ильф? Вы же умный человек и понимаете, что рано или поздно все станет на свои места.

— Да, конечно, — сказал Ильф, — вы счастливый человек. Без смуты внутри себя. Главное — здоровье, дай бог, чтобы оно у вас было» (ЗРЛ, с. 74).

А потом... Пришло известие — Ильф умер.

«Позвонили из Союза писателен, позвали М.А. — в караул почетный ко гробу» (15.IV.1937 / ДЕБ, с. 139).

Жутковатая подробность, вычеркнутая из дневника, но едва ли из памяти:

[«В то время, как М.А. стоял в карауле, я стояла недалеко от гроба, смотрела на цветы, на жену Ильфа, стоявшую спиной ко мне, посмотрела наверх — во втором этаже, на пролете лестницы, увидела фигуру в черном, и лицо такое же желтое, как у Ильфа. Фигура была неподвижна. Я испугалась. Когда опять посмотрела, ее уже не было»] (ДЕБ, с. 371).

— Что это было?

Никаких пояснений к поставленному вопросу решил на этот раз не давать — для чистоты эксперимента. Л.Ф. поняла: анализировать надо то, что я держу в мысли.

После недолгой паузы:

— Какая-то отрицательная информация идет... Два слова пришло: «бесовское наваждение»...

Что ж, короче не скажешь. Но хотелось бы узнать подробности.

Рассказываю о фигуре в черном. Л.Ф. берется за карандаш, начинает диагностировать Ильфа.

— Посмотрим, как он ушел... +1... Но был момент, когда он очень высоко находился...

Зачем же явился этот черный человек? Впрочем, что же это я — Пушкина, Чехова, Есенина не читал?..

— Это было предупреждение... Но какое-то недоброе... Предупреждение о том, что изменить невозможно...

О поездке Ильфа в Америку Л.Ф. говорит: «нулевая поездка». А по последствиям — губительная...

— То, что он там получил, отрицательно повлияло на нею. Появилась зависть... вообще ко всем, ко всему... недоброта...

Изменилось и его отношение к Булгакову: возник интерес как к писателю (60%), чего раньше почти не было, и — зависть (20%)...

Л.Ф. также сообщает, что общались они и после смерти Ильфа: есть его влияние в эпилоге романа и в некоторых главах — 18-й, 21-й, 27-й, 29-й, 30-й... Есть и он сам.

— Среди литераторов? — удивляюсь.

Нет — в свите Воланда. Да и в нем самом...

Л.Ф. предполагает, что фраза Воланда — ...НИКОГДА И НИЧЕГО НЕ ПРОСИТЕ! (ММ, 24) — подсказана Ильфом.

Читатель удивлен? Но вот книга «Мастер Гамбс и Маргарита» М. Каганской и З. Бар-Селлы (Тель-Авив, 1984), где детально сопоставляются романы о Великом Комбинаторе и о Великом Канцлере. Методика отнюдь не эзотерическая, но выводы схожие: родственниками оказываются булгаковский «дядя из Киева» (гл. 18) и ильф-петровский «дедушка-валютчик» из Киева же, «конец квартиры № 50» (гл. 27) сходится с концом «Вороньей слободки» и т. п.