Союз с божествам нездешнего мира. В сценах Бала у Сатаны в «Мастере и Маргарите» Булгаков развивает один из мотивов мирового мифа — о мистическом союзе героя (героини) и божества нездешнего мира. В кульминации развития мифа о путешествии герой обязательно встречается с божественным или полубожественным персонажем, который может предстать перед ним как в человеческом, так и в ангельском (или даже в животном) обличье.
В сценах Булгакова предложение о «союзе» с сиром Воландом озвучено Маргарите бесом Коровьевым: «Мессир холост, как вы, конечно, сами понимаете. Но нужна хозяйка, — Коровьев развел руками, — согласитесь сами, без хозяйки... — Короче! — вскричал Коровьев, — совсем коротко: вы не откажетесь принять на себя эту обязанность?
— Не откажусь, — твердо ответила Маргарита.
— Кончено! — сказал Коровьев и, подняв лампаду, добавил: — Прошу за мной» (гл. 22).
С принятием Маргаритой звания «хозяйки бала» было инициировано продолжение ее «путешествия» — по всем законам мифа о путешествии, и теперь она выступала в новой роли — «хозяйки» и «королевы», «законодательницы» собрания мертвецов — этого своеобразного «высшего света» (которое один из героев романа Булгакова — Николай Иванович — называет в сцене полета ведьм «незаконным собранием»).
Маргарита сознательно должна была принести себя в жертву дьяволу и, пройдя по кругам ада и испытав все его унижения, добиться освобождения Мастера. Но только согласившись выполнить главную ритуальную и магическую роль — стать «королевой» бала, то есть, приняв вызов сил зла, Маргарита могла стать героиней (в том понимании, в каком слово герой употребляется в мифах по отношению к самому герою и его «путешествию»).
В мифах «божество» или «богиня» подземного мира — это, по определению Бартла, метафора всей совокупности знаний, накопленных в мире. С этим божеством у героя предполагается некий мистический союз, осуществив который герой получает свое право и возможность приобщиться к чудесным или даже божественным знаниям (своеобразное переосмысление этого образа мы найдем у Пушкина в «Пиковой даме»). Предназначение явления «божества» — открыть герою учение, либо сообщить какой-то важный секрет (например, секрет «трёх карт», как в «Пиковой даме» Пушкина). «Божество» может сообщить тайну какого-либо мастерства, возможностей или способностей героя (в «Пророке» Пушкина при инициации героя-поэта тот получает пророческий и поэтический дар от самого Бога: «глаголом жги сердца людей»). Совершается нечто вроде мистического союза, в результате которого герой сам может затем повелевать и управлять другими (если сумеет правильно пройти данное испытание).
Явление королевы Марго («Взорам адских привидений явилась дева»). «Явление девы» на «балу» как архетипический эпизод (эпизод мономифа) дважды встречается у Пушкина в «Евгении Онегине». Сначала в сцене шабаша во «Сне Татьяны» («Взорам адских привидений явилась дева»; 5:XXI), затем в сцене петербургского светского раута, где Татьяна выступает уже в роли «хозяйки» бала («И ныне музу я впервые / На светский раут привожу»; 8:VI). В едином художественном целом «Евгения Онегина» эти сцены представлены Пушкиным в разных реальностях, однако даны в развитии. В первой сцене Татьяна предстает «иницианткой» — «посвящаемой», в финальной сцене — она «хозяйка» и «законодательница зал», предстающая вполне «посвященной» в светскую жизнь общества.
