Катаев

Катаевский «Алмазный мой венец» (1975—1977), как только он сверкнул на страницах «Нового мира», показался мне претенциозным и фальшивым. Автор, видите ли, летит в страну вечной весны и предается воспоминаниям о времени, когда вокруг него — представляете? — вращался весь литературный мир. Об этом он, нимало не смущаясь, расскажет в Миланском университете. Классик!..

Но странна и таинственна связь событий, и кто, какой экстрасенс разъяснит мне ее, эту связь, кто растолкует, почему спустя несколько лет, в том же направлении, из Москвы в Милан, полечу я, уже примиренный с автором «Венца», по приглашению его очаровательной переводчицы Джованны?..

«Спасибо, синьора, как вы хороши в своем нарядном платье! Вы похожи на «Весну» Сандро Боттичелли» (АМВ, с. 122).

Пока я нахожу только одно объяснение: и его рассыпающаяся, осколочная, цитатная проза, и мое разноголосое и разнопланное повествование имеют какую-то общую, уходящую вглубь жизни и творчества основу. Поэтому те фрагменты, где Катаев рассказывает о Булгакове («синеглазый») и его гудковском окружении — Олеше («ключик»), Ильфе («друг») и Петрове («брат») — являются, надо полагать, фрагментами и моего астрального романа.

Из дневника М.А. Булгакова:

«В театре Зимина было полным-полно. На сцене масса народу, журналисты, знакомые и прочие. Сидел рядом с Катаевым. Толстой говорил о литературе, упомянул в числе современных писателей меня и Катаева» (27.VIII.1923);

«Сегодня я с Катаевым ездил на дачу к Алексею Толстому...» (2.IX.1923).

Все шло к образованию новой литературной школы, во главе с Толстым, Булгаковым и Катаевым, но тут вдруг, как это часто бывает, жизнь вторглась в литературу: у Катаева начался роман с сестрой Булгакова...

«Так вот, Леля приехала в Москву к Наде. За ней стал ухаживать товарищ Миши по Киеву Николай Гладыревский. Но это отпадало, потому что он безбожно пил. Был у нее роман с Катаевым. Он в нее влюбился, ну, и она тоже. Это в году в 23-м, в 24-м было, в Москве. Стала часто приходить к нам, и Катаев тут же. Хотел жениться, но Булгаков воспротивился, пошел к Наде, она на Лельку нажала, и она перестала ходить к нам. И Михаил с Катаевым из-за этого так поссорились, что разговаривать перестали» (Т.Н. Кисельгоф; ЧАП, с. 33—34).

«...это была вспышка любовной горячки, банальные страдания молодого безвестного поэта, почти нищего, «гуляки праздного», с горьким наслаждением переживающего свою сердечную драму с поцелуями на двадцатиградусном морозе у десятого дерева с краю Чистопрудного бульвара, возле катка, где гремела музыка и по кругу как заводные резали лед конькобежцы с развевающимися за спиной шерстяными шарфами, под косым светом качающихся электрических ламп; с прощанием под гулким куполом Брянского вокзала; с отчаянными письмами; с клятвами; с бессонницей и нервами, натянутыми как струны; и, наконец, с ничем не объяснимым разрывом — сжиганием пачек писем, слезами, смехом, — как это часто бывает, когда влюбленность доходит до такого предела, когда уже может быть только «все или ничего» (В. Катаев, АМБ, с. 51).

«Надя тоже встала на дыбы. Она Лельке уже приготовила жениха — Светлаева. Это приятель Андрея Земского... И Леля вышла за него замуж» (Т.Н. Кисельгоф; ЧАП, с. 34).

— Почему разладились ее отношения с Катаевым?

— Духовности — нет. Секса — тоже. Ничего нет. Катаев ее любил — 80%, она его — ноль. Совместимость — 40%. И еще: она — восточной полярности, я он — южной...

— Говорят, Михаил был против.

— Совершенно верно (90%).

— Но почему? Видел их несоответствие?

— Да (60%). Но еще и ревность (20%).

Потом, когда пепел сожженного романа Вали и Лели остыл и развеялся, друзья снова встречались, иногда, словно для восполнения своих писательских биографий. И все было бы хорошо, если бы не финальная сцена...

«Все было хорошо, за исключением финала. Пьяный Катаев сел, никем не прошенный, к столу, Пете сказал, что он написал барахло — а не декорации, Грише Конскому — что он плохой актер, хотя никогда его не видел на сцене и, может быть, даже в жизни. Наконец, все так обозлились на него, что у всех явилось желание ударить его, но вдруг Миша тихо и серьезно ему сказал: вы бездарный драматург, от этого всем завидуете и злитесь. — «Валя, Вы жопа».

Катаев ушел мрачный, не прощаясь» (25.III.1939 / ДЕБ, с. 248).

ЧЕРЕЗ ЧЕТВЕРТЬ ЧАСА РЮХИН, В ПОЛНОМ ОДИНОЧЕСТВЕ, СИДЕЛ, СКОРЧИВШИСЬ НАД РЫБЦОМ, ПИЛ РЮМКУ ЗА РЮМКОЙ, ПОНИМАЯ И ПРИЗНАВАЯ, ЧТО ИСПРАВИТЬ В ЕГО ЖИЗНИ УЖЕ НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ, А МОЖНО ТОЛЬКО ЗАБЫТЬ (ММ, 6).