Память, всесильная память, сложила теперь всё в единое целое, и это целое вызывает ощущение легкого ужаса.
Даже не легкого, иногда.
Разбитое по фрагментам, оно и выглядело частными случаями различных уводов денег и крупных хищений, оставшихся в подавляющем большинстве в виде закрытых или безнадежно неоконченных дел.
А вместе всё, всё вместе — каким страшным носителем информации, разум сказал, он является!
Да как же они до сих пор не поняли и не добрались до него — и те, что эти, и те, что те.
«Второй контрольный» — маячит теперь в голове, будто из очередного телевизионного сообщения, то есть — про пулю в его голове.
Бежать!
Если это не случится сегодня, то завтра или послезавтра.
Да как оно еще не произошло?!
Министр перекрестился... потом еще несколько раз.
Бежать!
Куда?..
В Швейцарию, к Карле Дельпонте — согласна и на подержанных мужиков, старая кляча.
С деньгами вот только...
А что с деньгами, здесь они деньги — у него в голове!
Пока там нет еще пули.
Сиди и строчи на компьютере.
Какой там Коржаков с его книжицей про пьяного Ельцина!
Миллионами отчетливо пахнет.
Сны
Поле летнее, северной природы — цветочки маленькие редкие, застенчиво нежные. Ноги легко ступают по сухой, мшистой, немного, почве, на которой ярко-зелеными кружочками разбросан лишайник.
Тепло, хорошо.
Рядом труба, уходящая строгой линией к горизонту.
Труба выше пояса, тепловатая, приятно, на ощупь.
В трубе иногда что-то цыкает — газовый конденсат идет под напором, и иногда там возникают воздушные пузыри.
Труба, словно линия жизни — бесконечная, говорящая, что и жизнь никогда не кончится.
Хорошо так идти... идти и идти.
Ни души кругом — он и труба.
Даже в воздухе ничего не летает.
Небо... ноги остановились, чтобы рассмотреть высокие отдельными кучками облачка...
Славные.
Отчего-то взглянул назад.
Показалось, сначала, туман вдалеке широко расстелился, но не светлый, коричневатый какой-то... и будто шевелится... весь колеблется и шевелится... не туман вовсе — контуры людей из него выступают... много людей, очень... видны теперь хорошо... и передние, и за ними... там за ними еще... вдоль трубы прут вовсю, а другие — с горизонтов-боков — к ним стекаются.
Быстро как.
Он тоже быстро пошел.
Оглянулся — нет, расстояние все равно сокращается.
Еще быстрее пошел.
Оглянулся... и побежал.
В тишине — неприятной и давящей.
* * *
На похороны одного из главных авторитетов России, разумеется, было отправлено несколько сотрудников ФСБ пронаблюдать процедуру и поработать прослушкой.
Теперь Катушеву докладывали о результатах.
— Все те же лица, ничего нового.
— А между собой что говорят, башку ему кто все-таки снес?
— Странное говорят — будто медведь. И мужик при нем был из «Эх, России».
— Медведь?
— Братки говорили — огромный и страшный.
— Мужик не тот ли, что вчера без штанов выступал.
— В точности не опознали, но некоторые высказывались, что очень похож.
— Певец тоже был на похоронах?
— Не был — улетел на гастроли в Забуйск, прислал большую извинительную телеграмму. Еще памятник от Церетели поставили. Оригинальный памятник.
— Когда он успел?
— А у него на весь «крупняк» заранее приготовлено. Только памятник поставили без головы, братки решили — таким, как запомнился. Четыре метра черного мрамора, шея, — подчиненный обрезал рукой, — и без головы. Очень значительно смотрится. Администрация Новодевичьего уже подняла цены на входные билеты для посетителей в полтора раза.
— Забуйск, значит... — неопределенно проговорил Катушев, он прекрасно знал, что не существует никакого Забуйска.
Он прекрасно знал обо всем.
О поросятах, например, которых, действительно, в разы больше, чем может быть собственных и ввезенных по импорту. О странной штаб-квартире, откуда вернулись бойцы, тоскливо поющие про любовь — он не только не наказал никого, а напротив, дал всем по три дня отгула.
Странное... он знал о нем столько, что нестранного, порою, казалось в природе меньше.
Только вот любопытство к этому странному не надо лишнего проявлять, и если бы Катушев увидел, например, вдруг на небе тарелку, рассматривать ее не стал бы ни в коем случае.
Практика к тому же показывала: если что сюда «прилетает», оно так же и «улетает».
И если он любому сунувшемуся в свою систему комару нос оторвет, там, надо полагать, сделают то же самое.
У них своя система, у него своя.
— Вот что, свяжитесь с МЧС. Завтра вечером во дворце Нарышкина vip-тусовка. Пусть к самому дворцу не суются, но приготовятся к эвакуации примерно двухсот человек.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Друг детства запыхался, отыскивая по улицам Иерусалима Иуду, и сказал очень кратко:
— Каифа предупреждает, уходите ночью из города. Уходите дальше, бегите в Египет.
— Они посмеют в ночь Пасхи?
— Посмеют, Иуда. Тиберию доносят, что Учитель называет себя Царем Иудейским. Пилат в злобе, и он расправится. Он уже отдал приказ прийти сюда на подкрепление солдатам из Самарии.
Все-таки нельзя совсем без мясного, ну, не привык организм.
Профессор Рождественский еще раньше заприметил хорошую шашлычную недалеко от дома, и теперь решил заскочить туда, чтобы немного поесть мясного.
Внутри его встретил кавказский человек, как родного, профессор заказал небольшой шашлычок и бокал сухого-красного, сказав, что доплатит за настоящее.
Чистое, хорошо декорированное помещение, и людей немного — четверо мужчин в отдалении за столом.
Ну-с, перцы на столе молотые хорошего качества, ему сразу принесли соус, лаваш, вино и извинились за «чуть-чуть минуточка» на приготовление шашлыка.
Профессор отхлебнул из бокала... м-м, настоящее «Саперави»
Странно только, что какой-то тип без разрешения сел в кресло напротив.
Физиономия очень знакомая.
До противного.
То есть, до очень противного.
— Э... это вы, или я ошибаюсь?
— Не ошибаетесь, нет, дорогой профессор.
— А каким образом... вы не боитесь, что...
— Пустяки, о которых смешно говорить. Я к вам по делу. Дело тоже пустяковое, хотя не совсем, э, два миллиарда долларов, профессор, — улыбка, и рука показывает на него.
— Вы предлагаете мне два миллиарда?
— Именно-именно.
— Но за что?
— Мелочь. Вашей клиентке — собаке, женщине, ну, кто она — надо подправить гены. У нас есть фонд, так называемый «— Фонд всестороннего развития». Она помещает деньги туда, вы получаете два миллиарда... что я говорю, профессор, простите-простите, три миллиарда. Так по рукам?.. Мне на слово можно верить, вам об этом скажет любая сволочь и здесь, и в Европе.
Первым желанием, уже импульс пошел — плеснуть соус в физиономию.
Намерение прочиталось.
— Мы же интеллигентные люди, профессор. И вопрос, хотите вы этого или нет, уже все равно решен.
— Кем, позвольте спросить?
Движенье какое-то у него за его спиной.
Профессор повернулся — четыре здоровые неправославные морды.
Можно было попробовать схитрить — согласиться...
Нет, нельзя уже — эти змеиные глаза не обманешь.
— Не получится теперь профессор с миллиардами, работать придется в горных условиях. Туда же вывезем вашу клиентку. Но жизнь, при правильном поведении, гарантирую.
Профессору сделалось гадко... так гадко, что застучало сердце и воздух схватился ртом...
Вот еще бандит вышел — пятый, главный, видно, — в руках два ствола.
Бандиты сзади гаркнули что-то на непонятном своем языке... чик-чик-чик — прозвучало несколько раз, и снова сзади гортанные звуки... и стоны.
— Кот, выходи, я их обезручил.
Напротив него лицо почти белое, а в зале — неимоверных размеров кот.
Профессор схватил бокал и выпил двумя большими глотками.
Потом повернул голову.
Один лежал, другие сидели... с очень болезненными гримасами, произносили негромко что-то и постанывали...
Кот с бумагой в лапах-руках сел за соседний стол и напялил для близи очки.
— Так-с, кто у нас первый... Абу... не выговоришь — Абу какой-то. Похищение людей, подрывные дела, изнасилование двух русских девочек. Второй у нас кто?.. Азазел, я об эти имена язык поцарапаю.
— Дела читай.
— Заказное убийство в Москве... второе — в Питере, обстрелы колонн, изнасилования неоднократные.
— Дальше.
— Третий — обстрелы, похищения, одно заказное... хм... но никаких изнасилований.
— Он гомик.
— Ну и последний... а всё в точности, как у первого.
— Козулинский, — проговорил тот, что спрятал уже стволы, — ты всё слышал?
— Слышал, — раздался тяжелый голос, будто из дальней стены.
Сама стена вдруг шатнулась, посередине ее полетели деревяшки и щепки... высокий рыцарь в черных латах и с обнаженным мечом ступил внутрь.
Закрытое забрало не позволяло видеть лицо.
Рыцарь двинулся к тем на полу.
Черный металл зловеще поблескивал.
— И судимы будете мерою вашей!
Меч сначала закрутился в воздухе, а потом... три или четыре секунды... профессор всякое видел в анатомических залах, но расчлененные на десяток кусков тела видеть не приходилось.
Рыцарь сорвал с ближнего стола скатерть и обтер меч.
Кот подошел к столику профессора и сказал его визави:
— Пошел вон.
— Э, мне можно идти?
— А тянет еще посидеть?
На столе осталась забытая шляпа, которую кошак, присаживаясь, смахнул на пол.
— Билет, профессор, первого класса на берлинский поезд шестичасовой. Уж покушайте там, на Белорусском вокзале. Вещи доставят прямо в купе. Оборудование придет через несколько дней фургоном. Вот квитанция, там адрес организации.
— Мне расписаться? — растерянно спросил профессор Рождественский.
— Распишитесь, — солидно проговорил кот и подвинул кусочек пустой бумажки.
* * *
У известного драматического театра, что недалеко от Пушкинской площади, проходила акция — впускали бесплатно желающих.
Мужик плотный в кителе со знаками боевых отличий, штанами с лампасами в сапоги и с черной короткой ногайкой прохаживался у входа.
— Искусство любишь? — спрашивал он. — Проходи!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— И ты проходи.
— А ты, мужик, пьяный — мимо иди. Пока я не врезал.
Театр был весьма популярным, и люди охотно сворачивали в театральный подъезд, перед которым, слева и справа, висели афиши: «Маленькие комедии Б.Г. Мотова».
Главный режиссер приболел, и часть труппы отсутствовала — кто по болезни тоже, другие — на съемках, но прочих почему-то не смущали новые афишные вывески — артисты и персонал пробегали их взглядом и шли привычно, готовясь к работе.
Зал был полон, и осветителю вдруг показалось — больше себя самого.
Да ему не в зал светить, а на сцену.
Но заметил, в ложу вошел статный человек с охранником и сел, боком к сцене слегка.
Олигарх, небось, притащился.
Занавес стал подниматься, зал, ожидая, затих.
На сцене Дон Кихот стоят с Пансой.
Как положено — тот с копьем и в доспехах, этот — в полукрестьянской одежде, только многие обратили внимание — рожа у Пансы, ну, совсем уж разбойничья.
Декорации уводят в даль необъятную, только не испанскую, а вроде, нашу какую-то.
— Сколько людей в этом мире, Санчо?
— Да как посчитать, ваша милость, снуют, проворничают, забавляются на разный манер. Но я так думаю, что их... прорва.
— И куда стремит себя, Санчо, род людской?
— А никуда.
— Им и так всего хватает?
— Да ничего у них нет.
— У них нет главного, Санчо, людям не хватает подвига.
На сцену выходит серая в яблоках лошадь:
— Ух, надоело.
— Вот он, мой дорогой Ренессанс.
— Я Росинант.
Дон Кихот взгромождается с натугой в седло.
— Люди, Санчо, должны иметь пример подвига, чтобы его полюбить.
— Неужто опять, ваша милость, меня будут колошматить во всех трактирах?
— Страдания, Санчо, облагораживают душу.
— Я что-то по себе не заметил. Эх, ваша милость, — он указывает в бесконечные дали, — кабы дать лучше этим людям газ-электричество и простую медицинскую помощь, кабы дать им орудья труда...
— Да кто же им не дает?
— А те, кого они сами себе выбирают.
Лошадь: Ты бы слез, я прилягу.
— И так целыми днями лежишь на конюшне.
— Так жрать не даете, сволочи.
— И ты не поедешь на подвиг?
— Сейчас прямо помчусь.
Лошадь, не дожидаясь, опускается на передние ноги и Дон Кихот скатывается по ней, как по лесенке.
— Никто не хочет на подвиг? — он обращается к залу.
— Во, козел! — слышится одинокий, но громкий голос.
Малый занавес скрыл героев, перед ним образовалась авансцена, которая тут же расцветилась яркими огнями — получилось похожее на эстраду.
Вышел мужик в казацкой форме с нагайкой и щелкнул ей об пол.
Сразу быстренько и улыбчиво появился известный сатирик с нерусской фамилией.
— Начинай, — буркнул мужик.
— Иду я как-то по улице, — улыбаясь лицом и глазами, начал сатирик, — вижу — бабка лежит. Чего это, думаю, она лежит. Перешел на другую сторону, и замечаю: молодой человек подошел, ручку ей, бабка проворно встала... Ой, хитрые у нас ба-абки!
Публика засмеялась.
— Или другая история. Два китайца пьют в подворотне. Подхожу ближе, вижу — желтые, да, и глазки сощуренные. Догадался потом — наши мужики самопальную водку пили. Так что, если кто-то хочет в Китай без визы...
Публика развизжалась от смеха и зааплодировала.
— Или вот еще. Вхожу в публичный, так сказать, туалет. Там парень лежит — руки в наколках, на груди цепь, и весь мокрый. Спрашиваю: кто тебя так? Он мне бумажку подает, догадываюсь, что это «черная метка». А на бумажке крупными буквами: ВВП.
Некоторые в зале засмеялись «вперед», другие лишь приоткрыли рты, а мужик сказал строго:
— Ты эти шуточки брось. — И щелкнул нагайкой рядом с ногами сатирика. — Ступай!
Потом щелкнул еще два раза, и на сцену явился другой известный сатирик, уже с русской фамилией.
Он сначала бессмысленно улыбнулся, потом сделал серьезное выражение:
— Русь! Какое слово, а, Русь! А от чего оно происходит?.. От слова «русские». А слово «русские» от чего происходит?.. От слова Русь! Потому что мы вместе все, неразделимые!
Публика встретила эту белиберду громкими аплодисментами.
— Вот бревно лежит поперек дороги. Немец что сделает, вылезет из машины и начнет его убирать. Американец вообще свернет на другое шоссе. А русский переедет бревно и дальше себе...
Сатирик засмеялся первым, и его здорово поддержали.
— Ну и иди, — выговорил мужик.
Нагайка, показалось, нацелилась ударить уже не по полу, сатирика ветром сдуло.
Большой занавес опустился, но нижние огни загорелись, предупреждая, что перерыва не будет.
— Все слова помнишь?
Артиста Здруева выставили срочно, как третьего дублера.
— А что там не помнить, «быть — не быть».
Он прихватил шпагу и поспешил на сцену.
Занавес пошел вверх, Здруев увидел привычную декорацию — боковая часть замка Эльсинор с башней. Сейчас призрак его позовет.
А вот и он.
Здруев начал ступать вверх по ступенькам и на последней, как и положено, произнес:
— Куда ведешь, я дальше не пойду.
Призрак заговорил могильным голосом:
— Я Дания, лежащая во прахе, пока спала, обобрана была до нитки.
— Вот тебе раз, — вырвалось у Здруева само как-то, искренне.
— Насилие терплю со всех сторон — воруют гнусно, без стыда, без совести. — И исчезая, призрак добавил: — Отмщенья жду.
Собственно говоря, за то короткое время, пока он здесь, кое-что и сам замечал. Вчера на конной прогулке крестьяне встретились — оборванные все, с изможденными лицами. А при бате ведь жили зажиточно.
Он начал медленно спускаться вниз по ступенькам.
Полоний всегда вызывал подозрения — он и в детстве не сомневался, куда именно делись его маленькие золотые часики.
Опять же слухи ходят, что дядька казенной землей торгует, Фортинбрасу острова продает. И концессии какие-то придумал — германцы лес вовсю рубят.
Мамаше каждый день курьеры из Парижа заказы везут, и драгоценности из Амстердама. В конюшне королевской пустых стойл полно — куда лошади подевались?
Здруев спустился в ярко освещенный зал, где, как всегда, шла пирушка.
Подошел к столу и тоже присел.
Мамаша, улыбаясь, проговорила:
— Я вижу, сын наш отчего-то невесел.
— А чего радоваться-то?
Мамаша показывает ему глазами за спину, он поворачивается — там дурак какой-то из будки что-то шепчет ему.
Явился пьяный Лаэрт, полез за графином, и под распахнувшимся камзолом обозначались два туго набитых мешочка с деньгами.
Ну точно, он, сука, коней уводит.
— Я вот что, дядя, думаю — большие сомнения насчет концессий имеются. Не патриотично оно как-то.
— Патриотизм, как известно, — дядька сделал большой глоток из кубка, — последнее прибежище негодяя.
Здруева как по щеке хлестануло.
Он, Принц Датский, проскакавший с отцом всю страну, любящий каждое дерево, каждый камушек на побережье, это он негодяй?
Полоний улыбается, а Лаэрт смеется.
Первым делом Здруев врезал рукояткой шпаги Лаэрту по харе, затем вырвал из ножен клинок.
Первый выпад дядька отбил большим кубком.
— С вами, мамаша, тоже разговор будет.
Вторым выпадом он «достал», и дядька с визгом скатился под стол.
...еще раз Лаэрту по морде...
Где Полоний?!
А, за коврами прячется, крыса.
Вот тебе, вот!..
Стражники кинулись разнимать.
Здруев отбросил шпагу и начал бить кулаками... слабенькие у них шлемы...
Голос из зала добавил силы:
— Бей их, Гамле́т, Данию продали!
— Что с вами, милорд, вы не в себе?
Явилась! Губки бабочкой...
Только и думает, как его обморочить и принцессою стать. Недотрогу из себя корчит, а сама с четырнадцати лет, Йорик рассказывал, ноги разводила кому ни попади.
Здруев почернел лицом.
— Молись!
— Дурак, мы не то играем.
— Молись!
Кто-то попробовал помешать, но не вышло.
Саша Захарова извивается на полу и сипит:
— Задушишь, гадина.
Занавес с крупной надписью: «ВОТ ВАМ И ВСЁ».
Связанного Здруева отнесли в гримерную, он плевался и матерился.
* * *
Почему среди всех объявлений в газете депутат выбрал именно это, депутат не знал сам.
Мельком обратил внимание, когда въезжал в переулок, — на углу опять что-то сносят.
Вот аккуратная дверь под небольшим козырьком, на панели с кнопками вспыхнуло: «Ждем-с!».
— Что приключилось-то, батенька? — на него смотрят добрые, немного кошачьи глаза. — Дайте-ка руку, я пойму сам.
— По пульсу?
— Пульс на каждой руке отражает шесть энергетических каналов. Всего их, главных, двенадцать. Дайте другую руку... Э, да у нас не приключилось, а отключилось.
— Знаете, всегда было нормально, вчера поехал к...
Доктор понятливо кивнул и спросил:
— Много не пили?
— Нет, я перед этим делом...
Он снова кивнул:
— Правильно, батенька, правильно.
— Это трудно лечится, доктор?
— Отнюдь. Случай у вас простой, две недельки покушаете «Импазу» и как рукой, — доктор сначала махнул рукой, а потом, подумав, перевел ее в правильное положение. — Значит, во все время, кроме сна и еды, употребляем «Импазу». Интервалы — чем реже, тем лучше. Купите сразу килограмм пятьдесят. — Он вдруг покачал головой. — Только, батенька, контрафакт у нас кругом, контрафакт.
— Как же быть?
— Не беспокойтесь, у нас свои проверенные аптечки. Одна тут прямо по переулку через два дома.
— Ой, спасибо, доктор! Сколько я должен?
— С любимого депутата? Нельзя-с! И не уговаривайте, не возьму.
Как только пациент вышел, доктор взял трубку, набрал номер и произнес:
— Тут клиентик к вам за большой партией. Значит, как договаривались?..
Потом он прошел к двери кабинета и произнес в переднюю:
— Азазел, нам комиссионные положены в соседней аптеке, зайди. Купи бутылочку хорошую, тортик.
— А ты?
— Ко мне еще один пациент пожалует.
* * *
— Тэк-с, что мучает, что беспокоит?
— Странная совершенно история...
Соколов сразу обратил внимание на икону — Георгий и Змей: змей с черным звериным туловищем, сильным, лапы когтистые с ловкой ухваткой, а у Георгия слабенькая амуниция — копье короткое, маленький щит. Дистанция, с которой можно уже атаковать. Змей выглядит инициативнее, и почудилось — он переставил переднюю опорную лапу, приготовив другую к удару.
— Запах, доктор. Взялся непонятно откуда. Я сам не чувствую, а все говорят, что просто разит кошатиной. Я уже всякими дезодорантами отбить пробовал.
Доктор принюхался и сообщил:
— Да, словно кошку дезодорантом облили. — Он подумал чуть-чуть. — Блуд любите?
— В каком смысле?
— Во всех.
— Простите, не понимаю.
— Ну, что тут не понимать. Психическая и биохимическая сферы непосредственно связаны. Совсем вам простой пример: не особенно хотите есть, но начинаете интенсивно думать о каком-нибудь вкусном любимом блюде — что произойдет? — И сам ответил: — Не только повысится слюноотделение, но и биохимия в организме заработает в пищевом направлении — печень, поджелудочная и так далее. И блуд в любой форме, как психический акт, формирует свою биохимию. Вот кошка мартовская воняет ужасно, еще не сделала ничего, а уже воняет.
Соколов хотел сказать, что раньше ведь ничего подобного не было, но удержался от такого «прокола».
«Специалист» — он уже понял, кто перед ним — продолжил именно в подуманном им направлении.
— Ресурс, дорогой, подызносили. Дополнительное напряжение, усиливается моторика, вразнос, так сказать, идет. Чего ж вы хотите?
— Вылечиться, — честно сказал Соколов.
И почти жалобно попросил:
— Можно?
— Психическое, дорогой, лечится психическим же. То есть самовнушением, а по научному — формированием правильной установки.
— А как?
— Ну вот и попробуем.
Икона напротив продолжала к себе привлекать. Доктор тоже взглянул на нее и произнес раздумчиво:
— Да-с, ничего еще не понятно.
Потом вернул взгляд к пациенту.
— Сядьте ровно, с прямым позвоночником... Тэк-с, повторяйте за мной не словами, а всем сознанием. Готовы?
— Готов.
— Отказываюсь от блуда...
— Отказываюсь от блуда...
— И телом...
— А, и телом...
— И мыслями...
— И мыслями...
— И словами.
Соколов хотел сказать про профессию, что словами приходится иногда просто манипулировать, что без этого...
Зверь на иконе напрягся, и сейчас просто снесет Георгия!
— И словами.
Нет, Георгий, ах, умница! Упредил очень быстрым движеньем — копье ушло в плечо зверю всем наконечником, тот больно двинул лапой назад.
— Тэк-с, никаких запахов больше, мой дорогой.
— Вы серьезно?
— Абсолютно серьезно.
— Доктор, сколько я вам должен?
— Ничего не должны. — Тот вдруг произнес очень странную фразу: — Кто выиграл, тот и выиграл.
Лягушка в банке перевернулась, пустив пузыри, весело посмотрела и подмигнула.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Иуда хорошо знал путь, по которому нужно спешно идти в Египет, — не по большим дорогам, где их легко настигнет римская конница, он уже проложил в уме движенье по дикой местности, и между теми селеньями, где в дневное время надежно их спрячут.
Он шел на вечерю уверенный, что там благодарно поймут его.
Немножечко опоздал, а когда сел к остальным, Учитель уже говорил про какое-то расставание, про близость чего-то, назначенного к Его из этого мира уходу.
Учитель многое знал наперед, и знал — само собой было ясно из слов, о скорых намерениях Пилата.
Тогда почему они сидят здесь, когда уже темнота упала на город, и можно по два-три человека спокойно его покинуть, уговорившись о месте для встречи?
Сейчас Иуда почувствовал, что не хочет ни в какую темницу.
Да он не хочет и скитаться в Египет — что делать там, и что делать потом?
И чем вообще все закончится через год или два?..
Он подумал, что неминуемо закончится тем же самым — настигнут где-нибудь и расправятся.
Еще одна мысль явилась — Учитель решил пожертвовать собой вместе с ними.
Зачем? Для чего?
А братья, как овцы, не имеют собственной воли и не желают противиться.
«Один из вас предаст сегодня меня», — сказал вдруг Учитель.
Сперва все удивленно затихли...
Заволновались, стали спрашивать каждый: «Не я ли?».
Иуда тоже спросил.
Учитель обмакнул хлеб в соль и подал ему.
Обида вспыхнула — намек был слишком прямой и понятный.
Обида смешала все в голове — события, время... город любимый его, который он должен покинуть и опять где-то, нищенствуя, скитаться.
И вслед за обидой загорелся протест, протест, говоривший, что он не зависит ни от кого, и свободен.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |