Все неспроста в булгаковском творчестве: и женщина по имени Любовь вошла в его московскую жизнь и в его творчество без оглядки на биографов и критиков.
В одном из рассказов о Москве двадцатых годов он пишет о «прекраснейшей женщине Л.Е., которая могла бы украсить Москву», по рассказам и воспоминаниям которой была написана пьеса «Бег», Любовь Евгеньевна, как говорили когда-то, — «из бывших».
Судьба подарила мне знакомство с Любовью Евгеньевной за несколько лет до ее кончины. Впервые я увидела ее в музее театра МХАТ, где она по просьбе сотрудницы этого музея Галины Георгиевны Панфиловой обещала рассказать о своем знаменитом муже. Все жадно внимали ей, но так и не услышали ни слова о Булгакове. Белозерская довольно весело рассказывала о своих скитаниях за границей, о каких-то отвлеченных впечатлениях и откровенно томила публику, желающую слушать только о Булгакове. Вот тогда отчасти раскрылся ее ироничный характер, она явно подтрунивала над всеми, пела пресмешные куплеты про «Мадлен, у которой юбка выше колен», и ни звука о своей жизни с Михаилом Афанасьевичем.
В тот вечер мы провожали ее домой ввиду ужасного зимнего гололеда. Эта миниатюрная, немолодая, но все еще интересная женщина пригласила нас к себе на чашку чая. Сели мы в троллейбус и отправились на Большую Пироговскую, где жила Белозерская и где в конце двадцатых годов делила кров с Михаилом Афанасьевичем. Дом был все тот же, но квартира другая. В бывших же апартаментах писателя расположилась контора столь нелюбимых им работников жилищно-коммунального хозяйства. У двери нас встретили четвероногие обитатели квартиры — этакие разношерстные котики-бегемотики. Коты и кошки сопровождали Любовь Евгеньевну всю жизнь, не случайно и их появление на страницах «Мастера и Маргариты». Кстати, уверяла хозяйка дома, в Англии кошек воспринимают едва ли менее серьезно, чем людей, что говорит о высоком культурном уровне нации.
Тесная однокомнатная квартирка была почти сплошь заставлена старинной резной мебелью, приобретенной когда-то на булгаковские гонорары. Мы пили чай за столом-«сороконожкой», прозванным так еще Михаилом Афанасьевичем, сидели на «закорюке» — диване-ладье из красного дерева. Вот тогда-то и зашла речь о писателе Булгакове. Не склонна была Любовь Евгеньевна распространяться о нем публично...
Надо сказать, что у первого мужа Белозерской, известного журналиста, печатавшегося под псевдонимом Не-Буква, был крошечный рассказик, который назывался «Без смеха». Читая его сегодня, нетрудно уловить в нем знакомые мотивы: некий ученый Вертело создает искусственную протоплазму (вспомним сегодняшние достижения генной инженерии!), и вот «после ряда химических соединений на краю Круксовой трубки возникает первый лабораторный человечек», ну точь-в-точь, как гомункулус у любимейшего героя Булгакова доктора Фауста.
И что же заявил этот искусственный человечек господам ученым, восторженно взиравшим на него? Он с важной миной на злом лице степенно расхаживал по краю стола и вещал: «Вам, старикам, мы разрешим, должно быть, дожить до естественной смерти, предварительно обезвредив вас выработанными нами способами. Но новых людей теперешнего, иррационального типа, с их неразумным смехом, слезами и бессмысленными восторгами, с их порывами и стремлениями, быть не должно!.. Мы, гомункулусы, конечно, не допустим этого.
Вооруженные всей непогрешимостью истины, лишенные того придатка, какой вы называете душой, мы по-новому и по-своему, безусловно, логично, забросив заботы о душе, совершенно по-иному перестроим мир...»
И тогда ученый-биолог «Вертело вбросил его вдруг в ту пробирку, откуда только что, окруженный общим восторгом, появился этот сморщенный карлик, и, быстро швырнув пробирку в самое пекло лабораторной печи, круто обернулся к ученикам».
Как мы знаем, то же самое сделал и профессор Преображенский со своим «гомункулусом», после того как «Шариков сам пригласил свою смерть. Он поднял левую руку и показал Филиппу Филипповичу обкусанный, с нестерпимым кошачьим запахом шиш. А затем правой рукой, по адресу опасного Борменталя, из кармана вынул револьвер...»
Скорее всего, Михаилу Афанасьевичу этот маленький рассказик, никогда не публиковавшийся в советской прессе, могла пересказать Любовь Евгеньевна, но, возможно, он и был опубликован где-нибудь в Берлине.
Подобно тому, как один певец может только напеть мелодию, другой, обладающий всей красотой и богатством голоса, создаст подлинный шедевр.
Итак, гомункулус профессора Преображенского Полиграф Полиграфович Шариков не только не желал уважать своих создателей, но и попытался уничтожить их с помощью доносов, заверенных Швондером. К счастью, пациент профессора, «толстый и рослый, в военной форме» вернул ему донос Шарикова со словами «...но какая все-таки дрянь! Любопытно было бы взглянуть на него...» Но взглянуть не удастся, талантливый ученый превратит человека с собачьим сердцем в пса с багровым шрамом на лбу, потому что «наука еще не знает способа обращать зверей в людей»... Вот так и закончилась «чудовищная история» для ее героя, как ее назвал сам Булгаков.
Для самого же Михаила Афанасьевича «чудовищная история» только началась.. После постановки во МХАТе его первой пьесы «Дни Турбиных» руководство театра заключило с автором договор на вторую пьесу — «Собачье сердце». Это «приятное событие» произошло 2 марта 1926 года. Но уже 7 мая 1926 года к нему пришли с обыском и изъяли крамольную рукопись.
В те годы Булгаков и Белозерская жили в Москве в покосившемся флигельке, который стоял во дворе дома по Обухову переулку. Каждый день ждали обыска и ареста. При незнакомом стуке нервно вздрагивали. Как-то вечером, когда Михаила Афанасьевича не было дома, пришли двое, с ними арендатор — хозяин дома. «Все прошли в комнату и сели, — вспоминала Любовь Евгеньевна. — ...Я бледно улыбаюсь. Славкин и его помощник безмолвствуют. Опять молчание — и вдруг знакомый стук.
Я бросилась открывать и сказала шепотом М.А.:
— Ты не волнуйся, Мака (домашнее прозвище писателя. — М.Ч.), у нас обыск.
Но он держался молодцом... Славкин занялся книжными полками. "Пенсне" стало переворачивать кресла и колоть их длинной спицей.
И тут случилось неожиданное. М.А. сказал:
— Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю.
И на нас обоих напал смех. Может быть, и нервный... Найдя на полке "Собачье сердце" и дневниковые записи, "гости" тотчас же уехали».
Булгаков сделал попытку вернуть свои бумаги, он обратился к Председателю Совета Народных Комиссаров: «7 мая с.г. представителями ОГПУ у меня был произведен обыск, во время которого у меня были отобраны с соответствующим занесением в протокол следующие мои имеющие для меня громадную интимную ценность рукописи:
Повесть "Собачье сердце" в 2-х экземплярах и "Мой дневник" (3 тетради).
Убедительно прошу о возвращении мне их».
Потом еще несколько лет Михаил Афанасьевич добивался возвращения рукописей. Когда же, спустя два года, они были возвращены, первое, что он сделал: сжег свои дневники. Ему было гадко думать, что в его внутреннем потаенном мире копались чужие, безжалостные люди вроде Швондера. Будущее стало весьма неопределенным. Он не знал, что же последует за обыском, может быть, арест? Мало ли как отнесутся власть предержащие к его «Собачьему сердцу»? Тем более, что недосказанное в повести легко прочитывалось в дневниках.
Кстати, повесть, даже не будучи опубликованной, вызвала бурные обсуждения в литературной среде. Профессор МГУ литературовед И.Н. Розанов на обсуждении, которое состоялось на «Никитинском субботнике» 7 марта 1925 года, сказал, что это «очень талантливое произведение». Ю.Н. Потехин, литератор, вернувшийся из Берлина, упрекал москвичей, что они так долго не замечали талантливого писателя, тогда как «фантастика Михаила Афанасьевича органически сливается с острым бытовым гротеском. Эта фантастика действует с чрезвычайной силой и убедительностью. Присутствие Шарикова в быту многие ощутят».
Однако Николай Семенович Ангарский, редактор журнала «Недра», был иного мнения: «Я не уверен, что его новый рассказ "Собачье сердце" пройдет.
...Вещь в целом недопустима».
И вот такой «в целом недопустимой» вещь оставалась более полувека. А все потому, что, по словам Анны Ахматовой, Булгаков «как никто шутил... и до конца донес великолепное презренье».
С тем же «великолепным презрением» описана у Михаила Афанасьевича «серая Рабкоммуна № 13». Писатель бесстрашно выступал против насильственного осчастливливания народа, против людей с «собачьими сердцами». И прекрасно понимал, что ни один Швондер еще не задался вопросом о мере своей ответственности перед обществом, в котором стал наводить безбожные порядки жестокими и подлыми методами. Но еще «благородный разбойник» Карл Моор у Шиллера предупреждал: «Вот я стою у края ужасной бездны и с воем и скрежетом зубовным познаю, что два человека, мне подобных, могли бы разрушить все здание нравственного миропорядка!» Эту же мысль провел и Достоевский в «Бесах». Булгаков же с легкой руки Белозерской облачил ее в великолепный гротеск.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |