Как писателя Михаила Булгакова открыл широкой публике Алексей Николаевич Толстой. Но вместо слов благодарности мы читаем в дневниках Булгакова весьма саркастические замечания о своем благодетеле. Что это — черная неблагодарность или на то были свои веские причины?
Итак, бывший военврач деникинской армии и журналист белогвардейских газет Михаил Булгаков приезжает в 1920 году в красную Москву с одной целью — стать профессиональным литератором. Москва влекла его как литературная столица, он наивно мечтал и хотел печатать «подлинное»: то, что видел, пережил, выстрадал... Ехал без денег и вещей, но это его не тревожило. А столица сидела на голодном пайке — и продовольственном, и бумажном. Поэты выпускали тощие книжечки стихов мизерными тиражами, а прозаики общими усилиями издавали коллективные альманахи на оберточной бумаге. Где уж тут было сказать свое самобытное слово во всеуслышание.
Первая жена Булгакова Татьяна Николаевна вспоминала: «Хуже, чем где бы то ни было, было в первый год в Москве. Бывало, что по три дня ничего не ели, совсем ничего»...
И вдруг — о, счастье! — на страницах берлинской газеты «Накануне» выходит первая часть еще недописанной повести «Записки на манжетах», которую отчаявшийся автор нигде не смог пристроить в Москве. Блистательная удача для молодого прозаика. Никто толком не знает, как состоялся этот «европейский» дебют. Но все отмечают, что Булгаков немедленно был замечен и отмечен главным редактором этой русской зарубежной газеты, известным всей России писателем Алексеем Толстым.
«Шлите побольше Булгакова!» — обращался он к одному из сотрудников редакции Э. Миндлину. И тот посылал не реже одного раза в неделю, а это значило, что Булгаков сотрудничал очень активно. Но порой рукописи Булгакова не доходили до Толстого, их еще раньше перехватывала главная редакция ежедневной газеты. Его фельетоны были нарасхват. «Михаил Афанасьевич сразу зарекомендовал себя, — вспоминал Э. Миндлин, — блистательным журналистом...»
Вторая жена Михаила Афанасьевича Любовь Евгеньевна Белозерская вспоминала: «Я живая свидетельница того, с каким жадным интересом воспринимались корреспонденции Михаила Булгакова в Берлине, где издавалась сменовеховская газета "Накануне"». Одним словом, через руки Алексея Толстого прошли: «Похождения Чичикова», «Красная корона», «В ночь на 3-е число. Из романа "Алый мах"», «Чаша жизни», «Московские сцены», «Самоцветный быт», «Самогонное озеро»... Толстой опубликовал Булгакова рекордное количество раз, явно выделяя его из потока «новой литературы».
Поработав в «Накануне», Алексей Толстой напишет о «новой литературе»: «Напрасно иные говорят, что в современной беллетристике нет крупных талантов. Молодые русские повествователи бесконечно талантливее и содержательнее любого из молодых западноевропейских и американских романистов...»
Михаил Афанасьевич продолжал печататься в «Накануне», но нарастало чувство беспокойства: «Мои предчувствия относительно людей никогда меня не обманывают. Никогда. Компания исключительной сволочи группируется вокруг "Накануне". Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени. Но одно могу сказать с чистым сердцем перед самим собой. Железная необходимость вынудила меня печататься в нем. Не будь "Накануне", никогда бы не увидели света ни "Записки на манжетах", ни многое другое, в чем могу правдиво сказать литературное слово. Нужно было быть исключительным героем, чтобы молчать в течение четырех лет, молчать без надежды, что удастся открыть рот в будущем. Я, к сожалению, не герой».
Из этой дневниковой исповеди совершенно ясно, что Булгаков хорошо понимал, как и чем он рисковал. Мог бы писать как другие, «наступая на горло собственной песне», но ведь не наступал. Он, великий мистик, еще не знал, но остро чувствовал, что за легкостью и доступностью публикаций кроется что-то недоброе. Да и кто мог достоверно знать в те времена, что «оппозиционная» газета эмигрантов «Накануне» и «частный» журнал И.Г. Лежнева «Россия», в котором были напечатаны первая и вторая части «Белой гвардии», финансировались ОГПУ. А «независимые» редакторы состояли на службе этой зловещей организации.
19 мая 1922 года Ленин послал Дзержинскому секретную записку следующего содержания: «"Новая Россия" № 2. Закрыта питерскими т.т. Не рано ли закрыта? Надо разослать ее членам Политбюро и обсудить повнимательнее. Кто такой ее редактор Лежнев? Из "Дня"? Нельзя ли о нем собрать сведения? Конечно, не все сотрудники этого журнала — кандидаты на высылку за границу».
Дзержинский и его ведомство взяли понятливого Лежнева под свое крыло, и у него сразу появились деньги на издание «оппозиционного» журнала, типография, бумага, возможность ездить в Берлин, вербовать в Москве многочисленных авторов и сотрудников, среди которых был и Алексей Николаевич Толстой. Он-то и оказался в роли литературного консультанта по «новым талантам». Именно тогда у него появились немалые деньги. Более того, он, доселе один из белоэмигрантов, неожиданно начинает заправлять «Литературным приложением» на правах главного редактора, и очень скоро ему организовывают почетное возвращение на родину.
Политбюро и ОГПУ продуманно объединили Лежнева с берлинской группой «сменовеховцев», издававших свою «патриотическую» газету на советские деньги.
Впервые Булгаков упомянул имя Алексея Толстого в начале мая 1923 года, когда состоялось их личное знакомство. Тогда Толстой рискнул посетить Москву после эмигрантской жизни: «Из Берлина приехал граф Алексей Толстой, — записывает Булгаков в своем дневнике 11 мая 1923 года. — Держит себя распущенно и нагловато. Много пьет».
Спустя два месяца он снова встретится с Толстым, окончательно вернувшимся на родину: «Трудовой граф чувствует себя хорошо, толсто и денежно. Зимой он будет жить в Петербурге, где ему уже отделывают квартиру, а пока живет под Москвой на даче...»
Надо заметить, что Толстой и сам сознавал всю аморальность своего советского благополучия. Булгакова удручали развязанность, цинизм и пьянство обладавшего каким-то нутряным, жизненным талантом Алексея Толстого, вернувшегося из нищей эмиграции для сытой советской жизни, обзаведшегося огромной квартирой и дачей и в нетрезвом виде так дивившегося собственной беспринципности: «Я теперь не Алексей Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов. Грязный, бесчестный шут». Все понимал...
На вечеринке в честь возвращения Толстого из-за границы, по свидетельству хозяина квартиры Коморского, Михаил Булгаков «ест» глазами маститого писателя. Та вечеринка престранным образом отзовется потом в «Театральном романе», на страницах которого появится некто Измаил Александрович Бондаревский, а также личные переживания автора по поводу той памятной встречи.
«И одевался, и шел я на вечер в великом возбуждении. Как-никак это был тот новый мир, в который я стремился. Этот мир должен был открыться передо мною, и притом с самой наилучшей стороны — на вечеринке должны были быть первейшие представители литературы, весь ее цвет». И сколько разочарования слышится в его словах после той представительной вечеринки: «И, собственно говоря, открылся передо мною мир, в который я стремился, и вот такая оказия, что он мне показался сразу же нестерпимым». Довершает это описание просто-таки гоголевская фраза, брошенная репликой на ноздревские рассказы Бондаревского-Толстого о недостижимом для Булгакова Париже: «И как ни талантлив Измаил Александрович, но уж очень противно в Париже».
Об отношении Толстого к Булгакову в этот начальный период их общения мы можем судить лишь по косвенным источникам: в литературном наследии писателя — ни в дневниках, ни в письмах, ни в статьях, очерках, заметках, выступлениях — имени Булгакова не встречается. Похоже, что самим фактом умолчания Толстой вычеркивал его из литературной жизни. Да и вообще, на что мог рассчитывать в «новой» литературе писатель, пропевший гимн «Белой гвардии»?
А между тем наступил 1926 год, и сложная операция Политбюро — ОГПУ по выявлению в стране Советов инакомыслящих талантов была в основном завершена, и списки выявленной оппозиции составлены. 5 мая 1926 года Политбюро приняло решение закрыть издательство «Новая Россия», запретить всю деятельность «сменовеховцев», произвести у них обыски, начать аресты и высылку. Лежнев был арестован и выслан за границу, где, впрочем, счастливо устроился на работу в советском торгпредстве. В секретном списке ОГПУ, представленном в Политбюро Г. Ягодой, под седьмым номером значился «литератор М. Булгаков». Далее последовал обыск в его московской квартире, конфискация дневника, рукописи «Собачьего сердца», повестки на допросы в ОГПУ.
Журнал «Россия» закрыли, и третья часть «Белой гвардии» в свет так и не вышла. Все это по логике того времени должно было закончиться арестом Булгакова и ссылкой в «места не столь отдаленные», как с тревогой записано в его дневнике.
Кто или что спасло его от ареста, об этом можно только догадываться. Но я думаю, что Михаила Булгакова спас его собственный талант. К тому времени на сцене МХАТа репетировали пьесу «Дни Турбиных». Постановщиком спектакля был Илья Яковлевич Судаков, а главным режиссером — Константин Сергеевич Станиславский, имевший право обращаться прямо к Сталину, которому, как известно, опальная пьеса очень нравилась и которую он смотрел во МХАТе 15 раз. Так что на сей раз хищные пальцы Генриха Ягоды разжались, и отлаженный механизм карательной машины дал сбой.
А у Михаила Афанасьевича до конца жизни сохранилось неприятие гражданской позиции Толстого. Образ Бондаревского в «Театральном романе» навеян многими встречами писателей и в квартире у того же Коморского, и на даче в Иваньково. Но уж чего ни Толстой, ни Булгаков никак не ожидали, так это оказаться в некотором родственном свойстве. После того, как Булгаков женился на Елене Сергеевне Шиловской, ее бывший муж Евгений Александрович Шиловский взял в жены дочь Алексея Толстого Марианну Алексеевну. И в дневнике Елены Сергеевны появляются записи семейной хроники: «Женечка (12-летний сын Елены Сергеевны. — М.Ч.) очень хорошо рассказывает о вчерашнем вечере в Ржевском: был Федя Михальский (администратор МХАТа. — М.Ч.), родственники Евгения Александровича и дед с женой (это М.А. прозвал Алексея Толстого: дед, или дед-комбинат). Дед со всеми разговаривал на "ты", почти всех обзывал свиньями и наседал на Федю:
— Вот я написал две пьесы, и обе они прошли мимо вашего театра!.. А сейчас у меня такой замысел! Такой! А я вот возьму и отдам пьесу в Малый!..
Потом стукнул кулаком по столу, кричит:
— Ты не слушаешь меня!
А Федя бросал пробками в дам и не обращал на него внимания. Потом дед кричал страшным голосом:
— Я творец! Вы должны меня воплощать!..»
По свидетельствам современников, Толстой в те годы был вынужден писать на заказ одну пьесу за другой, и ни одна из них до сценического воплощения не доходила: художественная несостоятельность этих произведений была очевидной, тогда как имя Булгакова покоряло сердца театральных режиссеров, несмотря на то, что тот не был лауреатом сталинской премии.
В это время близкие Булгакову люди предлагают ему заключить негласное соглашение с Толстым такого рода: он, Булгаков, «лучший драматург», а Толстой — «лучший прозаик», напишут пьесу совместно. Несмотря на свое бедственное положение, Булгаков отказался от подобного «творческого союза». Как тут не вспомнить его дневниковую запись после встречи с Толстым еще в 1923 году. Михаил Афанасьевич делает вывод, с которым, зная сегодня творчество обоих писателей, невозможно не согласиться: «Среди моей хандры и тоски по прошлому, иногда, как сейчас, у меня бывают взрывы уверенности и силы. И сейчас я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верно, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю».
Это не зазнайство, это осознание своих творческих возможностей, это понимание своего места в русской литературе и, наконец, блистательный слог под стать Ивану Бунину.
Летом 1919 года по приезде в Париж Алексей Толстой начал писать «Хождение по мукам». Оттуда, из благополучного парижского далека появилась первая часть трилогии — «Сестры». Написанный талантливой рукой, этот семейно-бытовой роман стал весьма заметным событием в пореволюционной русской словесности. Толстовский отклик на злобу дня, вдогонку только что отгремевшей гражданской войне послужил одним из творческих толчков, побудивших Булгакова описать свои «хождения по мукам». Так или иначе, появился роман «Белая гвардия» — или по сути дела роман «Братья». Эпопея Толстого, безусловно, шире камерного произведения московского киевлянина, она глубже по времени, это многоплановая панорама... Но почему-то читать и перечитывать помногу раз хочется «Белую гвардию», а не «Хождение по мукам», и в театрах как шли, так и идут спектакли по мотивам первого булгаковского романа.
Максимилиан Волошин, выдающийся поэт-романтик, человек удивительной доброты и прозорливости, считал, что Булгаков «вошел в русскую литературу, подобно Федору Достоевскому или Льву Толстому».
Не согласиться с такой оценкой никак нельзя. В вольном или невольном творческом борении с Алексеем Толстым Михаил Булгаков взял верх, ибо ему удалось запечатлеть душу самой главной, самой страшной нашей беды в двадцатом веке — гражданской войны, русской усобицы. А удалось ему это, наверное, потому, что он не продавал своей души ни желтому, ни красному, ни какому иному дьяволу.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |