Одна из неразгаданных загадок булгаковской «Белой гвардии» — прапорщик Шполянский, стихотворец, оратор, вития, диверсант, растлитель молодежи... Устами своего героя автор восклицал: «Господи!.. Укрепи мои силы, избавь меня от кокаина, избавь от слабости духа и избавь меня от Михаила Семеновича Шполянского!»
Очень странно узнавать в этом авантюрном персонаже биографические черты вполне благообразного и маститого литературоведа Виктора Борисовича Шкловского. И тем не менее это так...
Заглянем еще раз в булгаковский текст:
«Михаил Семенович прославился как превосходный чтец в клубе "Прах" своих собственных стихов "Капли Сатурна" и как отличнейший организатор поэтов и председатель городского поэтического ордена "Магнитный Триолет". Кроме того, Михаил Семенович не имел себе равных как оратор, кроме того, управлял машинами как военными, так и типа гражданского, кроме того, содержал балерину оперного театра Мусю Форд и еще одну даму, имени которой Михаил Семенович, как джентльмен, никому не открывал, имел очень много денег и щедро раздавал их взаймы членам "Магнитного Триолета"... на рассвете писал научный труд "Интуитивное у Гоголя"».
«Магнитный Триолет» — это странное название шифрует то литературное направление, к которому принадлежал прототип героя романа Виктор Борисович Шкловский: футуристов ЛеФа, левого фронта, руководимого Маяковским и отвергаемого Булгаковым. Автору «Белой гвардии» было известно, что сестру возлюбленной Маяковского — Лили Брик — звали Эльза Триоле. (В начале революции Эльза Уриевна Каган вышла замуж за француза Андре Триоле.) Шкловский включил в свою книгу «Цоо» несколько писем Эльзы.
(Эта книга имела непредвиденное продолжение в жизни: она способствовала рождению писательницы Эльзы Триоле. После ее выхода в свет Эльза стала писать самостоятельно...) «Еще раньше — в 1914 году, — сообщает о себе Шкловский, — я издал в Ленинграде маленькую 16-страничную брошюрку. Это была брошюрка студента-филолога-футуриста. В ней был задирчивый тон, академические цитаты».
Насмешник Булгаков описывает в романе книгу своего антигероя так: «Он вынул из ящика маленького дамского письменного стола тонкую книгу, отпечатанную на сквернейшей серой бумаге. На обложке ее было напечатано красными буквами:
ФАНТОМИСТЫ-ФУТУРИСТЫ.
стихи:
И. Шполянского...»
Такова предыстория клуба «Магнитный Триолет» в Городе «Белой гвардии».
«Магнитный Триолет» — это футуризм, это левый фронт искусств. Булгаков, приверженец классических традиций в русском искусстве, не принимал модернистских устремлений ни холодным рассудком, ни чутким сердцем. Диким для него был призыв «лефовцев» сбросить Пушкина с корабля современности. Нелепыми и кощунственными считал он новации Мейерхольда, которым тот подвергал на театральной сцене русскую классику.
Однако «левый фронт» не зря именовал себя фронтом. Опираясь на негласную поддержку ОГПУ, в частности, его всесильного вице-шефа Якова Агранова, ЛеФ вел активное наступление на литературные позиции своих противников. Литературная борьба двадцатых годов очень часто выходила за рамки эстетских дискуссий, и тогда гремели выстрелы — чаще всего в чекистских подвалах, — вычеркивая из жизни самых непримиримых противников нового литературного процесса. Так один за другим исчезали поэты, органически не принимавшие идеи ЛеФа, идеи неистовых ревнителей пролетарского искусства: Николай Гумилев, Сергей Есенин, Николай Клюев, Павел Васильев...
Булгаков не стоял в стороне от этой опасной литературной усобицы, высмеивая при каждом удобном случае завихренные идеи «леваков». Одним из видных теоретиков ЛеФа был критик Виктор Шкловский. Его едкие, порой точные, чаще парадоксальные и почти всегда безапелляционные суждения задевали не только Булгакова, но и ближайших соратников по литературному цеху. Их всех весьма раздражало то, с каким апломбом 28-летний мэтр назидал, поучал, ставил оценки.
Известный в те годы публицист И. Василевский-Не-Буква считал, что «чем ярче его (Шкловского) дарование, тем отчетливее выделяется... бестактность, развязность, дешевое хвастовство и необычайное самодовольство». Каверин в двадцатые годы так оценивал Шкловского: «Ни о чем другом он говорить не может — когда он говорит о Хлебникове, Якобсоне, Грине, Маяковском, — он говорит о себе»... А Эренбург отзывался о нем так: «Метеором промелькнул В.Б. Шкловский; прочитал доклад в студии, блистательный и путаный, лукаво улыбался и ругал решительно всех».
Разумеется, Булгаков не смог обойти вниманием столь приметную в неприятельском стане фигуру. Так в «Белой гвардии» появляется провозвестник нового искусства «фантомист-футурист» с черными баками и черными глазами Михаил Семенович Шполянский. Его наивный последователь поэт-богоборец, киевский футурист Иван Русаков кончает плохо: кокаин, сифилис, гниение живого тела и духа. Именно такими виделись Булгакову духовные плоды новомодного литературного формализма, будь это «фантомизм», «футуризм» и прочие «измы». Эту мысль он выразил в романе столь же гротескно, сколь выражал большевистские лозунги в Окнах РОСТа футурист № 1 Владимир Маяковский. Много лет спустя, в другом романе, в «Мастере и Маргарите» Булгаков продолжит, разовьет эту линию — «Шполянский — Русаков» — на ином, философском, уровне: «Берлиоз — Бездомный». Духовный наставник начинающего поэта в итоге приведет его в «дом скорби», психиатрическую лечебницу.
* * *
Итак, завсегдатай литературного клуба «Прах» Михаил Шполянский. Рисуя этот малопривлекательный персонаж, Булгаков брал реальные факты из биографии Виктора Шкловского. Точно так же, как идеолог футуризма, стихотворец Шполянский поступает на службу в броневой дивизион к гетману и тайно портит боевые машины, насыпав сахар в бензобаки. И вот «совершенно здоровые еще накануне три машины в утро четырнадцатого декабря не могли двинуться с места, — сообщает романист, — словно их разбил паралич».
Действительно, весной 1917 года Шкловский был членом комитета петроградского Запасного броневого дивизиона. В Киеве служил именно в броневых гетманских войсках, участвовал в неудавшейся попытке свержения гетмана, предпринятой эсерами и «Союзом возрождения России». Политическая деятельность его продолжалась; именно в это время он занимался «засахариванием» двигателей броневиков, что повлияло на боеспособность частей, защищавших Киев от Петлюры.
Справедливости ради надо сказать, что осенью 1914 года Шкловский ушел добровольцем на фронт, служил шофером, «был в искровой роте, в прожекторной команде, в гараже штаба». В 1915-м проходил службу «в школе броневых офицеров-инструкторов в чине старшего унтер-офицера». А в 1917-м Виктор Шкловский в качестве помощника комиссара Временного правительства был направлен на фронт, где был тяжело ранен и даже представлен к Георгиевскому кресту 4-й степени. Награду он получил в госпитале из рук самого Лавра Георгиевича Корнилова. Все это было... И все это придавало Шкловскому известный вес в среде его литературных собратьев, большей частью не нюхавших пороха, чего никак не скажешь об авторе «Белой гвардии».
В отличие от Булгакова, писатель Шкловский, «человек с глазами змеи и черными баками. Он уехал в Москву, чтобы подать сигнал и полчища ангелов вести на этот Город в наказание за грехи его обитателей. Как некогда Содом и Гоморра...» Он активно участвовал в жизни советского общества: писал о Днепрогэсе, о Магнитке, о Турксибе, о строительстве Беломорско-Балтийского канала, «осуществленного по инициативе тов. Сталина под руководством ОГПУ, силами бывших врагов пролетариата». Перу Шкловского принадлежат многие главы этой заказной апологетики рабского труда. Надо полагать, он честно искупил перед большевиками тот крест, который он принял в 17-м из рук генерала Корнилова...
Однажды Чехов в одной из своих критических статей назвал кого-то Павлом Савловичем. (Апостола Павла до того, как он обратился в новую веру, звали Савлом.) Позже Шкловский так назвал Эренбурга. Но после выхода в свет подарочного издания «Беломорско-Балтийского канала» это имя вполне подходило и самому Виктору Борисовичу.
* * *
Острослов Булгаков дает своему герою созвучную Шкловскому фамилию — Шполянский. Соль иронии вовсе не во внешней схожести имен, а в том, что Булгаков прекрасно знал стихи реального существовавшего Шполянского — Аминада Петровича, поэта и фельетониста. И в политическом, и в литературном планах Виктор Шкловский и Аминад Шполянский антиподы. Последний покинул Россию в 1918 году, когда еще сравнительно легко было получить заграничный паспорт. Горький называл его «белым бардом», «развеселым негодяем».
Еще бы, когда Шполянский, он же Дон-Аминадо по литературному псевдониму, писал такие стихи:
Калинин, сторож огородный,
Крыленко, сверх-Юстиниан,
Буденный, унтер всенародный,
И, красноречия фонтан,
Зиновьев, бурный, многоводный,
И, «счастья баловень безродный»,
Какой-то смутный Микоян,
Бухарин, жуткая кликуша,
И Сталин, пастырь волчьих стай,
И оплывающая туша
Веселой дамы Коллонтай,
Матрос Дыбенко, мудрый Стучка,
Стеклов, святой анахорет,
И Луначарский — Мусагет, —
И эта, мягко скажем, кучка...
Зовется — русский кабинет!
Дон-Аминадо-Шполянский был дружен с Иваном Буниным, Александром Куприным, Мариной Цветаевой, Федором Шаляпиным, Сергеем Лифарем и многими другими изгнанниками. В двадцатые-тридцатые годы одна за одной выходили его книги. В культурной жизни Парижа он был едва ли не центральной фигурой. На его вечерах собирался весь цвет русской эмиграции и французские писатели. Например, Куприн в своем шутливом послании писал ему: «После вашей книги Вы уже для меня не Аминадо, а целый Аминадище».
А Иван Бунин восклицал: «"Клянусь собакой", как говорил Сократ, Вы гениальны! Каждая строка гениальна!»
Как видим, даже в таком, иносказательном сопоставлении Шполянского и Шкловского таился чисто булгаковский сарказм. Дерзко затронув новоявленного законоучителя литературного вкуса, мэтра московско-ленинградских литературных салонов, молодой писатель навлек на себя гнев авторитетнейшего и остроязыкого критика. Шкловский не преминул обрушиться на новую повесть Булгакова «Роковые яйца»: «Он (Булгаков. — М.Ч.) берет вещь старого писателя, не изменяя строение и переменяя тему. Это сделано из Уэллса... Он способный малый, похищающий "Пищу богов" для малых дел... Успех Михаила Булгакова — успех вовремя приведенной цитаты».
В литературном наследии Шкловского мы обнаружим немало других ядовитых реплик, адресованных Булгакову. Любовь Евгеньевна рассказала в своей книге об одной: «Вспоминаю одну из первых "оплеух" (потом их было без счета). В одном из своих писаний Виктор Шкловский выразился так: "В Гамбурге — Булгаков у ковра". Поясню для тех, кто не знаком с этим выражением. Оно означает, что на арене у ковра представление ведет, развлекая публику, клоун.
Я никогда не забуду, как дрогнуло и побледнело лицо М.А. Выпад Шкловского тем более непонятен, что за несколько дней перед этим он обратился к Булгакову за врачебной консультацией».
Но, в конце концов, дело не в личной перебранке двух литераторов. Футуризм и его адепты стали достоянием клуба «Прах». Время расставило все на свои места. Романический персонаж Михаил Шполянский пережил своего предтечу в реальной жизни. Как ни странно, но он стал литературным памятником Виктору Шкловскому, хотел тот того или нет. Ибо успех Михаила Булгакова оказался не «успехом вовремя приведенной цитаты», а главным успехом «старой и доброй» русской литературы двадцатого века.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |