«Горьким словом моим посмеюся...»

Умный человек часто слывет сумасшедшим...

Гельвеций

Таинство рождения и таинство смерти великого писателя

Пожалуй, нет у нас еще одного такого писателя, чья жизнь и даже кончина были овеяны столькими мифами, домыслами, легендами... Может быть, потому, что творчество Гоголя пронизано духом мистики и сказочности...

Николай Васильевич Гоголь прожил всего сорок три года. Часто болел, много лечился, объездил всю Европу в поисках хорошего врача, который установил бы причину его необъяснимого недуга. Он испробовал на себе всевозможные методики лечения, вплоть до обливания холодной водой. Но однозначный диагноз так никогда и не был ему поставлен. Он часто хандрил, жаловался, что мерзнет, и потому подолгу жил в Италии. И страна, и климат — все ему нравилось, там ему по-настоящему было хорошо. Одним он казался капризным, как маленький ребенок, другим — умудренным жизнью старцем, третьим — записным балагуром... «Смех великое дело, — считал Николай Васильевич Гоголь, — он не отнимает ни жизни, ни имения, но перед ним виновный как связанный заяц».

Гоголь одним своим именем обозначил целую эпоху в истории нашей литературы. Эпоха эта не могла не состояться, ибо рождение Гоголя было предначертано свыше.

Праправнук знаменитого гетмана

Первые упоминания о Гоголях мы находим в летописях семнадцатого века, в один из самых драматичных периодов в истории Украины, когда Богдан Хмельницкий явился запорожцам и сказал: «Хватит нам терпеть этих поляков! Давайте соберем Раду и будем защищать Церковь православную и землю Русскую!»

Защищаться пришлось от немецкой артиллерии, польских гусар, крымских татар, за спиной которых стояла Турция. Хмельницкого предали крымские татары в угоду польскому королю Яну-Казимиру. В 1665 году казацкие старшины собрали свою Раду и «выкликнули» гетманом Петра Дорошенко, правой рукой которого стал Остап Гоголь. Видимо, характер у Остапа был сильный и воинственный: он поддерживал Дорошенко, отстаивавшего идею «вольной Украины», а за нее надо было сражаться со всеми сразу: и с Польшей, и с Турцией, и с крымско-татарским войском.

Известно, что полковник могилевский Остап Гоголь получил от польского короля Яна Казимира грамоту на село Ольховец в 1674 году. Сын Остапа — Прокопий — считался польским шляхтичем. Но совершенно неожиданно его сын Ян принимает сан православного священника в селе Кононовка, а потом и его сын Демьян Гоголь-Яновский также становится священником все той же кононовской Успенской церкви. Афанасий Демьянович, дед писателя, закончил Киевскую духовную академию. Один из образованнейших людей своего времени, он считался знатоком латинского и немецкого языков. Его пригласили учителем к дочери Семена Лизогуба, внука гетмана Скоропадского, — Татьяне. Судьбе было угодно, чтобы молодой учитель и юная ученица полюбили друг друга. Любопытно, что свое признание в любви в этом строгом доме молодой латинист рискнул послать Татьяне в скорлупе грецкого ореха. Разумеется, родители девушки рассчитывали на лучшую партию; ведь правнучка знаменитого гетмана, героя Северной войны против шведов, принадлежала к местной элите. Однако молодые не смирились с отказом, сбежали из дома и тайно обвенчались.

Разгневанные родители отказали строптивице в приданом, но позже братья подарили беглянке деревню Васильевку, ставшую имением родителей писателя.

«У дедушки и бабушки, — писала сестра Николая Васильевича Ольга Васильевна Гоголь-Головня, — долго не было детей; на четырнадцатом году родился мой отец; единственное было дитя».

Василий родился слабым, часто болел. Родители много молились о его здоровье. Однажды, когда ему исполнилось тринадцать лет, они поехали с матушкой в Ахтырку на богомолье поклониться образу Божьей Матери. Там и заночевали, и во сне ему явилась Царица Небесная в порфире и короне, она сказала: «Ты будешь одержим многими болезнями, но то все пройдет — ты выздоровеешь, и вот твоя жена». И он увидел у ее ног маленькое дитя. Черты лица этого ребенка врезались ему в память. Вскоре сон забылся. Но судьбу не обманешь, и привела она Василия Афанасьевича в церковь неподалеку от их усадьбы в местечке Ярески. Там он и встретил свою будущую жену — Машеньку.

Мария Ивановна, мать писателя, рассказывала об этом со слов своей тетки: «Когда вынесла кормилица дите семи месяцев, он взглянул на него и остановился от удивления: ему представились те самые черты ребенка, которые показали ему во сне... Когда я начала подрастать, то он забавлял меня разными игрушками, даже не скучал, когда играл в куклы, строил домики из карт, и тетка моя не могла надивиться, как это молодой человек не скучал заниматься с таким дитем по целым дням...»

Спустя тринадцать лет он видел тот же сони в том же храме, вышла девица в белом платье с блестящей короной на голове, красоты неописанной и, показав рукой ему в левую сторону, сказала: «Вот твоя невеста».

Мария Ивановна с удовольствием вспоминала о времени, когда Василий Афанасьевич посватался к ней:

«Тогда мне было всего тринадцать лет. Я чувствовала к нему что-то особенное, но оставалась спокойной. Жених мой навещал нас у тетки в местечке Ярески. Он иногда спрашивал, могу ли я терпеть его и не скучаю ли с ним. Я отвечала, что мне с ним приятно, и действительно, он был всегда любезен и внимателен ко мне с самого детства... Когда я ушла, он сказал тетке, что очень желал бы жениться на мне, но сомневается, могу ли я любить его. Она отвечала, что я люблю его, что я доброе дитя и могу быть хорошей женой. Когда мне было четырнадцать лет, нас перевенчали в Яресках; потом муж уехал, а я осталась у тетки, оттого, что еще была слишком молода; потом гостила у родителей, где часто с ним видалась. Но в начале ноября он стал просить отдать ему меня, говоря, что не может более жить без меня. Так вместо году я пробыла у них один месяц. Они благословили меня и отпустили. Он привез меня в деревню Васильевку, где встретили нас отец и мать. Они приняли меня, как родную дочь. Свекровь наряжала меня по своему вкусу и надевала на меня свои старинные вещи. Любовь ко мне мужа была неописанная; я была вполне счастлива. Он был старее меня на тринадцать лет. Я никуда не выезжала, находя все счастье дома».

От этого брака родилось двенадцать детей, из которых выжила лишь половина: Николай Васильевич и четыре его сестры. До Николая, как пишет сестра писателя О.В. Гоголь-Головня, «у нашей матери было два выкидыша».

По всей вероятности, она была слишком молода, поэтому ученым было важно установить в евгеническом отношении, что писатель родился не от пятнадцатилетней девушки, а от восемнадцатилетней женщины.

Опасаясь за жизнь будущего ребенка, в ожидании новых родов она переехала в Сорочинцы, где жил знаменитый в то время врач Трофимовский. Еще до родов Мария Ивановна дала обет, если разрешится сыном, то назовет его Николаем в честь чудотворного образа Николая Диканьского. Священник села Диканьки по просьбе родителей молился до тех пор, пока не родился, к счастью, здоровый малыш, и после отслужил благодарственный молебен.

«Вы обо мне услышите!»

Родился Николай Васильевич 20 марта 1809 года. По воспоминаниям друга семьи Г.П. Данилевского, «новорожденный Николай был необыкновенно слаб и худ. Долго опасались за его жизнь. Через шесть недель он был перевезен в родную Васильевку-Яновщину».

Вслед за Николаем, или, как его звали домашние, Никошей, родился Иван. Братья-погодки были очень привязаны друг к другу. Когда они подросли, их отправили учиться вместе в полтавское поветовое училище. Изучали чистописание, правописание, географию, арифметику, историю, Священное Писание, всего тринадцать дисциплин. Среди первоклашек сидели переростки по 12—14 лет. Братья Гоголи жили на квартире у чужих людей, часто опаздывали на занятия, а то и вовсе не приходили. Об их способностях учителя отзывались так: Николай Яновский «туп, слаб, резов», а брат Иван «туп, слаб, тих». Иван постоянно болел, а когда родители окончательно решили его забрать домой, он внезапно умер. Никошу не могли увести от могилы брата, он просиживал возле нее часами, слишком велико было его потрясение. Через несколько лет он написал поэму о своем брате и себе — «Две рыбки».

Николаю исполнилось шестнадцать, когда умер его отец, Тогда он написал матери из нежинской гимназии, что, узнав о смерти отца, хотел выброситься из окна, но вспомнил о ней и успокоился. Сколько в его словах детской надежды, страха и доверчивости: «Вы ведь еще такая молодая...»

В том же 1825 году, окончив гимназию, он написал матери: «...вы обо мне услышите или очень хорошее или вовсе ничего не услышите...»

И услышали!

Хотя самое первое произведение не принесло ничего, кроме переживаний. Гоголь, как замечал один из его знакомых, «притаился под псевдонимом» — Алов. «Идиллия в картинах Ганц Кюхельгартен» создана в 1827 году, когда автору было всего восемнадцать. «Гоголь такой молчаливый и таинственный, — писал книгопродавец Лысенков, — принес ко мне на продажу и через неделю спросил, продаются ли. Я сказал, что нет, он забрал их и только видели, должно быть, печка поглотила, и тем кончилось».

Не снискав известности на литературном поприще, Гоголь, помня успехи на гимназических театральных подмостках, попытал счастья на сцене. Но, как отмечал биограф писателя П.А. Кулиш, «игру его забраковали начисто, и я не знаю, приписать ли это робости молодого человека, не видавшего света».

Но вот 23 марта 1829 года в журнале «Сын Отечества и Северный архив» были напечатаны его стихи без подписи. Стихотворение называлось «Италия». Николаю Гоголю было 20 лет, и все его поездки и путешествия были впереди, но стихотворение написано с одним лишь настроением, что «по ней душа и стонет и тоскует», он выражал страстную надежду на скорую встречу. Такое впечатление, что он когда-то расстался с прекрасной страной, вспомнил о ней, и вот жаждет возвращения на любимую родину.

Впору поверить в переселение душ. Как бы там ни было, Италия стала его второй Родиной.

Именно там, на Апеннинах, он получил известие о смерти Пушкина: «Никакой вести хуже нельзя было получить из России, — писал он Плетневу, — все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего я не предпринимал без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою». А написано за восемь лет было уже немало: это и «Вечера на хуторе...», и «Тарас Бульба», и «Женитьба», и «Ревизор», и «Старосветские помещики».

«Единственная женщина, в которую был влюблен Гоголь»

Расставаться с Италией он не любил, без Рима грустил... В память о своей второй Родине привез в Москву неведомое никому блюдо — спагетти с пармезаном. Им он потчевал Ивана Сергеевича Аксакова в Абрамцеве. Гоголь обожал макароны. Может быть, еще и потому, что они просты в готовке. Писатель же вел холостяцкий образ жизни.

Однако его окружало немало привлекательных, умных, образованных женщин. Одной из таких его знакомых была Александра Осиповна Смирнова, принимавшая живое участие в судьбе писателя. И, кажется, он был неравнодушен к ней. Но когда она, смеясь, намекнула ему на это, он весьма сдержанно поблагодарил ее и постарался всячески сократить их встречи.

Была в его жизни и другая женщина, которая вдохновила его на почти невероятный шаг — посвататься к ней. Это графиня Анна Михайловна Вильегорская. Но Вильегорские, как большинство титулованных людей, никогда не могли бы допустить мысли о родстве с человеком, так далеко отстоявшим от них по рождению. Гоголь же возмечтал о женитьбе; тогда он писал другу Плетневу: «Интересна очень незамужняя (меньшая) дочь Вильегорских Анна Михайловна. Это существо небеснее (если только уж возможно) и Софии Михайловны (Сологуб, ее сестры. — М.Ч.)». Анна Михайловна, по-домашнему Анолина или Нози, по словам В. Сологуба, «единственная женщина, в которую влюблен был Гоголь». По утверждению Аксакова, Гоголь пытался изобразить Анну в Уленьке в «Мертвых душах». И он, всю жизнь бегавший от женщин, восклицавший, как его собственный герой Иван Федорович Шпонька: «Как жена! Нет-с, тетушка, сделайте милость... Вы совершенно в стыд меня приводите... Я еще никогда не был женат... Я совершенно не знаю, что с нею делать!» — вдруг решился сделать предложение.

Анна Михайловна и в мыслях не держала связать свою судьбу с Гоголем. «Оказалось, что Вильегорские, при всем расположении к Гоголю, не только были поражены его предложением, но даже не могли себе объяснить, как могла явиться такая странная мысль у человека с таким необыкновенным умом», — писал биограф писателя Владимир Иванович Шенрок со слов родственников графини Вильегорской.

Николай Васильевич получил решительный отказ и уехал из Петербурга в Москву. Оттуда он написал Анне Михайловне письмо: «Скажу вам из этой исповеди одно только то, что я много выстрадался с тех пор, как расстался с вами в Петербурге. Изныл всей душой, и состояние мое так тяжело, так тяжело, как я не умею вам сказать».

Он искал в Анне свою музу, дабы продолжить творчество и завершить главный труд жизни — второй том «Мертвых душ». Но «муза» вышла замуж за князя А.И. Шаховского, и вторая часть романа, хотя и была написана, но как шедевр не состоялась.

С того времени и начались его душевные муки, Гоголь страдал долго, страдал душевно — от своей неловкости, от своего мнимого безобразия, от своей застенчивости, от безнадежной любви, от своего бессилия перед ожиданиями читающей публики, избравшей его своим кумиром.

Общественный деятель славянофил Ю.Ф. Самарин писал А.О. Смирновой: «Я глубоко убежден, что Гоголь умер оттого, что он сознавал про себя, насколько его второй том ниже первого...»

При чтении глав из второго тома «Мертвых душ» друзьям не хватало духу сказать, что они думали, но Гоголь-то все и сам понимал.

И вот настали роковые дни. В воскресенье перед постом 10 февраля 1852 года он позвал к себе графа Толстого, у которого жил тогда, и в предчувствии смерти поручил ему взять его бумаги, отвезти к митрополиту Филарету и просить его совета, что напечатать, а чего не следует.

Граф, опасаясь мрачного настроения писателя и не желая утверждать его в мысли о скорой смерти, — отказался. И вот тогда Николай Васильевич сжег все свои тетради.

«Долго огонь не мог пробраться сквозь толстые слои бумаги, но наконец вспыхнул, и все погибло», — свидетельствовала графиня Е.В. Сальяс. Рассказывали, что Гоголь долго сидел неподвижно и, наконец, проговорил: «Негарно мы зробилы, негарно, недоброе діло...» А графу Толстому наутро жаловался: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все! Как лукавый силен — вот он к чему меня подвинул!»

Лукавый подвинул его к творческому кризису, а причиной тому явилась неразделенная любовь к ангелоподобной Анне Вильегорской. В конечном счете он потерял смысл и жизни, и творчества, и сам отвернулся от себя, обрекая себя на медленное самоубийство.

Популярный в то время в Москве врач, лечивший Гоголя, Алексей Тарасенков, писал: «После уничтожения своих творений мысль о смерти, как близкой, необходимой, неотразимой, видно, запала ему глубоко в душу и не оставляла его ни на минуту...»

В медицине такое болезненное состояние называется «некропсия» — «утрата интереса к жизни и возможность самоубийства». Доктор Овер называл Гоголя ипохондриком и говорил: «Приведи Бог его лечить, это ужасно!»

Сегодня, для нас это очевидно, такой больной нуждался бы в помощи психиатра. Но врачи середины девятнадцатого века лечили пациента от того, на что тот жаловался, так и Гоголю лечили не душу, а желудок. Врач Иноземцев предположил у Николая Васильевича тиф, а Воровинский — желудочно-кишечное воспаление вследствие истощения (Гоголь жестоко постился. — М.Ч.).

Лев Иванович Арнольди, брат Александры Смирновой, вспоминал, как служитель, простой мужик, быстрее врачей распознал болезнь писателя и предложил свой способ лечения. Кто знает, может, он бы и помог?!

«Человек графа (Толстого. — М.Ч.) разбудил мальчика, который, увидев меня, оробел и подошел к постели больного. Тут я был свидетелем страшного разговора между двумя служителями, и не знаю, чем бы кончилась эта сцена, если бы меня тут не было. "Если его так оставить, то он не выздоровеет, говорил один из них, — поверь, что не встанет, умрет, беспременно умрет!" — "Так что ж, по-твоему?.." — отвечал другой. "Да, вот возьмем его насильно, стащим с постели, да поводим по комнате, поверь, что разойдется и жив будет". — "Да как же это можно? Он не захочет... кричать станет". — "Пусть его кричит... после сам благодарить будет, ведь для его же пользы!" — "Оно так, да я боюсь... как же без его воли-то?" — "Экой ты неразумный! Что нужды, что без его воли-то, когда полезно? Ведь ты рассуди сам, какая у него болезнь-то? Никакой нет, просто так... Не ест, не пьет, не спит, и все лежит, ну, как тут не умереть? У него все чувства замерли, а вот как мы размотаем его, он очнется... на свет Божий взглянет, и сам жить захочет. Да что долго толковать, бери его с одной стороны, а я вот отсюда, и все хорошо будет!" Я, наконец, не вытерпел и вмешался в их разговор. Я насилу уговорил их не делать этого опыта с умирающим Гоголем, но, прекратив их разговор, кажется, нисколько не убедил того, который первый предложил этот новый способ лечения, потому что, выходя, он все еще говорил про себя: "Ну, умрет, беспременно, умрет... вот увидите, что умрет!"»

Гоголь не раз говорил, что ему представлялось предсмертное видение. Дня за три до кончины он был уверен в своей скорой смерти. И сам ее торопил. Он все время лежал в постели, одетый в синий шелковый халат, лицом к стене.

Одним из последних слов, сказанных им еще в полном сознании, были слова: «Как сладко умирать».

Надпись на надгробном памятнике Гоголя взята была из книги пророка Иеремии: «Горьким словом моим посмеюся».