В описании светского раута в конце романа в стихах Пушкина реальное и мифическое тесно переплетаются, и можно даже говорить о их взаимопроникновении, там явно снова проглядывает аллюзия бала привидений (шабаша монстров из сна Татьяны). Картина, в которой предстает бесконечная череда гостей и сама Татьяна как хозяйка светского раута («хозяйка молодая»), дана Пушкиным глазами лирического героя. В глазах же Онегина эта же самая картина предстает совершенно призрачной, напоминая ему скорее «бал мертвецов» или «бал привидений»:
Мелькают лица перед ним,
Как ряд докучных привидений.А.С. Пушкин. «Евгений Онегин» (8:VII)
Пушкин рифмует в «Евгении Онегине» не только картину этого петербургского раута со сценой шабаша из «Сна Татьяны», но и со сценой именин Татьяны в Главе Пятой. И все они, конечном итоге, несут отсвет мифического, «нездешнего» бала.
Сцена именин Татьяны в Пятой главе «Евгения Онегина» содержит довольно ироничные замечания автора по поводу ужина и танцев гостей: «Вдруг из-за двери в зале длинной / Фагот и флейта раздались. / Обрадован музыки громом, / Оставя чашку чаю с ромом, / Парис окружных городков, / Подходит к Ольге Петушков, / К Татьяне Ленский; Харликову, / Невесту переспелых лет, / Берёт тамбовский мой поэт, / Умчал Буянов Пустякову, / И в залу высыпали все. / И бал блестит во всей красе» (5:XVII). Совершенно очевидно, что эта пушкинская сцена содержит намек на изображение «плясок смерти», которую первоначально мы могли уже созерцать и во «Сне Татьяны»:
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет.А.С. Пушкин. «Евгений Онегин» (5:XVII)
Прием некого параллелизма в описании этих двух сцен балов очевиден у Пушкина. Здесь настоящая и условная реальность становятся художественно взаимозаменяемыми.
Такой прием симметричного изображения сцен Булгаков заимствует у Пушкина, когда в своем романе «Мастер и Маргарита» он также рифмует две сцены: картину ресторанных сборищ в «Грибоедове» и описание Бала у Сатаны. Атмосфера булгаковской сцены в ресторане «Грибоедов» с ее «плясками смерти» тоже создаёт картину бесовского шабаша: «Заплясал Глухарёв с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант, заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в жёлтом платье. Плясали: Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман Жоржем, плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в белых рогожных брюках. Плясали свои и приглашённые гости, московские и приезжие, писатель Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова, кажется, режиссёр, с лиловым лишаём во всю щёку, плясали виднейшие представители поэтического подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов, Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло пёрышко зелёного лука, плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом шёлковом измятом платье». Эта булгаковская сцена вполне читается как реминисценция пушкинского бала мелкопоместного дворянства в Главе пятой «Евгения Онегина» (именины Татьяны). Об этом говорят в первую очередь все те булгаковские фамилии посетителей «Грибоедова», которые напрямую отсылают нас к именинам Татьяны и ее гостями и их комическими фамилиями, перекликающимися с булгаковскими (изначально восходящие к тем зооморфным персонажам из «Сна Татьяны»): так пушкинский провинциальный тамбовский поэт, который «Харликову, / Невесту переспелых лет, / Берёт», становится у Булгакова Витей Куфтиком из Ростова. Булгаков, как и Пушкин, составляет при этом комичные пары («Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в жёлтом платье»).
Этот разгул в «Грибоедове» представлен у Булгакова, как и в параллелизме сцен у Пушкина, почти как репетиция Великого бала или его прелюдия. Беснование литераторов и их гостей подчёркивается у Булгакова и характеристикой самого рисуемого пространства: автор напрямую называет это место «адом».
Пушкинская сцена светского раута в «Евгении Онегине» (через которую просвечивает другая сцена — из другой реальности) с явлением гостям «хозяйки» бала, безусловно, оказала влияние на Булгакова при создании им сцены явления Маргариты на балу в качестве королевы бала. Хотя Маргарита и приглашена «хозяйкой» и «королевой» (за какие-то заслуги своей якобы прапрапрабабушки французской королевы), но ее роль здесь явно раздваивается: она и сама королева («посвященная»), и в то же время она — инициантка («посвящаемая»), поскольку страх перед Смертью у нее ещё не преодолен окончательно. В мифах «предстать пред взорами адских привидений» предназначено герою с единственной целью — выйти победителем из схватки со Смертью, то есть победить свой же страх жизни и смерти.
«Явлению» королевы Марго на балу предшествуют у Булгакова наставления Воланда, которые ценны также тем, что дают характеристику самого собрания ожидаемых гостей (своеобразного «высшего света»). С другой стороны, наставления Воланда описывают должное поведение Маргариты во время предстоящего бала мертвецов (бала висельников), переосмысленное Булгаковым как некий «светский раут»: «Разрешите, королева, вам дать последний совет. Среди гостей будут различные, ох, очень различные, но никому, королева Марго, никакого преимущества! Если кто-нибудь и не понравится... Я понимаю, что вы, конечно, не выразите этого на своем лице... Нет, нет, нельзя подумать об этом! Заметит, заметит в то же мгновение. Нужно полюбить его, полюбить, королева. Сторицей будет вознаграждена за это хозяйка бала! И еще: не пропустить никого. Хоть улыбочку, если не будет времени бросить слово, хоть малюсенький поворот головы. Все, что угодно, но только не невнимание. От этого они захиреют» (гл. 23).
Описание парада гостей на Балу у сатаны Воланда предстает как описание «светского» сборища («среди гостей будут различные, ох, очень различные»), что снова тем самым подспудно относит нас к пушкинской сцене петербургского раута — приема гостей генеральшей Татьяной, где высший свет также представлен Пушкиным как некое шествие на параде:
Сквозь тесный ряд аристократов,
Военных франтов, дипломатов
И гордых дам она скользит...А.С. Пушкин. «Евгений Онегин» (8:VI)
При этом Татьяна, названная в этой сцене Пушкина «хозяйкой молодою», ведет себя так, словно следует наставлениям Воланда, не обделяя никого своим вниманием:
К ней дамы подвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор ее очей;
Девицы проходили тише
Пред ней по зале...А.С. Пушкин. «Евгений Онегин» (8:XV)
Не забудем, что эта реальная сцена приема гостей соседствует у Пушкина с ее параллелью — своеобразным восприятием её Онегиным, для которого это всего лишь бал «призраков» (где-то в параллельном мире).
С таким двояким изображением петербургского общества, переосмысленным как некое сборище в аду, мы можем встретиться у Пушкина не только в «Евгении Онегине», но и еще в одном из его замыслов — «Уединенном домике на Васильевском». В этой повести, записанной со слов Пушкина и изданной в «Северных цветах» господином В. Титовым под именем Тита Космократова, также есть сцена, происходящая в петербургском салоне графини И., в котором она принимает высшее петербургское общество, но которое в реальности оказывается не иначе как сонмищем бесов, играющих в карты на человеческие души («сотни душ»), среди которых и главный герой повести — светлый дьявол с голубыми глазами — дьявол Варфоломей. Герой Пушкина появляется перед бесами в салоне, как и Маргарита перед Воландом, тоже в момент их игры в карты.
«Всемирное равновесие» Света и Тьмы. В мифах коловращение Света и Тьмы в природе, их непрерывное чередование предстает обычно в образе вращающегося колеса Фортуны. Но есть период года, когда силы Света и Тьмы уравниваются в своих правах: в период весеннего или осеннего солнцестояния. Не случайно и у Булгакова Бал происходит в полнолуние. Воланд не случайно здесь же говорит о разрушительном ангеле Абадонне — аллюзии той силы, которая бродит по миру, устанавливая «всемирное равновесие» Света и Тьмы: «Он на редкость беспристрастен и равно сочувствует обеим сражающимся сторонам», — говорит Воланд, и в этом «работа Абадонны безукоризненна» (гл. 22). Не случайно также предостережение Воланда, которое он дает Маргарите — Королеве Бала: «Никому, королева Марго, никакого преимущества!» (гл. 23).
Лукавое упоминание бесов о свете как об обществе людей часто звучит в их каламбурах как о некой игре в «кошки-мышки» или «прятки» (по выражению Мефистофеля в «Фаусте» Гёте, бесам нужна «живая мышь» — «их мёртвою не соблазнишь»). Духи Тьмы могут осмыслять Свет, лишь глумясь над этим понятием. Вспомним, в чем видел Воланд роль Маргариты как хозяйки «светского» бала — в том, чтобы «свет» не «захирел». В адском контексте слово «свет» все время обыгрывается дьявольской игрой слов (забота Воланда, как бы свет не «захирел» — может пониматься с одной стороны, — чтобы не потух, как это возможно с природой света, а с другой стороны, чтобы гости-мертвецы совсем не развалились бы в прах).
В связи с булгаковской концепцией «равновесия» интересно заметить также, что она не чужда была и Пушкину в его сцене петербургского светского раута в «Евгении Онегине» (8:VIII—XIX). Например, Татьяна принимает Онегина на балу так, как если бы она и впрямь выслушала советы и рекомендации Воланда о том, как королеве бала вести себя на балу:
Ничто ей душу ни смутило,
Как сильно ни была она Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был так же тих ее поклон.
Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась Иль стала вдруг бледна, красна...
У ней и бровь не шевельнулась;
Не сжала даже губ она.А.С. Пушкин. «Евгений Онегин» (8:VIII—XIX)
В «Уединенном домике на Васильевском» другая хозяйка бала и «светского» салона — графиня И. — дает пространное объяснение, почему она никого из гостей не обходит своим вниманием: «Гости принимаются за игру; хозяйка, отказываясь, уверяет, что ей приятно садиться близ каждого из игроков поочередно, ибо она надеется ему принести счастие. Все не надивятся ее тонкой вежливости». Однако зная подоплеку этой адской игры, можно сказать, что в этом эпизоде «Уединенного домика на Васильевском» перед нами — мстительная богиня Фортуна (Изида — в греческом варианте, прообраз богини Смерти), отсюда ее имя зашифровано в повести Пушкина-Титова как графиня И. (очевидно, богиня Изида). Другая деталь, которая выдает в ней прообраз богини Смерти и жрицы «того света», — это украшение ее салона, на которое Графиня И. обращает внимание героя: «...занавесы висели сперва на лавровых гирляндах; но мне лучше показалось заменить их стрелами». — «Недостает сердец», — отвечает ей Павел, имея в виду романтический ореол символов стрел и сердец.
Игра слов Графини И. у Пушкина (богини Смерти и Фортуны — человеческой судьбы), как и игра слов Воланда в сцене Булгакова, более чем двусмысленна — это целая «мистическая азбука», которой Павла, героя повести, учил сам дьявол Варфоломей. Это язык тайный, поскольку скрывает намерения демонов от человека. Этот язык пытались всегда возрождать и культивировать самые разные тайные общества. Только зная о мистическом языке демонов, становится понятным истинное намерение Графини И. — «принести счастие» игрокам на души (человеческие души).
Язык тайных обществ — масонов, розенкрейцеров, тамплиеров, — это язык эзотерический. В таких обществах отношение к слову всегда было особое. Его энергетика, его тайные сакральные смыслы актуализируются ввиду магической функции слова. Это язык для «посвященных», понимающих тот символический смысл, которым наполняются соответствующие высказывания. Этот тайный язык отсылает нас одновременно к тому древнему периоду развития человечества, когда формировался и язык мифов и преданий, запечатлевших использование магической функции языка как такового.
В таком контексте высказывания Воланда о силах Тьмы, которые уравниваются в своих правах с силами Света в период весеннего полнолуния (как он пытается внушить это Маргарите), имеют у Булгакова и мистический, и сакральный смысл. Одновременно это раскрывает значение и самого Бала как явления и как мистической категории в «мистической азбуке» сил Тьмы.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |