3.2. Святочные маски в «Зойкиной квартире» и «Собачьем сердце»

Ближайшим контекстом повести «Собачье сердце» является пьеса «Зойкина квартира» [далее — ЗК]; два текста связаны мотивом уплотнения, который В.Я. Пропп объясняет как мотив смерти: «Яга напоминает собой труп, труп в тесном гробу или в специальной клетушке, где хоронят или оставляют умирать. Она — мертвец» (Пропп 2005, с. 52). Преображенский соотносим с Зойкой и как баба Яга: обе квартиры — пограничные «заставы», разделяющие и одновременно соединяющие области жизни и смерти как симметричные¹. Квартиры в «Собачьем сердце» и «Зойкиной квартире» — своего рода фабрики-кухни, в которых идет процесс переделки «старого» в «новое» (Преображенский с его идеей омоложения) и «чужого» в «свое» (Зойка с ее парижской мечтой). ЗК — святочный (рождественский) текст², в котором инициатива центральной героини спровоцирована желанием изменить судьбу и перебраться к Рождеству в Париж. То, что устраивается Зойкой в ее жилище, можно истолковать как переход в Рождество, начавшийся раньше календарных святок, но совпадающий с ними по смыслу и игровому «наполнению». Зойка затевает преждевременные Святки — карнавальный сезон, с которым связана идея пересечения границы.

Элементарными явлениями народно-праздничных форм являются переодевания (см.: Бахтин 1990, с. 270). Переодевания составляют важную часть булгаковской поэтики, где костюм выступает на правах персонажа (подобно гоголевским шинели и носу). В «Зойкиной квартире» переодевание, подразумевающее двусторонний процесс (одевание и раздевание), становится основой интриги, демонстрируя избыточные возможности в плане смыслообразования. Именно с помощью одежды моделируется в сюжете пьесы основная для святочного карнавала оппозиция «свое/чужое»: с одной стороны, «своя» одежда — та, что шьется в мастерской Зои Пельц, «чужая» — та, что прибыла из Парижа. Но в «Зойкиной квартире» предпочтения отданы «чужой» одежде; Париж соответствует «своему» (жизнь), Москва — «чужому» (смерть). Переселение в Париж синонимично переодеванию. Имеется в виду не только переодевание в рамках ночного режима ателье, но и переодевание в рождественском смысле — как перевоплощение, сбрасывание старой кожи.

Операции, которые совершаются в ЗК с одеждой, соотносимы с семантикой ряженья, которое является отличительной чертой святочного поведения. М. Золотоносов объясняет фамилию Пельц как отсылку к роману Захер-Мазоха «Венера в мехах» («Venus im Pelz») (См.: Золотоносов 1999, с. 379). С этим трудно не согласиться, однако у этой фамилии есть и более традиционное объяснение. В исследовании, посвященном реликтам язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского, Б. Успенский, отмечая формы соотнесения Николы с шерстью (волосами), приводит одно из его названий — Pelznickel (Меховой Никола), поясняя, что у немцев-колонистов Саратовского края так назывались святочные ряженые, одетые в вывороченные шубы (см.: Успенский 1982, с. 106).

М. Бахтин отмечает важность в карнавально-зрелищной культуре маски и ее связь с переходами и метаморфозами (см.: Бахтин 1990, с. 48). В традиционном ряженье любая маска является знаком умершего (См.: Виноградова 1982, с. 152). Ряженье — специфический язык общения с потусторонним миром, магической игры с ним (см.: Ивлева 1994, с. 77). В числе традиционных святочных масок есть маска «умруна» (покойника). Игра в «умруна» (обычно это голый мужик, накрытый простыней) носит подчеркнуто эротический характер (см.: там же, с. 65—67). В «Собачьем сердце» умрун — воскрешенный Преображенским Клим Чугункин. В связи с «умруном» интересно присутствие в «Зойкиной квартире» персонажа, означенного как Мертвое тело. Квартира, в которой находится Мертвое тело, аналогична гробу. В буквальном смысле мертвым телом в финале становится Гусь.

Еще одна святочная маска — маска козы. Представляющий козу одет в два вывороченных тулупа, скрепленных между собой. Действия козы сопряжены не только с мотивом ее смерти и воскресения, они могут вписываться в такую игровую модель, которая основана на эротически окрашенном контакте зооморфного персонажа с другими участниками действа: «Коза с рогами, подолы поднимает девкам» (Ивлева 1994, с. 87)³. Аналогичные состояния (ср. со смертью и воскресением козы) и зооморфные признаки присущи и Шарику/Шарикову. Подобно козе, Шарик тоже в определенном смысле одет в шкуру, которой он лишается в результате операции. Здесь работает святочный принцип выворачивания одежды наизнанку. По части подолов Шариков тоже не промах. Он «родственен» таким булгаковским персонажам, как Иван Русаков и Генрих Маркизов⁴. Козу как животное, посвященное Дионису, представляет и Зоя Денисовна Пельц (на связь отчества Зои с Дионисом (Денисовна) указывает М. Золотоносов (см.: Золотоносов 1999, с. 403). У Зои меховая фамилия, а поднимать подолы девкам — род ее «ночной» деятельности.

В святочном ряженьи коза выступает в паре с доктором. В СС доктор — Преображенский, в ЗК роль доктора играет двусмысленный во всех отношениях Херувим, который ведает специфическим раствором — ядом (ср. с ядом змеи), воспринимающимся как лекарство. Кроме того, китаец — традиционный для святочного ряженья представитель чужого этноса⁵. Расовая принадлежность Херувима позволяет связать его с золотом (желтый = золотой) как приметой загробного царства (см.: Успенский 1982, с. 60).

Преображенский играет две святочные роли: доктора и кузнеца. Кузнец в играх ряженых занимается тем же самым, что составляет род деятельности профессора, — омолаживанием стариков⁶. Кузнецы говорили не своим голосом (Преображенский поет) и одевались в старинные платья (см.: Ивлева 1998, с. 86)⁷.

С ковкой связана и фамилия Чугункин (ср. с чугуном как материалом, предназначенным для ковки). Ковка в святочных играх направлена на превращение старых в молодых. Кузнец кует венцы и кольца — атрибуты брака (ср. с Преображенским, который своими врачебными манипуляциями способствует возобновлению сексуальной активности стариков).

Зойка тоже выступает в роли кузнеца, перековывающего свою судьбу⁸, а также кует венец для Гуся. Но маску кузнеца разыгрывает и Гусь, ведающий тугоплавкими металлами и одаривающий кольцами и деньгами. В мифологии гусь — эротический и матримониальный символ, к тому же связанный с Рождественским сюжетом как традиционное блюдо (см.: Славянские древности 1995—2004, т. 1, с. 572—675)⁹. Кроме того, гусь — еще и святочная маска. Святочные игра с гусем-ряженым основаны на эротической символике «клевения»: гусь старается поклевать играющих своим «клювом» (палкой, клюшкой) (см.: Гура 1997, с. 670—680)¹⁰.

Одним из самых распространенных и самых рискованных святочных переодеваний было переряживание мужчин в женское платье и женщин в мужское (см.: Душечкина 1995, с. 57). С таким переодеванием мы встречаемся в «Собачьем сердце»: один из пришедших к Преображенскому комиссаров оказывается женщиной. В «Зойкиной квартире» женское способно оборачиваться мужским и наоборот (ср. активную, мужскую позицию Зойки и пассивную, женскую — Обольянинова). Вспомним картину с изображением обнаженной женщины, на которую претендует Гусь и которая подменяет портрет Маркса (см.: Булгаков 1990, с. 186, 189^*); без одной буквы Маркс читается как Марс; голая женщина соотносима с Венерой; две планеты соотносятся как мужское и женское. Мужские и женские черты совмещает и китаец Херувим.

Главное, что характеризует поведение ряженого, — свободная игра с существующими в повседневности запретами (см.: Ивлева 1998, с. 77). Святочные игры — место знакомства, выбора невест и сближения молодых людей (см.: Душечкина 1995, с. 29). В ЗК эта часть сценария отработана на Гусе. Святочный принцип отношения к жизни включает в себя насмешку над старостью, смертью, обманутым мужем (см.: там же, с. 71). В ЗК в роли обманутого мужа оказывается Гусь (обманутый любовник).

Тема омоложения имеет непосредственное отношение к карнавалу (см.: Бахтин 1990, с. 450)¹¹. Вместо того, чтобы добиться омоложения, Преображенский получил живого мертвеца, или оборотня. Насмешка над смертью удалась: покойник воскрес. Преображенский сделал то, что не сумел Юный Врач в рассказе «Вьюга». Здесь снова следует вспомнить о том значении, которое имеют обратные (изнаночные) действия, то есть о «негации негативного» (погашении нежелательного).

В ЗК обыгрываются и колядочные мотивы. В частности, Л.Н. Виноградова отмечает, что для колядной поэтики очень характерно наличие золота во многих устойчивых эпитетах и метафорах (см.: Виноградова 1982, с. 171). Хозяин дома, как следует из текста величальной песни, принимает колядников с позолоченными руками; золотые руки — намек на его связь с иным царством; он свой в эту ночь для тех, кто пришел к нему за обрядовым калачом (см.: там же, с. 172). Хозяином дома является Гусь, который за все платит (отапливает весь дом). Тот же Гусь выполняет функцию моста, связующего московское настоящее с парижским будущим (ср. с Шариком, связывающим жизнь и смерть), так как именно на Гусе зарабатывается Зойкин капитал, и Гусь же должен помочь с визами. Фамилии Гуся (оба варианта — Багажный и Ремонтный — связаны с семантикой перехода).

Фамилия Чугункин перекликается также с булгаковскими чугунными людьми-памятниками: «чугунным черным Владимиром» (памятник крестителю Руси) в «Белой гвардии» и — позднее — «чугунным человеком» (памятник Пушкину) в «Мастере и Маргарите». Памятник Владимиру «стоит как бы на границе «рая» и «ада» и воплощает неразделимое единство светлого и темного начал бытия: такая амбивалентность вообще свойственна для булгаковских культурных героев» (Яблоков 2005а, с. 75). Подобное пограничное положение свойственно в СС и Шарику и Чугункину (между жизнью и смертью).

Через Владимира «чугунная дорожка» ведет к другому Владимиру — Ленину, чья деятельность была направлена на преображение мира и который скончался в январе 1924 года¹². Идея жизни после смерти и связанный с ней образ пирамиды (ср. с мавзолеем) отсылают к египетской теме, которая в булгаковской повести выражена через «Аиду» — любимую оперу Преображенского, посещение которой носит ритуальный характер. В финале «Аиды», действие которой происходит в Египте, начальника дворцовой стражи Радамеса живьем замуровывают в подземелье храма бога Ра.

Ленин — главный «умрун» затянувшихся русских святок. Похороненный «заживо» (вождь, которого представляют вечно живым) и оживленный покойник (Чугункин) — симметричные смыслы. К «мавзолейной» теме «притягивается» и чучело совы, которым интересуется Шарик¹³, и манипуляции профессора, связанные с бальзамированием биологического материала («В отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянных сосудах лежали человеческие мозги. Руки божества, обнаженные по локоть, были в рыжих резиновых перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах. Временами божество вооружалось маленьким сверкающим ножиком и резало желтые упругие мозги» (2: 150—151)¹⁴). Борменталь предлагает профессору накормить Шарикова мышьяком. Это может быть связано с муссировавшимися в партийной среде слухами о том, что Сталин отравил Ленина (см.: Черашняя 2004, с. 265, 276). В связи с этим интересно, что в ЗК (парном тексте по отношению к СС) Аметистов появляется у Зойки с чемоданом, содержимым которого являются портреты вождей (ср.: в СС в чемодане Борменталь приносит необходимые для трансплантации органы только что умершего Чугункина¹⁵). С Аметистовым в ЗК связана и рождественская тема смерти-воскресения.

В карнавальной поэтике М. Булгакова есть одно существенное несоответствие бахтинской концепции карнавала. Согласно Бахтину, карнавал празднует уничтожение старого и рождение нового мира — нового года, новой весны, нового царства (Бахтин 1990, с. 454) и является низовым противовесом официальной культуре, переворачивая устоявшуюся иерархию и реализуя программу антиповедения. Если многие писатели и представляли революцию праздником обновления мира и человека, то М. Булгаков был явно не из их числа. Когда официальная культура становится на путь разрушения, когда верх и низ меняются местами окончательно, сделав апокалипсис нормой жизни, возникает необходимость противостояния такому «карнавалу сверху»¹⁶. М. Булгаков осуществляет такое противостояние с позиций хранителя культуры, используя язык карнавала для утверждения старых, традиционных ценностей.

Примечания

*. Далее ссылки на «Зойкину квартиру» будут приводиться по этому изданию с указанием страниц в круглых скобках (с. 186).

1. Пространственным «фокусом», в котором пересекаются в повести жизнь и смерть, является Преображенская застава (здесь родился Шарик и был зарезан Чугункин).

2. О романе «Белая гвардия» как рождественском тексте см.: Коханова 2008, с. 92—116.

3. В средневековой народной культуре козел — воплощение похоти. В романской и готической скульптуре сладострастие персонифицировано обнаженной женщиной, оседлавшей козла (см.: Даркевич 2004, с. 41).

4. Козий мех — обозначение Ивана Русакова в «Белой гвардии». У Русакова заячья фамилия (русак — заяц). Ср. с анаграммой имени Зойка — козай (остроумный гибрид козы и зайца). Этот персонаж связан с мотивом смерти и возрождения, как и святочная коза. К доктору Турбину Русакова приводит недуг; сифилис в данном случае — эквивалент смерти; сам Русаков осмысливает свое положение как гниение заживо, то есть осознает себя живым мертвецом. Типологически родственный Русакову Генрих Маркизов («Адам и Ева»), который в результате катастрофы получит гангрену (гниющую ногу), при первом появлении одет в пальто с меховым воротником, несмотря на душный майский вечер. Оба — и Русаков, и Маркизов — связаны с мотивом перерождения, которое осуществляется через Книгу. С мехом по роду деятельности связан Парамон Ильич Корзухин («Бег»), чья коллизия напоминает коллизию Зойки (переезд в Париж) и Гуся (богатство, замена жены).

5. Его можно соотнести с цыганом как маской чужого (см.: Ивлева 1994, с. 63—65).

6. Тема омоложения имеет к карнавалу непосредственное отношение (см.: Бахтин 1990, с. 450).

7. Ср. акцентированное сходство Преображенского с древними рыцарями.

8. Обычно кузнеца характеризует откровенный характер костюма (см.: Ивлева 1998, с. 85). Ср.: в первой сцене Зойка появляется перед Аллилуйей раздетой.

9. См. новеллу Конан-Дойла «Голубой карбункул», где в рождественском гусе оказывается спрятан драгоценный камень.

10. В «Мастере и Маргарите» заграничным гусем Иван про себя именует Воланда («Вот прицепился, иностранный гусь!»).

11. Кроме того, омоложение — фаустианская тема. У Гете Мефистофель приводит Фауста к ведьме, чтобы та дала ему омолаживающего варева. У Марло Фауст, сокрушаясь, что он лишь человек, размышляет: «Вот если б мог ты людям дать бессмертье Или умерших к жизни вновь призвать, Тогда была б в почете медицина» (Марло 1961, с. 215).

12. О параллели Шариков — Ленин см.: Каганская 2003.

13. Сова — пародийный двойник самого Шарика (и Чугункина), тогда как Преображенский — чучельник.

14. Комментируя эту позицию, Е.А. Яблоков отмечает, что тема исследований мозга обрела особую актуальность в связи со смертью Ленина. 24 января 1924 года его мозг и сердце были переданы в Институт В.И. Ленина, где сохранялись около года. В то же время было принято решение об организации лаборатории по изучению мозга Ленина (см.: Булгаков 2008—2010, т. 2, с. 533).

15. Чугункина принято соотносить с другим вождем — Сталиным.

16. Ср.: «<...> под Порядком, подрыву которого посвящен Карнавал, может пониматься как старый, так и новый режим» (см.: Жолковский 1994, с. 154).