Хотя, конечно, мог это сделать и в упор, и в фигуральном смысле этого слова, поскольку в большевистские годы злые языки были страшнее чекистских пистолетов. Однако тот, кто мог легко уничтожить Булгакова физически, был сам насильно лишен жизни...
Скажи, кто твой кумир...
В разгар бархатного сезона 1939 года в Ницце случилось странное происшествие: из высокого окна местной больницы выбросился русский пациент. Одни говорили, что его вышвырнули те, от кого он скрывался под сенью красного креста, другие полагали, что больной пошел на это от полной безысходности, ибо официальный диагноз — воспаление легких плюс менингит — не оставлял надежды на выздоровление. Так или иначе, но все знали, что этим несчастным был опальный советский дипломат, объявленный у себя на родине вне закона, — Федор Раскольников.
В 1939 году он бежал из Болгарии во Францию, чтобы не стать жертвой того режима, который сам создавал с рокового семнадцатого года и которому преданно — до самозабвения — служил.
Чем не угодил Сталину «предводитель осатаневших от вседозволенности революционных матросов — и безукоризненный исполнитель тайных ленинских поручений», теперь ни для кого не тайна: именно тем, что был еще более безукоризненным исполнителем тайных и явных поручений злейшего врага вождя народов Льва Троцкого. Но не об этом сейчас речь.
Если бы в театральном мире заключали пари, как на бегах, то никто бы в Советской России не поставил и гроша ломаного на Михаила Булгакова в споре, чью пьесу примут к постановке: его драму о белой гвардии или революционное творение «Робеспьер» Федора Раскольникова, возглавлявшего тогда всесильный Главный Репертуарный Комитет. Не поставил бы и проиграл, потому что этот немыслимый творческий, точнее, политический, поединок выиграл именно он, гонимый всеми неистовыми ревнителями пролетарского искусства, — Михаил Булгаков.
Почти ровесники (Булгаков родился на год раньше и прожил на год дольше), выходцы из одного — духовного — сословия, они оказались не только по разные стороны фронтов гражданской войны, но и в разных литературных станах. «Черный гардемарин» (так называли разночинцев, обучавшихся не в привилегированном Морском корпусе, а в Отдельных гардемаринских классах) Федор Ильин охотно переступил через запретную грань добра и зла, за которую шагнул и герой криминально-нравственного романа Достоевского — студент Раскольников. В честь него, доморощенного ницшеанца, взял себе революционный псевдоним «первый морской лорд» страны Советов. Впрочем, мог бы сразу назваться «Бесом», тоже по Достоевскому.
Головокружительный взлет на вершину власти затмил в сознании двадцатишестилетнего мичмана Федора Ильина даже намеки на проблески христианских заповедей, которые он учил с детства.
Судьбе было угодно дать ему в кумиры, наставники и начальники Льва Троцкого, которому, как военному вождю большевиков, Раскольников подчинялся в качестве флагмана Балтийского флота. Вихри гражданской войны не раз сводили их то на Балтике, то на Волге, то в столице. Преданность Раскольникова витии русской усобицы не ведала границ. Он даже женился на пассии своего шефа — Ларисе Рейснер, к которой Лев Давидович после совместного плавания на кораблях Волжской флотилии несколько охладел. В «свадебное путешествие» молодые отправляются в ...Афганистан. Бывший моряк становится дипломатом — полномочным представителем РСФСР. Правда, счастье было недолгим, через несколько лет Лариса Рейснер, также сотрудник советского посольства, бросила все, и работу, и порядком опостылевшего мужа, и сбежала из «азиатской дыры» в Москву. Увы, побег этот стал для нее роковым. Новый роман — на этот раз с Карлом Радеком — привел ее на больничную койку. Полуофициальная версия смерти возлюбленной Троцкого и его сподвижника — неудачный аборт. Лариса Рейснер умерла в 1926 году на руках безутешной матери.
А Раскольников делал карьеру...
Странно, но Булгаков почти предсказал судьбу своего оппонента в образе Ивана Бездомного из «Мастера и Маргариты», который тоже однажды вылез на карниз больницы, но, по счастью, не бросился вниз головой, а оказался в палате Мастера. Как все похоже: в эмиграции Раскольников разоблачал сталинское окружение с тем же бесплодным усердием, с каким обличал окружение Воланда и поэт Бездомный. Помните, носился по Москве с огарком свечи? Вряд ли Булгаков метил в своем философическом романе именно в Раскольникова, но по жизни само собой все вышло очень точно. Такова уж особенность булгаковского дара — предвосхищать то, что произойдет потом с его недругами. Впрочем, Раскольников был для него чем-то более опасным, нежели просто «недругом». Тот ненавидел его люто и готов был выстрелить ему в спину отнюдь не фигурально.
«Рука его тянулась к карману... Выстрелит в спину?»
Жизнь Федора Раскольникова достойна авантюрного романа. В ней было все — и мятежи, и погони, и тюрьмы, и взлеты на высочайшие военные посты, любовные и политические авантюры. Все в ней было, кроме добра и милосердия. Но именно эти добродетели больше всего и ценил автор «Мастера и Маргариты».
Что есть истина? Что есть доброта? «Доброта, утверждал Булгаков, — это справедливость, но высшая справедливость — это милосердие».
Именно этого и не ведала, да и не хотела ведать неискушенная душа оруженосца Льва Троцкого.
Федор Раскольников вернулся в Москву в 1924 году, где его, некогда командовавшего Балтийским флотом, Сталин назначил «главнокомандующим по армии искусств».
«Готовность руководить чем угодно, лишь бы руководить, выдавала неистребимую тягу к власти», — точно скажет о нем историк. И вот бывшего военмора и экс-дипломата Раскольникова, словно в насмешку, назначают одновременно главным редактором двух журналов — «Молодая гвардия» и «Красная новь», а также главой издательства «Московский рабочий», к тому же председателем Главреперткома, членом коллегии Наркомпроса и начальником Главискусства. Как можно было справиться с таким количеством должностей, понять трудно. Но Раскольникову и этого показалось мало, он возжелал стать ведущим драматургом. При этом прекрасно понимал, что никто не мог помешать ему в этом намерении. Воистину, своя рука владыка. Трудно ли стать великим драматургом, окормлял все театры страны Советов?
Итак, летом 1929 года пьеса Федора Раскольникова «Робеспьер» была предложена литературной Москве для обсуждения на одной из творческих встреч. Народу собралось очень много. Пришел на это обсуждение и Михаил Афанасьевич Булгаков. Должно быть, хотел посмотреть поближе на того, от кого теперь зависела судьба его многострадальных пьес.
Жена Михаила Афанасьевича Елена Сергеевна, его Левий Матвей, бесконечно любившая его и верившая в его талант, оставила нам дневниковую запись о том событии:
«Раскольников кончил чтение и сказал после весьма продолжительных оваций:
— Теперь обсуждение? Ну что ж, товарищи, давайте, давайте...
Сказал это начальственно-снисходительно. И Миша тут же решил выступить, не снеся этого тона... Начал Берсенев;
— Так вот, товарищи... мы только что выслушали замечательное произведение нашего дорогого Федора Федоровича! (Несколько подхалимов воспользовались случаем и опять зааплодировали.) Скажу прямо, скажу коротко. Я слышал в своей жизни много потрясающих пьес, но такой необычно подействовавшей на меня, такой... я бы сказал, перевернувшей меня, мою душу, мое сознание... — нет, такой — я еще не слышал! Я сидел как завороженный, я не мог опомниться все время... мне трудно говорить, так я взволнован! Это событие, товарищи! ...Спасибо, низкий поклон вам, Федор Федорович! (И Берсенев поклонился низко Раскольникову под бурные овации зала.)
Да, а Раскольников, сказав: "Давайте, давайте, товарищи...", — сошел с эстрады и сел в третьем ряду, как раз перед Мишей.
— Следующий, товарищи! — сказал председатель собрания. — А! Многоуважаемый Александр Яковлевич!
И Таиров начал, слегка задыхаясь:
— Да, товарищи, нелегкая задача — выступить с оценкой такого произведения, какое нам выпала честь слышать сейчас! За свою жизнь я бывал много раз на обсуждении пьес Шекспира, Мольера, древних Софокла, Еврипида... Но, товарищи, пьесы эти, при всем том, что они, конечно, великолепны, — все же как-то далеки от нас!... Пьеса нашего любимого Федора Федоровича — это такая пьеса, поставить которую будет величайшим счастьем для всякого театра, для всякого режиссера...
Затем выступил кто-то третий:
— Какое богатство языка... Эта пьеса войдет в золотой фонд нашей литературы... (Поднялись аплодисменты.)
— Кто у нас теперь? — сказал председатель — Ах, товарищ Булгаков! Прошу.
Миша встал, но не сошел со своего места, а начал говорить, глядя на шею Раскольникова, сидящего, как известно, перед ним.
— Дда... Я внимательно слушал выступления предыдущих ораторов... Очень внимательно... (Раскольников вздрогнул). Иван Николаевич Берсенев сказал, что ни одна пьеса в жизни его не взволновала так, как пьеса товарища Раскольникова. Может быть, может быть... Я только скажу, что мне искренне жаль Ивана Николаевича, ведь он работает в театре актером, режиссером, художественным руководителем, наконец, — уже много лет. И вот, оказывается, ему приходилось работать всегда на материале, оставлявшем его холодным. И только сегодня... Жаль, жаль... Точно так же я не совсем понял Александра Яковлевича Таирова. Он сравнивал пьесу товарища Раскольникова с Шекспиром и Мольером. Я очень люблю Мольера. И люблю его не только за темы его пьес, за характеры его героев, но и за удивительно сильную драматургическую технику. Каждое появление действующего лица у Мольера необходимо, обоснованно, интрига закручена так, что звена вынуть нельзя. Здесь же в пьесе т. Раскольникова (шея Раскольникова покраснела) ничего не поймешь, что к чему, почему выходит на сцену это действующее лицо, а не другое. Почему оно уходит? Первый акт можно свободно выбросить, второй перенести... Как на даче в любительском спектакле!
Что же касается языка, то мне просто как-то обидно за выступавшего оратора, что до сих пор он не слышал лучшего языка, чем в пьесе т. Раскольникова. Он говорил здесь о своеобразии. Да, конечно, это своеобразный язык... вот, позвольте, я записал несколько выражений, особенно поразивших меня... "Он всосал с молоком матери этот революционный пыл"... Да... Ну, что ж, бывает. Не удалась пьеса. Не удалась.
После этого, как говорил Миша, произошло то, что бывает на базаре, когда кто-нибудь первый бросил кирпич в стену. Начался бедлам. Следующие ораторы предлагали действительно выкинуть какие-то сцены, действующих лиц...
Собрание закончилось... Шея у Раскольникова стала темно-синей, налилась. Миша поднялся и направился к выходу. Почувствовав на спине холодок, обернулся и увидел ненавидящие глаза Раскольникова. Рука его тянулась к карману. Миша повернулся к двери. "Выстрелит в спину?"»
«Правда, что хуже всякой лжи»
Надо понять, чего стоили Булгакову эти слова. Пьесы его снимали из репертуара московских театров одну за другой, а он осмеливался критиковать председателя Главреперткома. Но за этой безрассудной дерзостью — взвешенный ответ Мастера сановному ничтожеству.
Военный врач Булгаков, руки которого бывали много раз в крови раненых, дал свой бой Раскольникову, чьи руки тоже не раз обагряла кровь — кровь убитых им соотечественников.
Так или иначе, но это геройство могло плохо кончиться для писателя. К счастью, Раскольникова вскоре отправили послом в Эстонию, потом в Болгарию.
Но для бывшего любимца Троцкого круг начал сужаться, подосланные Ежовым, а затем Берия агенты вели за ним постоянную слежку. Когда в Софии он получил от Сталина приказ срочно вернуться в Москву, то сразу все понял. По дороге из Софии в Москву он успел пересесть в Бухаресте на поезд, отправлявшийся в Париж.
Сбежав во Францию, Раскольников начал переписку со Сталиным, совсем как князь Андрей Курбский с Иваном Грозным. Раскольников строчил Сталину открытые разоблачительные письма. Эпиграфом к одному из них он взял строки из «Горя от ума» — «Я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи». Но тень этой страшной обличительной правды во многом лежала и на нем, Раскольникове, в списке деяний которого остались и разгон Учредительного собрания, и резня офицеров в Кронштадте, и затопление части Черноморского флота, и многое другое, о чем вопиет богиня истории.
Сегодня мы смотрим надуманные ужастики Стивена Кинга и вряд ли догадываемся о том, какие подлинные ужасы происходили в двадцатых годах двадцатого века в России, которую подняли на дыбы Дыбенки и Раскольниковы. Но был и Булгаков со своей бесстрашной «несвоевременной» правдой...
После долгой полосы забвения книги Раскольникова, как и романы Булгакова, тоже увидели свет после цензурного заточения. Правда, вышли они несопоставимыми тиражами и с несравнимым успехом. И все попытки представить Раскольникова как борца с тоталитаризмом не увенчались успехом.
Булгакову ставят памятник на Патриарших прудах. Председателю Главреперткома памятника не поставят.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |