На обложке журнала «Новый сатирикон», посвященного столетию Маркса, писатель-сатирик Аркадий Аверченко поместил портрет основоположника научного коммунизма, а под ним поместил следующий текст:
Карл Маркс. 1818. Родился в Германии.
1918. Похоронен в России.
Так мог пошутить только один человек — «король смеха» Аркадий Аверченко. По меткому замечанию писателя, фанатичные революционеры-большевики похоронили учение своего пророка в России. Еще бы, все ждали революцию — этакую «сверкающую прекрасную молнию... ослепительно яркую ракету, взлетевшую радугой среди сырого мрака!» Ждали все, даже те, кто потом оказался в унизительной эмиграции: Шаляпин и Бунин, Куприн и Гиппиус, Цветаева и Замятин, даже Горький. «Прекрасная молния» обернулась убийствами, грабежами, концлагерями и расстрелами заложников...
Писатели первыми откликнулись на жестокости новой власти. Короленко стал взывать к совести Луначарского, Горький настойчиво спасал несчастных из безжалостных рук Зиновьева, Бунин тайно от всех писал «Окаянные дни», Куприн предпочел уйти в Финляндию с войсками Юденича. Булгаков оказался в белом стане на Северном Кавказе...
«Имя мое — Аркадий Тимофеевич Аверченко. Родился в Севастополе 1881 году, 15 марта. Вероисповедания — православного. Отец был купцом, мать из мещан. Историю моего рода за недостаточностью данных проследить трудно. Известно только, что дед мой (по матери) был атаманом шайки разбойников, держал под Полтавой постоялый двор и безо всякого зазрения совести грабил проезжих по большой дороге. Мать моя — добрая, кроткая женщина — вспоминает об этом с ужасом... Мой отец был очень хорошим человеком, но крайне плохим купцом. Сочетание этих двух свойств привело к тому, что он совершенно разорился к тому времени, когда мне исполнилось 10 лет... Поэтому учиться пришлось дома, с помощью старших сестер — довольно скудно... Будучи пятнадцатилетним застенчивым мальчишкой, попал на Брянский каменно-угольный рудник (около Луганска) писцом и служил в ужасной, кошмарной обстановке безвыходной ямы — три года. Потом переехал в Харьков на службу в той же акционерной компании».
Именно от унылой безысходности молодой чиновник и обратился к литературному труду. Его жизненный путь во многом оказался схож с жизнью и Михаила Булгакова, и Джека Лондона, всех, кто пришел на Парнас сквозь тернии жизни.
Аркадий Тимофеевич, сотрудничая в журнале «Стрекоза», сплотил вокруг себя интересных людей, единомышленников: Тэффи, Дымова, Сашу Черного. Вместе с ними он создал новый журнал «Сатирикон». Это скромное издание очень скоро завоевало сердца и симпатии российских читателей, его знали и любили все. Подобной популярностью в советские годы обладал разве что журнал «Крокодил». Своим успехом новое издание было во многом обязано главному редактору: «...все, что он (Аркадий Аверченко. — М.Ч.) делал, — отмечал критик Пильский, — было овеяно какой-то сердечной легкостью, окружено радостным дружелюбием, всегда сопровождалось удачами и счастьем.
В нем жила какая-то внутренняя свобода. С первых же слов он производил ясное впечатление смелости и прямоты. Казался очень уравновешенным и спокойным. Был насмешлив, но не дерзок, был выдержан, никогда не лгал, умел быть снисходительным к другим, внутренне строгим к себе, не растил в своей душе цветов зла и отместки...»
Когда жизнь в большевистской России стала для Аверченко невыносимой и во многом опасной, он вместе с писательницей Тэффи с огромным риском для жизни попытался пробраться на занятый белыми юг. По дороге они давали литературные концерты, недавняя громкая слава помогала им в пути. С собой везли сундук с вещами, за которые, конечно, боялись, потому решили всем говорить, что принадлежит он кухарке Федосье, обозначив тем самым пролетарское происхождение сундука. А на всякий случай сверху положили портрет Ленина с надписью «Душеньке Феничке в знак приятнейших воспоминаний. Любящий Вова». Милая выдумка не спасла сундук от разграбления.
Тем не менее им все-таки удалось пробраться на юг России, откуда Тэффи уехала в Париж, а Аверченко — в Чехию. Только там «король смеха» позволил себе, наконец, расслабиться и написать все, что он думал на самом деле о жизни под большевиками. Его новый сатирический сборник, вышедший в Париже в 1921 году, назывался «Дюжина ножей в спину революции». Не успела эта тоненькая книжечка увидеть свет, как один из героев его фельетона, В.И. Ленин, назвал ее талантливой, правда, попеняв автору, что де, когда он «свои рассказы посвящает теме, ему неизвестной, выходит нехудожественно. Например, рассказ, изображающий Ленина и Троцкого в домашней жизни».
Еще бы, кому ж такое понравится? Аркадий Аверченко изобразил в едком политическом фельетоне такую вот семейную пару: «Троцкий, затянутый с утра в щеголеватый френч, обутый в лакированные сапоги со шпорами, с сигарой, вставленной в длинный янтарный мундштук, — олицетворяет собою главное, сильное, мужское начало в этом удивительном супружеском союзе. Ленин — madame, представитель подчиняющегося, более слабого, женского начала.
И он одет соответственно: затрепанный халатик, на шее нечто вроде платка, потому что в Грановитой палате всегда несколько сыровато; на ногах красные шерстяные чулки от ревматизма и мягкие ковровые туфли».
И эта-то комическая парочка руководит революционной ломкой России?
«Что такое революция? — вопрошает автор. — Это переворот и избавление. Но когда избавитель перевернуть — перевернул, избавить — избавил, а потом и сам так плотно уселся на ваш загорбок, что снова и еще хуже задыхаетесь вы в предсмертной тоске и судороге голода и собачьего существования, когда и конца-краю не видно этому сиденью на вашем загорбке, то тогда черт с ним и с избавителем этим! Я сам, да, думаю, и вы тоже, если вы не дураки, — готовы воткнуть ему не только дюжину, а даже целый гросс "ножей в спину"».
Я думаю, что дюжина виртуальных ножей метила в спину не столько революции, сколько тем деятелям искусств, которые прославляли ее. Как, скажем, Блок в поэме «Двенадцать». Зинаида Гиппиус возмущенно писала в своем дневнике: «Пусть у Блока, да и у Белого душа невинна: я не прощу им никогда».
Бальмонт с Блоком тоже оказались по разные стороны баррикад. «Революция хороша, когда она сбрасывает гнет, — писал Константин Дмитриевич Бальмонт. — Но не революциями, а эволюцией жив мир. Стройность, порядок — вот что нужно нам, как дыхание, как пища. Внутренняя и внешняя дисциплина и сознание, что единственное понятие, которое сейчас нужно защищать всеми силами, это понятие Родины, которая выше всяких личностей и классов и всяких отдельных задач, — понятие настолько высокое и всеобъемлющее, что в нем тонет все, и нет разнствующих в нем, а только сочувствующие и слитно работающие — купец и крестьянин, рабочий и поэт, солдат и генерал».
«Когда революция переходит в сатанинский вихрь разрушения — тогда правда становится безгласной и превращается в ложь. Толпами овладевает стихийное безумие, подражательное сумасшествие, все слова утрачивают свое содержание и свою убедительность. Если такая беда овладевает народом, он неизбежно возвращается к притче о бесах, вошедших в стадо свиней»... В одном только, по мнению Аверченко, заблуждался Константин Бальмонт, сравнивая революцию с беспомощной старушкой. «Хорошо бы, коли старушка, — а полупьяный детина с большой дороги...»
«Рождение революции, — восклицал сатирик, — прекрасно, как появление на свет ребенка, его первая бессмысленная улыбка, его первые невнятные слова... Но когда ребенку уже четвертый год, а он торчит в той же колыбельке, когда он четвертый год сосет свою всунутую с самого начала в рот ножку, превратившуюся уже в лапу довольно порядочного размера, когда он четвертый год лепечет невнятные, невразумительные слова, вроде: "совнархоз", "уеземельком", "совбур" и "реввоенком" — так это уже не умилительный, ласкающий глаз младенец, а, простите меня, довольно порядочный детина, впавший в тихий идиотизм.
Очень часто, впрочем, этот тихий идиотизм переходит в буйный, и тогда с детиной никакого сладу нет!»
Одной из лучших книг Аверченко была «О маленьких для больших», а лучшим рассказом в ней, без сомнения, стала «Новая русская сказка», в которой Аркадий Аверченко изложил свою версию Красной Шапочки, а также «об одном заграничном мальчике и о Сером Волке».
Итак, Красная Шапочка — «дуракова дочка в дурацком головном уборе», заграничный мальчик Лев Троцкий и обманутый добродушный Серый Волк стали персонажами «Новой русской сказки» в трактовке сатирика:
«...По всему лесу пошел нехороший и для добродушного Серого Волка позорный слух: что будто бы он не только людей провизии и продуктов лишает, не только буржуазного козленка зарезал, но и самое бабушку прикончил.
Обидно стало Серому. Пойду, думает, к старухе, лично все выясню. Приходит — те-те-те! Полуштоф пустой на столе стоит, на стене козлиная шкура, а Красная Шапочка уже в бабушкиных нарядах щеголяет.
— Ловко сработано, — с горечью подумал Серый Волк.
Подошел к Троцкому, подсел на краешек кровати и спрашивает:
— Отчего у тебя такой длинный язык?
— Чтобы на митингах орать.
— Отчего у тебя такой носик большой?
— При чем тут национальность?
— Отчего у тебя такие большие ручки?
— Чтобы лучше сейфы вскрывать! Знаешь, наш лозунг: грабь награбленное!
— Отчего у тебя такие ножки большие?
— Идиотский вопрос! А чем же я буду, когда засыплюсь, в Швейцарию убегать?»
Вот и сегодня, спустя восемьдесят лет, сказочка Аверченко по-прежнему актуальна и современна. В его-то сказке Серый съел заграничного мальчика, сбил с головы глупой девчонки красную шапочку и вообще навел порядок, но это в сказке...
А в жизни? Фортуна почему то редко жалует юмористов... Аркадий Тимофеевич, здоровяк и весельчак, прожил всего сорок четыре года... В эмиграции, в Праге, очень тяжело заболел. Казалось, он начал поправляться, но вскоре после возвращения с курорта снова попал в больницу.
«...На постели 2516, белой больничной постели, утром 12-го марта 1925 года скончался Аркадий Тимофеевич Аверченко...!»
Куприн вспоминал, что первый смех Аверченко был чист и беззлобен. Даже громогласный пролетарский поэт Маяковский, не жаловавший эмигрантов, посвятил ему, быть может, свои самые добрые строчки:
А там, где кончается звездочки точка,
месяц улыбается и заверчен, как
будто на небе строчка
из Аверченко...
Могила замечательного русского сатирика находится на одном из пражских кладбищ и пребывает, по свидетельству писателя Виктора Конецкого, отыскавшего ее, в удручающем, к нашему стыду, запустении.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |