Для проникновения в сущность образа массы, воссозданного Михаилом Булгаковым в романе «Белая гвардия», необходимо прежде всего в достаточной степени отдифференцировать понятие «масса» от близкого ему по значению понятия «народ».
Масса есть не что иное, как ступень-состояние, либо предшествующее формированию народа, либо означающее его деградацию; ее составляют люди с неустановившимися или «угасающими» личностными свойствами. Массе не присущи определяющие черты народа: чувство общей исторической судьбы и общей исторической перспективы, единый духовный порыв. Из двуединства «масса-народ» применительно к «Белой гвардии» уместно и справедливо выбрать первое понятие. Это доказывается всем содержанием романа.
Первый роман Булгакова появился в пору интенсивного художественного осмысления событий революции и гражданской войны, и его появление внесло значительный диссонанс в звучание официально обозначенной «советской классики». Ни при каком рассмотрении он не вписывался в уже складывающуюся единую, идеологически приемлемую схему изображения массы: показ перерождения толпы в сознательную и организованную силу, эволюции сознания и психологии массы, втянутой в историческое движение. Данная схема предполагала, что писатели должны молчаливо исходить из следующего правила: народные массы способны только на прогрессивные по своему характеру действия, и их потенциальная способность выступать в конкретных условиях в качестве консервативной и даже реакционной силы исключается.
Изображение массы в романе «Белая гвардия» подчинено иной цели, чем, например, в «Чапаеве» Д. Фурманова, «Железном потоке» А. Серафимовича или «Бронепоезде 14-69» Вс. Иванова. Думается, здесь в значительной мере сказались усилия Булгакова «стать бесстрастно над красными и белыми», изобразить действительность с беспощадной объективностью, что совершенно отрицало апологизацию массы, представление ее развития в виде сплошной восходящей линии. В этом смысле «Белая гвардия» — «колоссальное исключение» в ряду произведений русской прозы двадцатых годов, которое отдаляло автора от «генеральной линии», обозначенной в резолюции 1925 года, а впоследствии от социалистического реализма и давало возможность современной Булгакову критике оценить его как писателя более чем сомнительной репутации, якобы цинично искажавшего картину гражданской войны. Критик А. Орлинский, в частности, на — диспуте по поводу постановок «Дней Турбиных» во МХАТе и «Любови Яровой» в Малом театре заверял слушателей, что Булгаков проявил «паническую боязнь массы» (99, 26), не показав ее в пьесе.
Нельзя не возразить этому утверждению: неправомерно делать заключение о «боязни» писателем массы на основе произведения, не имеющего в числе художественных задач выведение массы на страницы; не следует ли принять во внимание, что в романе «Белая гвардия» масса не только «показана», но и воспринимается как активное действующее лицо. Более того, по нашему мнению, принципиальное значение имеет не то, боялся Булгаков массы или не боялся, а то, что, во-первых, не мог ее не показать в силу объективных причин и, во-вторых, испытывает к ней отношение более глубокое, чем «боязнь — небоязнь».
Причины обращения Булгакова к образу массы продиктованы действительностью. Масса оказалась в большей чем когда-либо степени втянута в грандиозные исторические события, из состояния «вне истории» сделала шаг навстречу своей роли участницы переломного момента. Человек массы ощутил потребность в прямом контакте с историей, в историческом действии — такова важнейшая сторона мироощущения эпохи революции и гражданской войны. «Сама эпоха поставила перед ним (человеком массы — Т.Д.) вопросы, мучившие и Гамлета, и Раскольникова, и им подобных, но связно ответить на эти вопросы человек массы еще не умел», — пишет В.П. Скобелев, характеризуя это время (120, 20). Примечательно, что состояние «неумения» ответить на извечные вопросы, заново поставленные эпохой, при неуемном желании активного участия в историческом действе, становится одним из мотивов булгаковской прозы 20-х годов, который в «Белой гвардии» возникает прежде всего благодаря человеку массы.
Итак, изображение массовой народной жизни вводилось Булгаковым в образно-тематический арсенал как способ зафиксировать исторический факт, и ничего вымученного, надуманного, искусственного в этом введении не было. Причины обращения к теме и образу массы лежат в сфере объективно-исторического. Что касается набора положительных и негативных качеств, составляющих облик массы, выведенный в первом булгаковском романе, то он во многом определяется индивидуальной гражданской и художнической позицией писателя.
Специфика творческого пути Михаила Булгакова такова, что образцом и мерилом подлинного достоинства художественного произведения стала для него классическая русская литература. Отсвет ее традиций принимает на себя образ массы в романе «Белая гвардия». Булгаков ориентирует сознание читателя на проблемы, поднятые Пушкиным, Некрасовым, Толстым, Достоевским, «ввергает» героев в ситуации, подобные тем, что запечатлены в произведениях его предшественников, использует цитаты, иллюстрирует отдельные высказывания.
Совершенно очевидно, что Булгаков приходит к изображению массы в результате размышлений по поводу эволюции данной темы в отечественной литературе XIX века. Очерк (по определению В. Лосева) «Муза мести» (октябрь 1921 г.), названный автором в письме сестре Надежде художественным фельетоном, а в подзаголовке — маленьким этюдом, построен на сопоставлении взглядов Пушкина и Некрасова на крестьянство. По мысли Булгакова, Пушкин испытывал жалость к «рабу», но «лишь коснулся волшебным перстом тех, кто от барства дикого стонал непрерывным стоном» (6, 197), а Некрасов свой класс «возненавидел, стал презирать... и гневным ядом напоил строфы» (6, 197), выразив интересы «великого мира» крестьянского и предсказав возможность прорыва народного гнева.
«...Прошло несколько десятилетий, — делает вывод Булгаков, — и вдруг в наши дни случилось чудо. За эти десятки лет в Заплатовых, Дырявиных скопилось столько гнева, что не вместила его больше исполинская чаша. Порвалась цепь великая, но уже не один, а оба конца ее очутились в железных корявых руках и ударили по барину и еще раз по барину... страшен был хлынувший поток гнева рати-орды крестьянской... И были грозные, кровавые дожди...» (6, 198).
Мысль о том, что выплеску народного гнева непременно сопутствует кровопролитие, многократно доказывается, обретая художественную плоть, в «Белой гвардии» — Алексей Турбин видит результат действия взбунтовавшихся мужиков — десятки убитых офицеров, картину, исполненную беспощадной реалистичности:
«Желтые длинные ящики колыхались над толпой... — Господи... последние времена. Что же это, режут людей?.. Да что же это... — Лучше я уже не знаю, что, чем такое видеть. — ...Что такое случилось? Кого это хоронят?.. — Офицеров, что порезали в Попелюхе... выступили в Попелюху, заночевали всем отрядом, а ночью их окружили мужики с петлюровцами и начисто всех порезали. Ну начисто... Глаза повыкалывали, на плечах погоны повырезали. Форменно изуродовали» (2, 250).
Предвидение Некрасова сбылось, но оно ужаснуло не только интеллигента, того же Алексея Турбина, но также человека из народной среды. Это его устами сказано о последних временах. Правда непосредственного впечатления и переживания, восходящая своими истоками к древней заповеди «не убий», оказывается значительнее самых высоких лозунгов и социально-политических заявлений.
Уже единственной этой сценой Булгаков возражает позиции, согласно которой народный гнев желанен и справедлив:
У каждого крестьянина
Душа, что туча черная
Гневна, грозна — а надо бы
Громам греметь оттудова,
Кровавым лить дождям (89, 314).
Если автор этих строк в отношении «кровавых дождей» высказывается недвусмысленно: «надо бы», то Булгаков не принимает подобной необходимости, потому что человек массы способен обнаружить нечеловеческую жесткость — это неотъемлемое свойство его натуры. Социальные потрясения, в орбиту которых он оказывается вовлечен, обнажают низменные, звериные инстинкты. В. Лосев по этому поводу пишет: «Булгаков... вынужден был констатировать, что ни православная вера, ни патриотические идеи, ни здравый смысл не смогли предотвратить разгул революционной стихии» (73, 23). Поэтому то, что для Некрасова — «пора прекрасная», для Булгакова — «последние времена»; ему ближе пушкинское восприятие ситуации: «...бунт, бессмысленный и беспощадный».
По причине присущей человеку массы неукротимой жестокости, ему отказано в праве быть наделенным лестными эпитетами. Такова позиция Булгакова. Полемика с Некрасовым, обозначенная в «Музе мести», вырастает до отрицания идеализации массы — важнейшей черты русского реализма XIX века, которая успешно «перекочевала» в век XX. Взгляд Булгакова на массу идеализации лишен. И, разумеется, способность к проявлению крайней степени жестокости по отношению к ближнему является наиболее явственной, но далеко не единственной характеристикой массы, не позволяющей ее возвеличить. Булгаков в этой связи указывает на многие обстоятельства.
Мысль о неизбежности кровопролития была высказана Булгаковым еще в эссе 1919 года «Грядущие перспективы», где ее сопровождает другая — о том, что масса легко может быть обманута, направлена по фальшивому пути, превращена в послушное «стадо» заблудших, воспринявших, по выражению В. Лосева, «бесов в лике освободителей» (73, 23). Булгаков предрекает: «Придется много драться, много пролить крови, потому что пока за зловещей фигурой Троцкого еще топчутся с оружием в руках одураченные им безумцы, жизни не будет, а будет смертная борьба» (20, 55). В романе «Белая гвардия» масса — множество тех же «одураченных безумцев», которые в слепой доверчивости способны следовать за любым, кто бросил клич.
Тема легковерия и бездумности массы возникает в сцене избрания гетмана: «В апреле восемнадцатого, на пасхе, в цирке весело гудели матовые электрические шары и было черно до купола народом. Тальберг стоял на арене веселой, боевой колонной и вел счет рук — шароварам крышка. Будет Украина, но Украина «гетьманская», — выбирали «гетьмана всея Украины» (2, 197). Перед нами — масса, безликая и отнюдь не по-пушкински безмолвствующая. Она не имеет контуров, движения, звучания; единственная помета — «черно до купола». Сплошное одноцветное человеческое «вещество», пестрящее поднятыми руками. Подобно ситуации «Бориса Годунова», воссоздан балаган цареизбрания», на который люди реагируют соответственно навязанной им роли, выражен намек на сыгранный по общему согласию спектакль. В трагедии Пушкина какая-то баба то укачивает младенца, чтобы не пищал, когда нужна тишина, то «бросает его обземь», чтоб заплакал; мужики трут глаза луком, вызывая слезы (105, 13—14). В романе Булгакова «избрание состоялось с ошеломляющей быстротой — и слава богу. Гетман воцарился — и прекрасно» (2, 223). В сопоставляемых сценах очевиднейшим образом воплощена одна и та же идея — общего греха, безразличия, несопричастности народа собственной исторической судьбе. Только в «Белой гвардии» не находится даже «юродивого Николки», способного произнести: «Нет, нет! Нельзя молиться за царя Ирода — богородица не велит» (105, 78).
Поспешность и легкость, с какими масса «творит историю», объясняются Булгаковым вполне определенно: «Гражданам же, в особенности оседлым в городе и уже испытавшим первые взрывы междоусобной брани, было... вообще не до каких-либо размышлений... Лишь бы только на рынках было мясо и хлеб, а на улицах не было стрельбы, и чтобы, ради самого господа, не было большевиков, и чтобы простой народ не грабил» (2, 223).
Иными словами, в каждом отдельном представителе массы укоренилась привычка руководствоваться лишь житейскими «идеалами», личной политикой самосохранения и приличного прозябания. В этом мнении Булгаков сближается с Салтыковым-Щедриным, который в «Дневнике Провинциала в Петербурге» написал: «...Средний человек... представитель той безразличной, малочувствительной к высшим общественным интересам массы, которая во всякое время готова даром отдать свои права первородства, но которая ни за что не поступится ни одной ложкой чечевичной похлебки, составляющей ее насущный хлеб» (112, 530).
Желание иметь верный кусок пирога не единственная причина, по которой масса оказывается обманутой. Не менее важным представляется такое ее свойство, как слепота социально-нравственного толка. «Сила Петлюры несметная» идет под вывеской Украинской Народной Республики, но людям ничего не известно ни о планах Петлюры, ни о нем самом. В городе распространяются нелепые слухи, переплетающиеся с дикими расправами.
«— Крестный ход будет. Вали, Митька. — Тише вы! Куда лезете? Попов подавите — ... — Туда им и дорога. — Православные! Ребенка задавили... — Ничего не понимаю... — Як вы не понимаете, то вы б шли до дому, бо тут вам робыть нема чого... — Кошелек вырезали!!! — Позвольте, они же социалисты. Так ли я говорю? Причем же здесь попы? — Выбачайте. — Попам дай синенькую, так они дьяволу обедню отслужат» (2, 382—383).
Большинство собравшихся на площади перед парадом петлюровцев оказались здесь из праздного любопытства и жадно «глазеют» на происходящее, но решительно не в состоянии постичь, что предстало их взору. Им не под силу разобраться даже в конкретной ситуации. Едва ли можно предположить в них способность подняться до понимания сущности национализма.
Незнание и непонимание массой того, что совершается вокруг нее, с ней и благодаря ей, отягощено следующим обстоятельством. Человек массы оказывается чрезвычайно падким до новоявленного мифа (а Булгаков настойчиво повторяет слово «миф» рядом с именем Петлюры), до нового героя.
«— Беги, Маруся, через те ворота, здесь не пройдем. Петлюра, говорят, на площади. Петлюру смотреть. — Дура, Петлюра в соборе. — Сама ты дура. Он на белом коне, говорят, едет... — Мань, глянь, глянь... Сам Петлюра, глянь, на серой. Какой красавец. — Що вы, мадам, це полковник. — Ах, неужели? А где же Петлюра?.. — Бач, бач, Петлюра. — Та який Петлюра, це начальник варты» (2; 385, 388).
Булгаков показывает толпу, жаждущую зрелища, охваченную единственной боязнью — не успеть, пропустить кульминацию, не увидеть «гвоздь» представления.
Люди массы отнюдь не враждебно настроены по отношению к «вновь пришедшему», готовы приветствовать приход гетмана, Петлюры, Болботуна — всякого, идущего на смену предыдущему:
«По улицам поползло: Болботун, Болботун... Откуда узнали, что это именно Болботун, а не кто-нибудь другой? Не известно, но узнали. Может быть вот почему: с полудня среди пешеходов и зевак обычно господского типа появились уже какие-то в пальто с барашковыми воротниками. Ходили, шныряли... Шептали:
— Це Бовботун в мисто прийшов. И шептали это без всякой горечи, Напротив, в глазах их читалось явственное — «Слава» (2, 285).
В данном случае люди массы суть явление одного ряда с массовкой, играющей роль народа, которая воздает хвалу Пугачеву в «Капитанской дочке», толпой, с обожанием взирающей на Наполеона в «Войне и мире», глуповцами в «Истории одного города», пребывающими в ожидании очередного градоначальника, которого они пока не видели, но который непременно будет «красавчик» и «умница».
Применительно к последнему утверждению особо следует отметить щедринские мотивы «Белой гвардии». Булгаков, как и Салтыков-Щедрин, делает человека массы «простодушным» («Пестрые письма»), «добродушным простецом» («Благонамеренные речи»), «созидателем сумерек» («В среде умеренности и аккуратности»). Из совокупности определений рождается проблема пассивного сознания, которое означает отсутствие остроты внутреннего зрения, пытливости ума и жажды осмысленной жизни. Пассивным сознанием у Салтыкова-Щедрина наделены Разумов в «Больном месте», для которого «недумание» составляло одну из важных частей той «сущей правды», какой он так искренне всю жизнь поклонялся; Степан Головлев, о котором сказано: «Будущее, безнадежное и безвыходное, однажды блеснувшее его уму и наполнившее его трепетом, с каждым днем все больше и больше заволакивалось туманом и, наконец, совсем перестало существовать. На сцену выступил насущный день, с его циническою наготою, и выступил так назойливо и нагло, что всецело заполнил все помыслы, все помыслы, все существо» (111, 31).
В романе «Белая гвардия» пассивное сознание является характеристикой представляющих массу Василисы, старика из рассказа Мышлаевского, который говорит, что хлопцы из деревни «уси погибли до Петлюры», безымянных персонажей, роняющих фразы типа:
«— Поход буде. — Куды поход? — На Москву. — На какую Москву? — На самую обыкновенную» (2, 385).
Пассивное сознание глубоко проникло в человека массы, сжилось с ним. Он «самый процесс собственного существования выносил только потому, что не понимал ни причин, ни последствий своих и чужих поступков» (108, 17), — утверждал Салтыков-Щедрин в «Благонамеренных речах».
В «Пестрых письмах» это утверждение дополнено: «Любо дремать, зарывшись по уши в пуховики, любо сознавать, что эти пуховики представляют своего рода твердыню. Забравшись в нее, человек не только освобождается от обязанности относиться критически к самому себе и к окружающей среде... но и делается безответственным перед судом своей совести» (113, 231). Салтыков-Щедрин пишет о совести и «прочих определениях человеческого существа», которые «потонули в омуте привычки» (113, 231).
Спустя полвека пассивное сознание, порождающее отсутствие у человека жизненной позиции, Булгаков сделал сквозной темой романа «Белая гвардия», Он изобразил людей массы, которым недостаточно лишь изменений исторической обстановки в благоприятную для них сторону, а нужен «лидер», «покровитель», чтобы совершенно отгородиться от собственного «я». Охваченные смутными инстинктами толпы, люди массы не в состоянии делать четкие выводы из происходящего, осознавать личную ответственность за свое индивидуальное бытие и перед обществом. Речь идет не об атрофии ответственности, но о бегстве от нее, желании ее обойти, исключить, о беспринципности, способности легко менять убеждения сообразно спросу на жизненном рынке. Названные свойства присущи Василисе, Тальбергу, Шполянскому, Русакову, старику и «хлопцам», о которых рассказывает Мышлаевский.
Проблема пассивного сознания, психология толпы, привычка к добровольному рабству, примитивные идеалы, отсутствие «нравственного стержня» — вот перечень вопросов, поднятых Булгаковым в «Белой гвардии» в связи с образом массы. Их справедливо и целесообразно свести к более общей проблеме — развития личности.
Степень развития личности отдельного представителя массы — основной критерий ее оценки, вбирающий все названные и рассмотренные выше свойства. Развитым чувством личности обладают единицы: Алексей Турбин, Малышев, Най-Турс. Они способны определить как свое место в общественной жизни, так и моральную опору внутри себя и в тягчайших ситуациях сохранить личную ответственность за собственные деяния. Являясь людьми массы, они не сливаются с ней, как это происходит со Шполянским и его спутниками: «Затем все трое быстро двинулись, свернули за угол и исчезли» (2, 395). Личность отчетливо выделяется на фоне массы. Не — Личность растворяется в ней.
Если бы массу составляли личности, она была бы удостоена права являться и именоваться народом. В противном случае — как в «Белой гвардии» — это масса. Поэтому Булгаков позволяет себе иронизировать по поводу известной фразы из романа Достоевского «Бесы» — «единый народ — «богоносец» — это русский народ» (48, 381). В уста Мышлаевского он вкладывает слова, сказанные тем в адрес банды, напавшей на белоофицерскую цепь: «...Местные мужички — богоносцы достоевские» (2, 192).
Не оставлено без внимания и некрасовское определение, ставшее хрестоматийным: «...Сеятель твой и хранитель... русский мужик...» (90). О старике, который не сразу распознал в нежданных гостях белогвардейцев, Мышлаевский говорит: «Ну, тут, понятное дело, святой землепашец, сеятель и хранитель... прозрел в два счета» (2, 193). Стонущий богатырь — страдалец, образ которого необыкновенно устойчив в творчестве Некрасова и, благодаря Некрасову, в читательском сознании, трансформируется в хитрого и боязливого «простеца», твердо усвоившего, что поведение легче и полезнее строить в зависимости от ситуации, а не морали.
Цитаты из классических произведений, включенные в подобный словесный и событийный контекст, воспринимаются как уничижительный отзыв о человеке массы. Разумеется, это не прямая авторская оценка, а точка зрения одного из героев. Но, во-первых, героя, явно не отрицательного, во-вторых, сама неприкосновенность идиллического изображения народа (для Булгакова — массы) нарушена, Последнее обстоятельство становится знаком беспристрастной позиции самого писателя.
В полемической заостренности против идеализации массовой народной жизни у Булгакова были предшественники — писатели, чье творчество пришлось на рубеж веков и продолжалось в течение первых десятилетий XX века. Не ставя задачей провести исчерпывающее сопоставление, обратимся ко взглядам лишь двух мастеров прозы — М. Горького и В.Г. Короленко.
Горький сказал чрезвычайно важное слово в так называемом «споре о мужике», ставшем приметой литературной жизни двадцатых годов. Он стремился к преодолению народнического преклонения перед исконными основами крестьянского бытия. Главный герой повести «Мои университеты», «человек массы» с обостренным чувством личности, размышляет: «Когда говорили о народе, я с изумлением и недоверием чувствовал, что на эту тему не могут думать так, как думают эти люди. Для них народ являлся воплощением мудрости, духовной красоты и добросердечия, существом почти богоподобным и единосущным, вместилищем начал всего прекрасного, справедливого, величественного. Я не знал такого народа, Я... знал Якова, Осипа, Григория, а тут говорили именно о единосущном народе и ставили себя куда-то ниже его, в зависимости от его воли» (42, 35).
В приведенном отрывке содержится указание на важнейшие принципы традиционного изображения народа: как безупречного средоточия добродетелей («существом почти богоподобным») и как цельного, однородного образования («говорили именно о единосущном народе») — все характеристики оказывались присущи народу «вообще», а не конкретным людям («Якову, Осипу, Григорию»). Герой возражает против названных принципов, и эти возражения являются точкой зрения самого Горького. По замечанию Е.Б. Тагера, «...взамен «сплошного» образа народной массы он воссоздавал живое и волнующее море отдельных индивидуальностей, резко своеобразных и оригинальных в своих воззрениях на мир» (134, 118).
Взгляды Булгакова и Горького на способ изображения народной массы совпадают. Совпадение обнаруживается в неприятии обоими ее идеализации (об этом применительно к Булгакову говорилось выше) и представления о ее так называемой «единосущности». Булгаков, как и Горький, стремился показать мир индивидуальностей. Именно деятельность индивида была для него первичным содержанием отношений внутри массы. Поэтому автор «Белой гвардии» задерживает взгляд на своих «Якове, Осипе, Григории», давая читателю возможность убедиться в том, насколько несхожи между собой люди массы, так что и речи не может быть не только о «единосущном» народе, но и об однородной массе.
Так, есть оратор, который с замерзшей чаши фонтана после петлюровского парада прокричал: «Народу слава!» (2, 392) — вместо только что звучавшего на всю площадь: «Слава Петлюри! Слава нашему Батько!» (2, 388). Но есть Щур, способный ради забавы спровоцировать избиение безвинного. Например, слышим претендующих на осведомленность и прозорливость в социальных вопросах:
«— Молебствие о даровании победы и одолении революционному оружию народной украинской армии. — Помилуйте, какие же победы и одоления? Победили уже. — Еще побеждать будут!» (2, 385).
А вот говорят те, чье отношение к революционной ломке предваряет появление Полиграфа Шарикова, с его воинствующим невежеством:
«— Жидов тронут, это верно... — И офицеров. Всем им кишки повыпустят. — И помещиков. Долой!!» (2, 392). Кое-кто и вовсе одержим возможностью безнаказанной наживы:
«— Тут бы сейчас на базар, да по жидовским лавкам ударить. Самый раз...» (2, 383). И только, осторожным шепотом сказанная, изредка проскальзывает фраза типа:
«— Ну, я скорей умру, а не присягну...» (2, 392).
Реплики, местами образующие микродиалоги, не отражают характер и настрой массы в целом. Каждая позволяет судить только о ее обладателе и той части массы, которой он принадлежит, и усиливает впечатление пестроты, полярности характеров, пристрастий, стремлений внутри массы.
Достижению подобного эффекта способствует, главным образом, прием многоголосья. Масса в романе «Белая гвардия» именно звучит: нет разнообразия лиц, поз, одежд, но есть отчетливо пробивающиеся в общем шуме отдельные голоса. Само обращение к приему, использованному для изображения народной массы писателями XIX века, означает следование традициям, а наличие иной цели такого обращения — отступление от них.
Для уяснения различия в целях обратимся к сопоставлению «Белой гвардии» с произведением, где многоголосье становится главным способом присутствия массы, — поэмой «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова.
Дорога стоголосая
Гудит! Что море синее,
Смолкает, подымается
Народная молва (89, 307).
У Некрасова «народная молва» также складывается из лаконичных высказываний, случайных отрывков частного разговора, рождающих представление о несхожести, разнообразии характеров, составляющих русское крестьянство, Но из их совокупности органично складывается некая устойчивая равнодействующая, выраженная в афористическом обобщении:
Ты и убогая,
Ты и обильная,
Ты и могучая,
Ты и бессильная,
Матушка — Русь (89, 501) —
утверждение о противоречивости народного характера вообще, касающееся массы в целом. «Почти каждая реплика, — свидетельствует Н. Скатов, — подана так, что за ней возникает сюжет, характер, драматическая ситуация... Каждое из действующих лиц говорит, кричит, поет от себя, но в то же время речь эта оказывается и словом целого мира крестьянского» (119, 4).
В романе «Белая гвардия» ситуация совершенно иная: все реплики и диалоги, образующие многоголосье, служат характеристике народной массы, но воспринимаются как «голоса из толпы», а не «слово целого мира». Идея неоднородности массы здесь является превалирующей. Поэтому у Некрасова разноголосый крик перерастает в хор:
Вдруг песня хором грянула
Удалая, согласная... (89, 317),
а у Булгакова лишь изредка сливается — то в устрашающем тягучем возгласе «Пэтурра» (2, 239), то в раскатистом «Сла-ва-ва-вав-ва-ва..!» (2, 285).
В последнем случае единение происходит на основе негативных свойств: страха или умиления перед героем — покровителем, в то время как момент вовлечения «обыкновенных» героев в исторический «буран» открывает возможность проникнуться общим чувством несравненно более высокого толка «— стремлением к обретению личностного самосознания, способности совершать индивидуальный нравственный и идейный выбор. Но люди массы, в изображении Булгакова, в большинстве своем, либо не видят, либо игнорируют эту возможность.
Эта мысль в публицистической форме была высказана и В.Г. Короленко — еще в 1917 году: «...Народ неграмотный, забитый... не скристаллизируется в алмаз... Останется ли он и после революции аморфным угольным порошком, который ветер анархии или реакции будет еще долго взметать по произволу стихии, — вот роковой вопрос нашего времени» (73, 23). Думается, верным будет утверждать, что роман «Белая гвардия» содержит булгаковский вариант ответа на этот вопрос.
Подводя итог наблюдениям, следует сказать, что Михаил Афанасьевич Булгаков помнил и уважал традиции изображения народной массы, завещанные русской литературой XIX века, но не следовал им абсолютно, поддаваясь их обаянию и авторитетности. Сообразуясь с реально развивающимися историческими событиями и учитывая современный общественно-политический и психологический опыт, он стремился к выработке оригинального взгляда. Это стремление в романе «Белая гвардия» выразилось в отрицании идеализации народа и представления о его «единосущности», в осуществлении индивидуально-личностного подхода к оценке массы.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |